В безумие

      Он жмется в дальний угол, поджимает колени. Сжимает до боли плечи. Шипит сквозь плотно сжатые зубы. Внутри всё горит огнем. Чертова кровь не помогает. Она режет изнутри, сносит крышу. Убивает в нем человека. Того, кем он был когда-то.       «Кто-нибудь… Помогите….»       Боль сжирает изнутри. По щекам бегут слезы. Страшно. Больно. Одиноко.       «Юи-чан, жив ли ты?»       Зачем было его обращать? Он не хотел становиться вампиром! Дайте ему исчезнуть!       Пальцы впиваются в плоть, ногти разрывают кожу, запах собственной крови кружит, разрушая всю человечность внутри. Руша все устои и мораль. Всё, что было нормально, расплывается, стирается изнутри.       Он шмыгает носом, и давится собственной слюной.       «Чертова жажда!»       Он задыхается от нее!       Отдирает одну руку от плеча, и смотрит на окровавленные пальцы. Кровь. На них была его кровь! Но сколько раз он уже кусал себя, сколько раз пил свою кровь!       Не помогает. Жажда не тухнет. Ни как не глохнет.       Он судорожно дышит, смотрит на окровавленную руку. Она дрожит. Почти трясется, а вместе с ней и он сам. Его всего трясет.       «Дайте крови!»       Он кусает себя между большим и указательным пальцем, прокусывает плоть, и тянет кровь, глотая её. Она стекает по горлу, по пищеводу, обжигает. Но не усмиряет жажду. Она лишь сильней впивается в нутро и мозг, туманя разум.       Он уже не понимал что с ним.       Кусает за кисть.       Ничего не помогает.       Кусает рядом…       Безумия накрывает его с головой. Он уже ничего не понимает. Не ощущает, и даже не слышит. Сейчас его мучает лишь проклятая жажда. Лишь желание её утолит. Поэтому он не слышал, как в комнату заглянули, сказали и подошли к нему. Не ощутил и прикосновения к себе. Ровно до тех пор, пока в помещение не закружил до ненависти знакомый запах крови.       «Кровь!»       Он дергается вперед, кусает плоть, что кровоточит, и жадно пьет алую жидкость. Впивается всеми зубами в плоть, раздирая её. Руками плотно сдавливал тонкую кисть, безумно смотрел в одну точку.       С каждым глотком, жажда тухнет. Утихает. Отпускает из плена безумия. Все звуки вновь слышны, все ощущения, что были противоречивы — тоже.       На глазах наворачиваются слезы, но он продолжает пить кровь обратившей. Её ладонь нежно гладила светлые волосы, перебирая их между пальцами. Покорно слушает её тихое дыхание. И успокаивающий голос: — …Тише, все хорошо…       Крул медленно садится, и притягивает его к себе, приобнимает свободной рукой, нежно поглаживает голову и бок, и удобней для него выворачивает собственную руку, которую он всё так же держит.       Она повторяло одно и тоже, но спокойным, не типичным для нее голосом. Всегда, когда ему плохо. И от этого его выворачивало. От противоречия, что он испытывал. Он ненавидел её. За чертово спасение-проклятие, за то, что она — вампир, и он тоже. И в тоже время он был ей благодарен. За спасение… за то, что подобно матери успокаивает его. За эту лживую заботу, от которой веет теплом.       Он выпускает её руку, утирает губы, и смотрит вниз. Нет желания смотреть в её кровавые рубины. Нет желания жить. Слезы текут по щекам.       Маленькая хрупкая ладонь, нежно очерчивает его скулу, спускается к подбородку и легким движением подымает голову. Той самой рукой, в которую он недавно впился…       Второй рукой Крул утирает его слезы. И смотрит на него понимающим взглядом. Взглядом матери на собственного ребенка. Он хмурится. — Легче?       Она вновь утирает слезы, что наворачивались. Слишком часто для вампира, и нормально для только обратившегося ребенка.       Не дождавшись ответа, она произносит: — Приходи сразу же ко мне, когда тебе так плохо.       Он вновь молчит. — Пойми Микаэла, чтобы выжить в личине вампира, нужно уметь…       Мика дергаться назад, вырываясь из рук вампиршы, падает на зад и возмущено кричит: — Так не надо было меня обращать! Дала бы умереть!       Он смотрит на нее со всей ненавистью и злостью, но получает лишь понимающий взгляд алых глаз. Это злило ещё больше. Он сжал кулаки, но молчал.       Крул встает на колени, и приближается к Мике, касается кончиками пальцев его подборка. Приближает слишком близко лицо, и тихо шепчет: — Тебе не интересно, жив ли твой друг — Юичиро, м? Может он выжил, и попал в руки жадных и алчных людей? Ты прекрасно знаешь, какие люди ужасны. Ты видел собственными глазами, какие люди бывают. — Но из-за вашей власти, люди вели себя, как… — он запинается, но не отводить глаза.       Вампирша довольно хмыкает, и отстраняется от мальчишки, но продолжает сидеть напротив него.       Мика хмурит светлые брови. Вновь злится, в груди бьется вся ярость, но он сдерживается. Нельзя. Бессмысленно на нее кидаться…       «Чертова вампирша сильна!» — Ты сделал выбор, поэтому прекрати противиться, и будь преданным моим щенком. Так проще для тебя и меня. Успокаивать тебя и подавлять твои истерики не так уж и сложно. Но сам посмотри кругом, во что оно выливается.       Мика медлит, и все же осматривает комнату. Она вся… была потрепанной. Картины свезены, на стенах неглубокие пятипалые царапины, вазы разбиты, угловые столы перевернуты и сломаны, постель на кровати вся изодрана и в крови. На шкафу приличная вмятина…       Мальчик переводит взгляд на Крул. Та смотрит без улыбки, но… в алых глазах плещет понимание. Чертово понимание!       Мика весь ощетинился. Крул поднялась на ноги. — Я прикажу навести тут порядок, а ты, берись уже за ум. Иначе так и будешь всё крушить, и не сможешь спасти Юичиро.       Она идет к двери. Мика неотрывно смотрит ей в след. Он хотел сделать все наоборот, на вред ей, но… всё будет хуже. Он уже который раз отказывался идти к ней за кровью и в итоге впадал в безумие: кусал себя, кидался на слуг и крушил спальню.       Когда Крул коснулась ручки двери, мальчишка все же решил спросить: — Почему ты так уверена, что Юи-чан не погиб на поверхности?       Крул замирает. — Потому что вы оба — особенные. Вам не дадут так просто умереть.       Она открывает дверь, и оборачивается, ловит недовольно-непонимающий взгляд и хмыкает. — Когда будешь себя вести послушно — тогда всё расскажу. Уж, это тебе знать полезно.       Дверь закрылась.       Он снова остался один. В полном бардаке, что так напоминало его душу. Она в смятении. Она пуста, разбита. И разбит он.