Гонорары и гонор

***

Процесс обоюдных притирок с Денджи равнозначен слепому хождению по минному полю — никогда не просечёшь заранее, где твою левую пятку настигнет резкий щелчок, после которого всё взлетит на воздух. Пытаться прощупать почву, кстати, в обеих случаях бесполезно: щуп создан для того, чтобы проверить и обойти, только вот под отсыревшей травой скрываются сотни гексогеновых сюрпризов — перу негде упасть, — а Денджи… А Денджи просто наглухо ебанутый, и щупать его ради обезвреживания равносильно жертвенному прыжку на линию огня. Хаякава, конечно, прямо-таки образцово-жертвенный, но… — …Ты до сих пор считаешь меня ребёнком? — хриплый юношеский голос крайне метко бьёт в спину. — Не охуел ли ты часом, Хаякава-семпай? По венам проходится волна жара, мышцы тяжелеют, наливаясь расплавленным свинцом. Фантастика, целых четыре часа без пререканий — иронично думает Аки, играя желваками в заросший вьюнком забор. Пустынная улица тянет далёкими кострами, частицы смога налипают на лёгкие, но Хаякава не чувствует — Хаякава цедит отработанный воздух сквозь плотно сомкнутые зубы, слышит недовольный вздох сзади, и медленно-медленно оборачивается. Первый раунд начинается с уже знакомого — с насупленного Денджи, стоящего в метре позади. Его фигура в тусклом свете уличного освещения выглядит донельзя суровой и мрачной, такой серьёзной и заряженной на запарный срач, будто её пустоголовый обладатель заведомо уверен в своей правоте. — Хули палишь? — призывно дёргает подбородком он. — Сказать нечего? Хаякава давится возмущением — нет уж, слова у него всегда найдутся, — и в вскипающие мысли заплывает заёбистая идея по заземлению этой лохматой физиономии. Да, нечего всяким малолеткам задирать чересчур высокую планку, Аки это реально бесит. — Ты и есть ребёнок, в зеркало на себя посмотри, — чеканит он, делая решительный шаг вперёд. В левой ладони опасно хрустит пакет, Денджи косится на него, отшатывается назад и грозно ощетинивается. Секунда — и его указательный палец едва не врезается в солнечное сплетение. — Слышь. Отшатываться приходится уже Хаякаве. — Ты типа думаешь, что дохуя взрослый тип? — с нескрываемой неприязнью продолжает Денджи. По асфальту шаркают стёртые кеды, расстояние вновь сокращается, и чужой ноготь-таки впивается в грудину. Аки пропускает несколько тычков сквозь ткань, сбивает руку Денджи где-то на пятый. — Явно старше тебя, — морщится Хаякава. — Мне этого достаточно, чтобы считать всех младших недомерками. Это не атака, каким бы грубым ни казался голос. Это… Дело в том, что… Додумать объяснение не получается — в живот давит склизким холодом, Денджи сверкает взглядом, роняет поверженную руку вдоль туловища, и немедленно заходит на новый виток своих наездов. — Если ты внатуре возомни… Холод добирается до кончиков пальцев, сознание отключается от внешнего мира и заблаговременно подрубает какой-то идиотский музыкальный мотивчик, чтобы не грузить Хаякаву ещё больше. Между прочим, с недавних пор он взял за правило перестать слушать неоднократно прослушанное. Более того, с недавних пор он захотел отворачиваться, демонстрировать Денджи свою спину и обрывать эти бесполезные диалоги, но каждый раз пасовал, зависал, и не мог сделать ничего стоящего. Как и сейчас, получается. Почему? Хороший вопрос, Аки неоднократно задавался им в беседах с самим собой. Задавался перед зеркалом, в запотевший край которого постоянно совалась соломенная голова. Задавался около распахнутого холодильника, глядя на вскрытые банки с джемом. Задавался над чужим футоном под тихие похрапывания. Да каким образом Денджи так легко просочился во все сферы его быта? Что в нём особенного? Наверное, ничего. Просто Макима отдала вполне чёткий приказ бдеть за этой лохматой головой до тех пор, пока слизистая глаз не иссохнется до состояния сморщенной чёрной точки. Вот Аки и смотрит, оправдывая свою ответственность. Смотрит, как мерцают огоньки в чужих радужках, смотрит, как резкие тени от чёлки пляшут по чужим щекам. Смотрит постоянно и неотрывно, и сердце всегда ебашит, как ненормальное. — Так вот, спрашивается, какого ляда ты… Не надо слушать. Не отдавая себе отчёта, Хаякава нашаривает в кармане пачку сигарет. Пальцы пробивает мелкая дрожь, откинуть картонную