Me and the Devil

Кошивон на вершине холма. Старая развалюха, которую давным-давно должны были снести. Она забита крошечными комнатами, где даже развернуться - огромная проблема. Потолок давит, стены - тоже. И полнейшее отсутствие даже намека на ремонт все это лишь ухудшает. Появляется мерзкое ощущение безысходности. Бессмысленности собственного существования, и чужие слова обо все это резонируют. Они бьются друг о друга, будто бы металлические шарики, подвешенные на веревочку, распространяя мерзкий стук. И звук этот будит внутри Ю Чону нечто, чему он не может дать названия. Вообще никакого. Это «нечто» очень темное, появляющееся резко и так же резко исчезающее. Однако след оно оставляет в сознании крайне явный, то больше даже на клеймо какое-то похоже, ведь избавиться от него совершенно не получается. Ю Чону попросту чувствует, как с каждым днем его разум постепенно плывет все сильнее и сильнее. Стены комнаты, в которой приходится жить вот уже неделю, будто бы смещаются, намереваясь в один момент раздавить его, превратив в чертову лепешку. В уродливое красное пятно, прямо как на том мусорном мешке с дохлыми котами, который выбрасывали жуткие близнецы. Его легкие забиты запахом пыли, общей затхлости и еще чем-то, чему он не может дать определение. И юноша лишь сильнее ощущает эту адскую смесь, утыкаясь лицом в подушку. Он кусает наволочку, чувствуя, как та неприятно скользит по зубам, пропитывается слюной и оставляет во рту привкус дешевого средства для стирки белья. О каких-то там кондиционерах здесь вовсе никогда не слышали. Вряд ли о них вообще тут знает кто-то, кроме Со Мунчжо. Кроме Со Мунчжо, лицо которого в мыслях всплывать стало слишком часто. — Я вас понимаю, — звучит в голове чужой голос. Тихий, мягкий и уверенный. Но не такой, немного другой. Тон дантиста сейчас отличается от того, каким он говорит с остальными людьми. Настолько сильно, что это «я вас понимаю» превращается в пластинку, а сознание Ю Чону - в чертов проигрыватель, потому что эти три простых слова все крутятся и крутятся на повторе. Они посылают по телу мурашки, электрические разряды и заставляют вновь вскидывать бедра. Потому что кажется, будто бы Мунчжо действительно понял. Прочитал Ю Чону как какую-то детскую книжку с такими огромными буквами чуть ли не на всю страницу. Ведь на эту короткую фразу внутри откликнулось что-то очень темное и жуткое. То самое, посылающее страшные образы в голову. Такие, что нормальные люди давно обратились бы за помощью к врачу. К какому-нибудь психологу или психотерапевту. Куда там вообще ходят те, у кого шарики за ролики укатываться начинают? А это была однозначно ситуация Чону. Тот чувствовал, как внутреннее «нечто» тянется к Со Мунчжо. Чувствовал, как глотку сжимает желание, какая-то ебучая блядская потребность, вновь услышать чужое «потрясающе». Потому что пианистом в собственной же истории был он сам. И старший словно это прекрасно понимал. Еще одно движение бедрами вырывает из груди короткий стон. Член болезненно упирается в ширинку джинс, ведь снимать те юноша не спешит. Он наслаждается этой болью. Он представляет вместо всех этих слоев ткани чужую руку. Одну конкретную руку, которая могла бы сейчас, например, жестко пройтись по паху, надавливая. И, черт возьми, Чону уверен, Мунчжо бы однозначно не дал ему сразу все. Он был бы медленным. Его движения - выверенными. Возможно, даже по-врачебному выверенными. И плевать, что его член даже близко на зуб не похож, хах. Все же Со был именно стоматологом. От одного образа рук старшего, скользящих медленно по промежности, по ногам, что обтянуты плотной джинсой, встает будто бы даже сильнее. И какой же это пиздец, какое же блядское помешательство, ведь сейчас юноша буквально дрочит, изменяет, черт возьми, своей девушке, на человека, с которым знаком меньше недели. Но который, будто бы в насмешку, плотно поселился в мыслях и вылезать из тех совершенно не планировал. К сожалению или счастью Чону, Мунчжо прекрасно представлял, знал и видел, что с ним происходило. Он наблюдал через небольшую дыру в стене. Смотрел за движением чужих бедер, слышал рваные вздохи и ему, пожалуй, впервые в жизни хотелось кого-то