Комната с занавесью

— Здесь, эр Штанцлер, — Дженнифер Рокслей, фрейлина Её Величества, кивком указала на тяжёлые дубовые створки дверей, наглухо сомкнутые. — Вот только… эр маршал просил у Его Величества дозволения ненадолго удалиться, чтобы отдохнуть от веселья двора. Возможно, стоит подождать его возвращения в залу? — К сожалению, это невозможно, — сухо проронил кансилльер, — моё поручение конфиденциально. Разве что, может, вы вызовете Ричарда сюда, ко мне? — Ох нет, — поколебавшись, эрэа Рокслей покачала головой. — Я не решусь… и вы ведь знаете правила: раб не должен иметь никаких сношений с посторонними в отсутствие своего господина. Бледные губы кансилльера слегка скривились — видимо, выражая безмолвное сочувствие бывшему герцогу Окделлу, а ныне рабу по имени Ричард, полтора года назад поступившего в собственность Первого маршала Талига по воле короля. — Ну, раз так, и говорить не о чем, — кансилльер решительно шагнул к двери, толкнул створку. Она медленно поддалась, и кансилльер с фрейлиной оказались в маленьком вестибюле, всю обстановку которого составляли морисский письменный столик красного дерева, стулья ему в тон и занавесь из тонкой кисеи, отделявшая помещение от основной комнаты. Несмотря на то, что день уже начинал меркнуть, свечи не были зажжены, и можно было бы подумать, что комнаты пусты — если бы не шорохи, отчётливо доносившиеся из-за занавеси. Эр Штанцлер машинально сделал шаг вперёд и замер, услышав знакомый голос, низкий, расслабленно-насмешливый: — И что это я вижу? Откуда же эта внезапная робость, скажи на милость? Разве ты не помнишь, что должен быть готов для меня всегда, в любой момент — растянутым, расслабленным, покорным? — Эр маршал, но ведь дворец… — второй голос, совсем ещё юный, звонкий, подрагивал от напряжения и, должно быть, от страха. Резкий шлепок, оборвавший его, заставил кансилльера глотнуть побольше воздуха, и он невольно обернулся к своей спутнице. Эрэа Рокслей застыла у стены, вся обратившись в слух, её белые щёки тронул румянец. — Я разрешал тебе возражать? — поинтересовался ленивый голос Алвы. Тишину прорезала ещё пара шлепков, коротких, звучных. — Нет, эр маршал, — донеслось сдавленно, со вздохом, — простите меня, пожалуйста, простите… Послышалась возня, что-то зашуршало. Алва тихо посмеивался, и эр Штанцлер поймал себя на то, что пытается разглядеть смутные силуэты за занавесью, прильнувшие друг к другу. — Что ж, сегодня я в настроении быть снисходительным, — снова шорохи, стук каблуков. Сдавленное сопение — кансилльеру отчётливо представилось, как худая сильная рука Кэналлийского Ворона пригибает несчастного Окделла к столу, нажимает на шейные позвонки. Ворон, конечно, смотрит со снисходительной усмешкой — и, может, перебирает отросшие русые волосы юноши делано-ласковым жестом, потягивает мягкие пряди… — Разумеется, при условии, что ты будешь помнить своё место. А твоё место — в моей постели, задирать ноги мне на плечи и подмахивать… на полу, ждать меня, опираясь на колени и на локоть, растягивая для меня пальцами свой зад… у стены, упершись ладонями, широко расставив ноги… Окделл сдавленно вскрикнул — будто кусал подушку или собственную ладонь, пытаясь заглушить звук. Кансилльер вздрогнул, будто ему за шиворот сорвалась капля горячего воска. — Я же сказал, — Алва всё усмехался, но голос казался теперь слегка осипшим — у Ворона словно сбивалось дыхание, — если хочется кричать — кричи… Ты мой, помни, мой, я буду иметь тебя так, как мне вздумается, где и когда я того пожелаю. Здесь, в королевском саду, в Тронном зале — у Фердинанда и его свиты на глазах, на рыночной площади в базарный день, на камнях в самом глубоком гальтарском подземелье, где никто никогда тебя не найдёт и не услышит, кроме меня… Окделл застонал глухо, протяжно, и кансилльер ошалело моргнул, взглянул в кумачово-алое лицо эрэа Дженнифер. Шагнул назад раз, другой, упёрся поясницей в холодную твёрдую ручку двери, кое-как потянул её на себя и выбрался в прохладу коридора. Эрэа Дженнифер последовала за ним не сразу — должно быть, была слишком ошеломлена. — Вернёмся в залу, пожалуй, — хрипло выдохнул эр Штанцлер. — Не стоит смущать, ээ, несчастного юношу, я поговорю с ним позже. — У вас золотое сердце, господин кансилльер, — с чувством выдохнула эрэа Дженнифер. — Позволите мне не провожать вас? Я должна повидать Её Величество. Эр Штанцлер представил, как фрейлина будет в красках расписывать королеве только что подслушанную сцену, как жадно королева будет