крышку выходит со второй попытки, и курить из-за этого важного примечания хочется только больше. Безусловно, любой формат саморазрушения наносит непоправимый вред человеческому здоровью, поэтому Аки будет рад — по-настоящему рад, без сарказма и самоиронии, — если нить его блядской жизни окунётся в синильную кислоту, пустит цепную реакцию по волокнам и лопнет в самый неподходящий момент. Потому что ему физически тяжело видеть, как распалённый скандалом Денджи стоит посреди ночного тротуара. Рычит, точно загнанная в угол собака, и размахивает томиком какой-то манги в руке. Нет, не так. Потому что Денджи, напрочь вымотанный похождениями по знойным токийским улицам из-за безапелляционных приказов Макимы, стоит посреди ночного тротуара в его толстовке и мотает несчастный томик по воздуху. Живой как никто другой, не в пример любому наглый, готовый разорвать весь Токио на лоскуты от злости. Впрочем, такие масштабные свершения ему нахрен не сдались — Денджи не превращается в Бензопилу, способного нашинковать демонов на ломтики и поднять столпы пепла до небес. Денджи располовинивает только Аки, и только своим исключительно-убийственным взглядом. — …Я живу с тобой уже несколько месяцев, и знаешь, что я тебе хочу сказать? Вот этим взглядом, похожим на искры от костра. Особенным. К горлу поднимается ком, Хаякава прижимает пока что чистый фильтр ко рту. Накручивает пакет на запястье, тянется за зажигалкой. — Лучше бы тебе заткнуться, кретин, — говорит. Неизвестно, что побуждает Денджи зависнуть на месте — очевидное неуважение к его бензопильному высочеству или отсутствие имени в обращении, — однако он действительно захлопывает рот. — Так-то лучше, — выдыхает Аки, зажимая сигарету губами. На дворе половина двенадцатого, но нужно быть слепым, чтобы не заметить, как прерывисто вздымается грудная клетка Денджи. Проблема в том, что Хаякава не готов напоминать себе об идеальном зрении — в одном из зрачков сидит грёбаный предсказатель будущего, суливший ему самую ужасную смерть из возможных. Ублюдок. Вместо внепланового столкновения с его надсадным смехом в ушах, Аки моргает, безразлично чиркает зажигалкой и щедро всасывает смертоносные пары от своеобразной химической фабрики размером со средний палец. Будто бы табачные компании решили постебаться и послать на хуй здоровье потребителей. Это и есть предвестник его гибели, да? Смешно и в любом случае слишком поздно, чтобы сдавать назад. Не отступается только Денджи. Спереди, прямо из курносого носа, блестящего в рыжем свете фонаря, слышится его угрюмый вздох. — Заебал. Как же заебал. Подушечки пальцев сдавливают фильтр чуть крепче, никотин бьёт по мозгам. Зрачки бегло мажут по горящим радужкам, проходят по касательной через торчащие пряди над ухом и палят гораздо дальше. Там, за неоформившимися юношескими плечами — одетыми в толстовку Хаякавы, да, в его прокуренную и застиранную толстовку — разрастается ржавое зарево на беззвёздном небе, шумит бессонный мегаполис, гудят электропоезда и воют сирены. Тоска собачья, хоть подвывай в унисон. Как только Аки думает об этом, вид со склона перекрывает край соломенной головы. Денджи жамкает томик манги покрепче, прижимает к груди, и убирает глаза вниз. Шикает. — Нет, правда, ты пиздец как достал, Аки. Хаякава лениво выдыхает дым в сторону и закатывает глаза — из него не вытянуть и пары честных слов. Плевать, что в не раз пробитой до больничных коек грудине слишком неприятно жжётся. Плевать, что сердце невыносимо жутко стучит о сросшиеся рёбра. Плевать. Денджи в его общипанной от катышек толстовке шумно всхрапывает и подходит ближе. — Хочешь узнать, почему? Считаться с мнением соседей пиздецки важно, — произносит он так, словно взаправду может расплющить парой фраз. Но с Аки такой фарс не сработает — слова не так смертоносны, как смертоносны демоны. — Говори, раз важно, — даёт он отмашку, неотрывно наблюдая за рваными движениями чужого тела. Мозолистые пальцы нервно ползут по переплёту, светлые ресницы слегка покачиваются. Денджи ёжится и несмело кусает губы. Сказал бы кто раньше, что именно этот пацан будет ставить заплаты на его изрешечённую душонку, Хаякава бы ни в жизнь не поверил — он, сколько себя помнит, всегда придерживался мнения о