поцеловать настолько сильно. Впервые эта мысль появилось на крыше, простреливая сознание резко, будто бы электрический разряд. Мужчина едва не вздрогнул, едва не повел плечами и все так же едва не поддался вперед, желая оказаться как можно ближе. Настолько, чтобы своим телом ощущать тепло чужого, чувствовать дыхание на коже и тяжесть. Хотелось положить руки на лапулю, прижать к себе как можно сильнее и сцеловать с чужих губ не только этот вздох, но и все последующие. Его чагия, его прекрасный возлюбленный, на глубине глаз которого горел потрясающий огонь. Еще совсем-совсем маленький, но уже способный обжечь, если сделать одно-единственное неаккуратное или слишком поспешное действие. Поэтому Мунчжо был благодарен за то, каким опытным в плане контроля собственного тела был. Собственных реакций и эмоций - в том числе. Ведь тогда не сдвинулся с прежнего места ни на миллиметр, лишь едва уловимо сжал бутылку пива сильнее, чувствуя, как холод отрезвляюще обжигает пальцы и те чуть скользят по конденсату. Ю Чону был слишком возбужден, слишком восхищен им, Со Мунчжо, и всей ситуацией, чтобы что-то заметить. Врач видел даже в отвратительном свете ламп на крыше как расширились чужие зрачки, стоило произнести простое «я вас понимаю». То уже давно щекотало язык мужчины, и вот наконец-то, спустя столь долгое и в то же время неприлично короткое время, он наконец позволил этим словам сорваться. Вырваться из плена сдержанности и самоконтроля, чтобы увидеть ту самую вспышку. Непонимание. Смутная догадка, пронзающее чужое сознание. Неверие. И… надежда. Мунчжо захотелось, чтобы Ю Чону смотрел так только на него. Чтобы чужой взор был всегда обращен к нему одному, видя в мужчине и любовь всей своей жизни, и ее смысл, и человека, который помог юноше раскрыться, познав истинного себя. Однако тот отвернулся, и укол боли пронзил сердце врача. Поэтому сейчас он впивался в чужую фигуру взглядом, чувствуя, как в собственных штанах с каждой секундой становится все хуже. Он вслушивался, хотя даже это было излишне, здесь, в этом богом забытом месте, был слышен каждый шорох. — Мун… чжо. — Ю Чону стонал. Он самым блядским на свете движением вскидывал бедра и крепче обхватывал ногами кое-как сложенное одеяло. Его пальцы в этом беспорядке судорожно хватались за пуговицу на джинсах, пытаясь расстегнуть те. Движения торопливые и неловкие, ведь сделать это у юноши никак не получалось. И Со Мунчжо хотел войти в чужую комнату, чтобы не только смотреть, но и делать. Он бы помог. Он бы перехватил всю инициативу на себя, показывая, что ему нужно и можно доверять. Что в его, мужчины, руки Ю Чону должен отдаться. Именно они смогут удовлетворить все потребности юноши, помочь, направить, когда его собственные слушаться отказываются. И вот, спустя отвратительно долгую минуту, с чужих губ срывается вздох. Это уже не восхищение, не удивление, а облегчение. И Мунчжо тот жадно ловит, его собственный рот чуть приоткрывается, он кладет руку на пах и чуть тот сжимает, чувствуя дикое желание прикрыть глаза. Ему хочется закрыть те, чтобы представить выражение чужого лица. Он понимает, как то может сейчас выглядеть. Однако понимать и видеть - вещи совершенно разные, и образ этот, вид возбужденного до предела Ю Чону, так и хочет забраться под веки. Он прямо просит, умоляет прикрыть те хоть на мгновение. Однако Со этого не делает, он продолжает смотреть, не отрываясь ни на миг, и о собственном удовольствии совершенно не заботится. Просто держит руку на паху, дыша тяжело и загнанно. У Мунчжо появилась в голове отдельная папка, некая коллекция, в которую он любя записывает каждую новую реакцию своего лапули. И ему хочется, чтобы та пополнилась. Мужчина сгорает от желания узнать все, почувствовать все то же чертово все. Запустить руки в чужие волосы, сжать пряди до боли и заставить Ю Чону запрокинуть шею чуть ли не до хруста, а потом положить на нее ладони, чувствуя всю ее хрупкость, и сжать, перед этим основательно так исследовав ту языком. Оставив на ней множество меток. Со хочет прокусить нежную кожу, чтобы след от его зубов алел как можно дольше. Чтобы Чону, прямо как несколько мгновений назад, стонал его