выспрашивать подробности, и не без труда подавил усмешку. Всё, что ему нужно было узнать, он узнал. Ворон всё-таки не побрезговал надорскими прелестями — тем лучше; тем проще будет склонить на свою сторону обесчещенного, оскорблённого мальчишку. О, Ворон не знает этой едкой, отчаянной надорской гордости, в своё время приведшей Эгмонта прямиком в Занху, под топор палача. И Ворон, сам не зная того, уже подписал себе смертный приговор — себе и Талигу… — Я не смею вас задерживать, моя эрэа, — он любезно поклонился. — Благодарю вас, вы мне очень помогли. * * * — Выходит, можно было и не раздеваться, — пробормотал Ричард, возясь с завязками штанов. Пальцы подрагивали, никак не могли подцепить шнурок, и узел не затягивался. — Я думал, они всё-таки зайдут. — Ну нет, это был бы перебор, — возразил Рокэ. Он полулежал на софе, вытянув ноги, и рассеянно разглядывал лепнину на стене. — Мне не приходилось видеть господина кансилльера за партией в тонто, но лишней карты он не возьмёт. — Вы всё-таки считаете, это был он? — Ричарду не удалось сдержать огорчение в голосе, и Рокэ повернул голову, всмотрелся в его лицо, с которого до сих пор не сошли пятна румянца. — На самом деле, не так важно, кто это был. Главное — эти господа составили себе вполне однозначное впечатление о характере наших с вами взаимоотношений, и слух во дворце неизбежно разойдётся. Тем, кто нашёптывал Сильвестру, будто бы я обращаюсь с вами не так, как подобает обращаться с рабом, придётся поумолкнуть… и в худшем случае мы с вами попросту вновь уедем в Алвасете, ходить в море, фехтовать и обрывать гранаты с веток. — В худшем? — Ричард недоуменно свёл брови. — А в лучшем — кто-то из ваших доброжелателей, преисполнившись к вам самого горячего сочувствия, предложит вам помощь с тем, чтобы убить негодяя, поработившего не только вас, но и весь Талиг, и вырваться на свободу… скажем, в Дриксен, где последнего из Окделлов непременно встретят с распростертыми объятиями. Если вы согласитесь участвовать в этом, без сомнения, угодном Создателю деле, — Рокэ усмехнулся, — а потом сообщите королевской гвардии о заговоре, думаю, наш добрый король Фердинанд без колебаний возвратит вам свободу. — Наверное, возвратит, — тихо сказал Ричард. — Но, эр Рокэ… Рокэ вновь откинулся на софу, устало запрокинул голову к потолку: — Но так не подобает поступать Человеку Чести? Что ж, это решать вам. Если вам не по душе эта идея, будем выжидать, как мы и планировали. — Да, хорошо. Несколько минут в комнате было тихо, только изредка доносились еле слышные шорохи — наверное, Ричард всё ещё приводил в порядок одежду. Рокэ прикрыл глаза, чувствуя, как ноют веки, как в затылке размеренно пульсирует слабая, но отчётливая боль — отголосок спадающего невыплеснутого напряжения. Потом софа слегка прогнулась под новым весом, и Ричард придвинулся ближе, коснулся коленом бедра: — Эр Рокэ. — Да? — Вы не спите? — Как видите, — Рокэ поморщился. — В чём дело? — Насчёт того, что мы изображали, — тихо и твёрдо произнёс Ричард. — Я знаю, мы с вами договаривались, что вы будете так говорить, но я думал, что мне будет стыдно и неприятно, а мне — мне было стыдно, но ещё… Рокэ моргнул, открыл глаза, приподнимая голову. Ричард смотрел на него, низко наклонившись, в упор, и, несмотря на сгустившиеся сумерки, Рокэ отчётливо различал, как блестят его глаза. В осоловелой голове всё смешивалось, мелькало пёстрыми пятнами — русые волосы, церемонный поклон, горделивая посадка головы, багряно-чёрный плащ наследника герцогского титула; бледное, обескровленное лицо, пустые глаза, серый траурный камзол; блестящая полоска ошейника над кадыком, ходящая ходуном грудь, хриплое «ненавижу»; ладонь, стиснувшая рукоятку столового ножа — остриём к шее, на которой ещё розовеет полоска; неохотно разжимающиеся под рукой Рокэ пальцы, вздрагивающие плечи, мокрое от слёз лицо, уткнувшееся Рокэ в грудь; выгоревшие на солнце волосы развеваются на ветру, рубашка распахнута на груди, весла проворно ходят в руках, под кожей перекатываются мышцы; босые белые ступни зарываются в песок, локоть касается локтя, влажные блестящие губы пахнут виноградом — подняться рывком, отойти, не приближаться, не запутать всё непоправимо. Ричард всё смотрел на него, не отрываясь, и надо было что-то сказать, а слова не шли, и Рокэ позвал: — Ричард, — надеясь, что за именем придёт всё остальное. — Рокэ, — сказал Ричард. Потянулся к нему, засмеялся смущённо и прижался горячей щекой к голой коже в распахнутом вороте рубашки.