том, что любые порождения ада не имеют за собой ничего человеческого. Но когда Денджи мечется, хмурится до глубоких морщин на лбу и вновь обнажает свои острейшие клыки, неоднократно разрывавшие плоть Аки наживую, последний охотно верит в то, что многие демоны ничем не отличаются от людей. — Короче, завязывай с сигами, воняешь, — наконец выпаливают тонкие губы. — Да и ваще от сиг стареют, посмотри на Кишибе. Вот, пожалуйста, звучит совсем по-человечески, несмотря на попеременную жажду крови и ручку стартера под домашней майкой. — Не учи меня жить, не дорос ещё, — по привычке осаждает Хаякава, прежде чем затянуться и подумать о том, почему Денджи в принципе волнуют чужие беды. Даже нет, не так. Почему его, Аки Хаякаву, проводившего в последний путь практически всех старых сослуживцев, настолько волнует, что некий Человек-Бензопила, насильно подсаженный в его квартиру, заморачивается о его проблемах? Ветер сушит глаза, разбрасывает распущенные пряди по плечам, Денджи задумчиво выпячивает нижнюю губу, словно каким-то образом смог вклиниться в поток мыслей и прочитать бегущую строку с этим странным вопросом. — Ты не подумай ничё такого, меня просто бесит, что ты можешь сдохнуть от этой хуйни, — тараторит он за секунду до того, как шаркнуть стоптанными кедами по асфальту и зацепиться за запястье. Горький дым встаёт свинцовым комом посреди глотки, к ушам подступает мерзкий жар. Неправильный жар, настолько сильный, что можно запросто задымиться. В расширенных зрачках напротив отражается красная точка тлеющей сигареты, и физиономия Хаякавы, искажённая хрусталиком, стопорится где-то рядом с ней. — Денджи, перестань выводить меня по всякой фигне, — сглотнув, притихшим голосом отрезает он, с ужасом ощущая, насколько сбивчиво сердечные клапаны перекачивают бурлящую кровь. Денджи дерзко задирает голову и перехватывает запястье покрепче. — Это не фигня, — бормочет он. Бормочет так близко, словно вот-вот укусит в губы. Аки открывает их чуть шире положенного, проходится языком по внутренней стороне, слизывает засохшую слюну с уголков рта. Денджи ведёт взглядом следом, от его щек веет теплом, и собственной брюзгливости хватает лишь на то, чтобы сказать: — Такое чувство, что накурился здесь только ты. Зенки свои видел? Денджи вздрагивает, словно его реально поймали с поличным, жмурится и утыкается носом в шею. Пыхтит. Часто-часто пыхтит, будто внутри него находится огромный плавильный котёл. — Ненавижу тебя, — слабо шепчет он в живую вену над ключицей. Чуть ниже лобка приятно скручивает, на манжету затасканной толстовки осыпаются обесцвеченные хлопья пепла, и Аки растерянно роняет недобитую сигарету вниз. — Вас, не будь быдлом, — полушёпотом поправляет он. Денджи рвано выдыхает, опаляя кожу своим кипяточным дыханием. Жёсткий волос царапается, точно растрёпанная зубная щётка. — Пошёл ты на хуй, Аки. Сердце шмякается в самый низ живота, и по телу Хаякавы проносятся мурашки. — За такие фразочки точно останешься без ужина, — неохотно приструнивает он. В шею снова выдыхают. Чужая ладонь требовательно прижимается к косточке на запястье, обводит её большим пальцем. Гладит. Блять, правда гладит. Аки удивлённо наклоняет голову и давится запахом своего шампуня с соломенных волос. — Тогда тебя сожру. Ты это… — Денджи, слышно, прочищает горло. — Ты, короче, вкусный. — Вас, Денджи, — из последних сил выдавливает Хаякава, перебирая ручки от пакета пальцами. — Не забывай о субординации. Только что же говорили. Чужая рука резко скатывается вниз по предплечью, проходится поверх бинтов. Затянувшиеся коростой раны начинают ныть, и Аки внезапно хочется, чтобы Денджи в следующий раз не просто покусал его, а превратился в Бензопилу и порубил на части всё то, что слишком отчётливо колотится под левым подреберьем. Потому что Макима не отдавала распоряжения привязываться к Денджи. Не отдавала приказа чувствовать. Не отдавала приказа читать этому придурку мангу. — Вот поэтому я тебя и ненавижу, — хрипло гундосит Денджи и вновь возвращает ладонь к запястью. О влажные шершавые пальцы бьётся неконтролируемо-частый пульс, и страшнее такого недопустимо близкого расстояния между ними двумя только безжалостное осознание. Осознание того, что всё рано или поздно закончится.