имя, мешая наслаждение с болью. Он бы научил мальчишку как той наслаждаться. Показал бы, как причинять её другим людям. Где лучше пережать, где - сделать надрез, чтобы человек страдал, плакал и мучился, но в то же время жил как можно дольше. Чтобы его тело постепенно отдавало свое тепло, а в глазах появлялось все больше и больше страха, осознания неизбежности и что совсем скоро настанет момент, когда жизни придет конец. Ю Чону приподнимает бедра, привстает на коленях и неловко спускает джинсы с нижним бельем. Простые черные боксеры даже без марки соскальзывают вниз, открывая взору Мунчжо бледные ягодицы. Практически белоснежные. И десна начинает саднить от желания впиться в те зубами. Сжать руками бедра, провести жестко по коже, а затем раздвинуть эти половинки, чтобы увидеть больше. Чтобы увидеть, черт возьми, все. Чону неловко переворачивается на спину. Кровать здесь, впрочем, как и все остальное, ужасно маленькая. Он едва с нее не падает, смешно болтая ногами, чтобы скинуть джинсы с нижним бельем на пол. Юноша возбужден. Сильно. Его член прижат к животу, на покрасневшей головке виднеется блестящая капля, глядя на которую Со чувствует какое-то безумное и поистине животное желание. Ему хочется слизать ту, провести языком по всему стволу, а потом взять член его чаги в рот. Пропустить в горло, чтобы воздуха не хватало даже для одного нормального вдоха. Чтобы стенки судорожно сжимались, обхватывая горячую плоть. Мунчжо хочется узнать, какой на вкус его лапуля. Испробовать его всего без остатка, запустить собственные руки в того как можно глубже, чтобы кровь обжигала кожу, чтобы под пальцами, не скрытыми тканью перчаток, чувствовались внутренние органы. Мужчина бы с удовольствием вскрыл и собственную грудную клетку. Он бы раздвинул ребра, вынул легкие, сердце и вместо всего этого бесполезного засунул туда Ю Чону. Чтобы быть с ним единым целым. Чтобы тот стал им и наоборот. Чтобы юноша зависел от него. Не мог жить, не мог дышать и находиться на расстоянии от Мунчжо. Чтобы знал лишь его. Видел одного его и никого более. Ю Чону раздвигает ноги, чуть сгибает те в коленях и представляет между ними мужчину. Не свою девушку, нет. Лишь того человека из 304 комнаты, с длинными пальцами, что так прекрасно смотрелись бы сейчас на его члене. Парню интересно, что тот бы сейчас делал? Как бы действовал? Он прикусывает нижнюю губу, ведет рукой по груди, другой зажимая собственный же рот и вновь тихо выстанывает, молясь, чтобы соседи не возвращались как можно дольше. Те с утра пораньше куда-то, спасибо всем богам, свалили. И сейчас юноша, как думалось ему самому, должен был быть единственным человеком в кошивоне. — М… Мунчжо… — это имя сейчас - молитва, просьба, мольба. — черт, я хочу, чтобы ты… — юноша сжимает сосок сквозь ткань футболки. Она летняя, очень тонкая, и пальцы скользят легко. Удовольствие моментально скручивается в самом низу живота. — был здесь… — заканчивается уже практически не слышно. Но в кошивоне сейчас идеальная тишина. Поэтому стоматолог слышит. И последние слова. И вообще каждый звук, каждый перекат из сочетаний букв на чужом языке вызывает во враче неописуемый словами отклик. Он прижимается сильнее к стене, чувствуя, как та приятно холодит разгоряченную кожу даже сквозь одежду, облизывает судорожно пересохшие губы и смотрит-смотрит-смотрит на своего малыша, представляя, что будет с ним делать. Как сломает его, лишив жизни всех, кто дорог Чону. Как убьет его девушку - особенно. Мужчина сделает так, что у Ю попросту не останется в жизни никого, кроме него, чтобы в конечном итоге именно на нем волей-неволей свет клином сошелся. Хочется ли этого Ю Чону? Мунчжо плевать. Даже если сейчас нет, он сделает так, чтобы это произошло. Ведь кто, кроме него, может знать, что нужно его малышу? Кто, кроме него, смог разглядеть в самой глубине чужих глаз темное и злое, так похожее на его собственное? Правильно, никто. Одному лишь мужчине известно, насколько чаги прекрасен. Насколько он особенный. Неогранённый алмаз, запрятанных под ненужной шелухой. Под нормами, установками и многим-многим другим. Доктор Со смотрит, как Чону медленно откидывает голову назад, поворачивается к стене, за которой расположена его, Мунчжо, комната, и наконец-то опускает руку на свой член. В горле у юноши першит, он не может позволить себе быть слишком громким, хоть его фантазия, по-писательски слишком живая, и бьет по голове ужасно сильно. Ему кажется, будто бы сосед из 304 не только в его мыслях, но и в реальности. Он будто бы на самом деле ощущает сейчас чужой взгляд. Цепкий, холодный и изучающий. От него по спине бегут мурашки, пальцы на ногах сами собой подгибаются и тотчас же нестерпимо хочется кончить прямо так. Просто от одной мысли, что Со Мунчжо может сейчас смотреть. Может сейчас видеть, что с ним творится. И слышать, понимая, что именно он это с ним делает. Зверь внутри вместо привычного рычания наоборот мурчит, тянется к невидимой руке за стеной, выпрашивая ласки, и Ю Чону толкается уже в собственную. В плотно сжатый кулак, он обводит большим пальцем головку члена, опускает другую руку на грудь и ласкает соски, раздвигая ноги шире. Его уже несколько дней подряд преследовали мокрые сны с Мунчжо. А его голос вовсе стал постоянным спутником юноши, шепчущим, что сдерживаться не нужно. Не нужно терпеть. Лишь взять и проломить тому ублюдку из 313 голову, схватив за затылок и приложив хорошенько о какую-нибудь стену. Что можно свернуть шею Бён Мину с его тупыми замечаниями, вырвав заодно и язык с корнем, чтобы больше никогда, даже в загробной жизни, говорить не мог. Ю Чону кажется… Нет, он даже уверен, Со Мунчжо бы помог. Он бы направил, показал бы, как правильно орудовать тем же скальпелем, чтобы сделать все аккуратно. Красиво. И эта мысль, мысль о чужих руках, таких больших, но в то же время аккуратных, сжимающих нож или что-нибудь другое, буквально подбрасывает парня на кровати. Он бы хотел ощутить те на себе, на каждом миллиметре своего тела. Чтобы те гладили, давили и изучали, даря вместе с тем и неописуемое наслаждение. Чону бы очень хотел услышать, как мужчина зовет его, чужое «чаги», от которого по позвоночнику мурашки бегут, а в последние дни вовсе в животе тугой узел скручивается. Судя по всему, после этой дрочки, крайне постыдной и быстрой, смотреть в глаза соседу из 304 будет крайне тяжело. Парень сглатывает, а затем делает несколько резких движений рукой. Все же ему нужно было поскорее заканчивать. Со всем этим, а уж с грязными фантазиями тем более. Мунчжо же чуть недоволен. Он видит, что чужие движения стали быстрее, резче, будто бы мальчишка выкинул его из своей головы, решив сосредоточиться целиком и полностью на своем стояке. Этот факт даже укалывает эго мужчины, он жмется к стене и, облизав пересохшие губы, шепчет на грани слышимости: — Лапуля… — но Ю Чону этого достаточно. Ю Чону слышит. И из его горла вырывается протяжный стон, потому что да, именно так. Ему бы хотелось, чтобы господин Со шептал это обращение вот с такой интонацией! Также низко. Также хрипло. Чону прикусывает губу практически до крови. Но боль эта приятная, ведь вместо своих зубов юноша представляет чужие. Он резко ведет рукой по стволу вниз, сжимает жестко меж пальцев левый сосок, а затем обхватывает головку члена, чувствуя, как еще один вдох и… — Чаги, кончай, — Мунчжо не удержался. Попросту не смог, да и, с другой стороны, это ведь такая малость, всего-то несколько слов, учитывая состояние его лапули. Однако именно эти несколько фраз и провели окончательную черту. Ю Чону кончал, слыша звон в ушах, мешающийся с чужим голос. Сквозь болезненную пелену ему будто бы виделось и лицо господина Со. Мягкий, но в то же время хищный изгиб полных губ. Идеальные зубы, которые, Ю Чону уверен, восхитительно бы смотрелись на его шее. Они бы точно оставили на коже ярко-красные и чертовски глубокие следы. На те было бы приятно любоваться в душе, они бы означали, что он, Чону, принадлежит Мунчжо, а тот - ему. Знак чужой привязанности. Чужих чувств. Мужчина рвано выдыхает, осознавая, что он тоже кончил. Без каких-то даже нормальных прикосновений к себе, просто от одного созерцания Чону. И, пожалуй, он был чертовски доволен. Настолько, что улыбка сама поднимала уголки губ. Мунчжо однозначно заполучит сердце лапули в свои руки. Полностью. Другой вариант его не устраивает.