Чувства

Любовь, любовь, любовь. Что же такое любовь? Тонкий стеклянный сосуд, крепко закреплённый в металлическом пробиркодержателе, издал характерный жалобный звук, когда его наконец подняли с поверхности стола. Он, видимо, уже заскучал пустовать, пока учёный разбирается с поиском нужного оборудования. Любовь это чувство, верно? Пробка с выводной трубкой, химический стакан, спиртовка, а также спички, созданные после победы над Царством Цукасы и получения серы с той самой скалы, где когда-то был убит гениальнейший подросток, что при соединении с бертолевой солью, катализатором в виде оксида марганца и трением с аллотропной модификацией фосфора, давала огонь. Всё-таки, пришлось сильно попотеть, чтобы получить такую замечательную и удобную вещь как спички. Один сосуд умелые руки наполнили водой, что была заранее перегнана, дабы избавиться от примесей. А чувства? Что такое чувства? Людьми была давно создана образная интерпретация процесса, что производит на свет половое влечение, желание быть рядом и поступать иррационально. Каждый раз задумываясь об этом, учёный хмыкал. Второй сосуд был быстро наполнен раствором хлорида натрия, или в простонародье поваренной соли. После последней реакции в лаборатории стоял резкий запах аммиака. Он обжигал рецепторы, заставляя время от времени морщиться, когда приходилось проходить рядом со стеллажом. Какая жалость, что в этом крохотном помещении не было вентиляции и единственным, что спасало от асфиксии — были отсутствие двери и лёгкие порывы ветра, проникающие внутрь. Чувства — это всё такая же химия и такая же физика: всё можно объяснить с научной точки зрения; как бы кто-то не старался доказать обратное, аргументируя это противоестественным поведением человека, возможность проявлять которое выдал сам Боже Всевышний. Бред сивой кобылы! Нет, конечно, Сенку никогда не оскорблял чувства верующих. Он знал, что каждый человек просто нуждается в том, во что он может верить и что будет успокаивать его душу, но никто не отменял того, что наука являлась стальным фактом по сравнению со слепой верой. Наука может помимо того, чтобы просто объяснить, ещё и показать наглядно, со всеми аргументами! Она точна, сильна и непоколебима. Учёный поглядел сквозь прозрачные стенки колбы на лазурную жидкость, являющуюся самой настоящей концентрированной серной кислотой, которая попав на руку мгновенно разъест мягкую кожу ионами водорода. В стекле мутно отражались источник света и два алых глаза. В их задумчивости было что-то меланхоличное. Чувства — это работа нервной системы. Осязание, обоняние, зрение, слух, вкус… Всё это — нервные импульсы, посылаемые по рефлекторным дугам в большие полушария. А радость, грусть, злость — работа уже вегетативной части нервной системы, которая, увы, не подвластна человеку и, возможно, никогда не будет. Да, люди научились создавать гормоны искусственно, регулировать их выделение в своём теле и держать себя в ежовых рукавицах, так сказать. Но это ли полный контроль? Одна единственная мысль — и всё! Прощай спокойствие, запускается реакция с выделением кортизола. Работай-работай, симпатическая система, не заработайся. Учёный не раз задумывался о том, как некоторые чувства тянут человека вниз, но при этом без этих же тяжёлых чувств человека и не существовало бы вовсе! Такая развитая нервная система и стала решающей частью естественного отбора: она позволила человеческой расе при помощи сложного психологического фактора выжить, затмив собою всю остальную жизнь и заняв верхнее место почти во всех пищевых цепочках. Серная кислота оказалась на рабочем столе. Учёный зажёг самобытную спиртовку. Дым от погашенной дуновением спички сначала тонкой колонной поднимался к потолку, разнося запах сгоревшего дерева, а после быстро угас, будто бы его и не существовало. Чувства это во одно время что-то, что стои́т над человеком и регулирует его поведение, что жутко мешает жить, а в другое время это и что-то приятное, спасающее в определённых ситуациях. Все чувства являются воплощением стресса и защитной реакции. Без радости ведь не было бы смысла жить. Без этого стимула в виде выброса дофамина человек бы угас! В колбу с поваренной солью была вылита красавица-кислота. Реакция моментально началась, однако шла крайне медленно. Через раз в колбе появлялись пузырьки газа, не особо спешившие подниматься в воздух. Давно приученными к подобного рода работе руками учёный заткнул отверстие пробкой, вывел трубку к стакану с водой и поднёс пробирку к языку пламени, сначала прогревая её, чтобы не лопнула, а после застывая. Глаза следили за равномерным нагреванием, руки совсем не тряслись. Время от времени это так раздражает. Так раздражает, когда ты не можешь совладать сам с собой. Когда ты говоришь себе это глупое: «Не плачь», — а слёзы сами собой катятся по щекам под хохот внутреннего Я. Быть может, Сенку не хотел бы тратить своё драгоценное время на слёзы? Не хотел бы чувствовать этой щемящей скорби в груди и пытаться улыбаться, чтобы хоть на капельку спастись от непрерываемой бури чувств. В голове он всегда говорит себе рациональные вещи, делает замечательные доводы, и у него даже получается отвлечься работой от воспоминаний, но когда он остаётся с фактами один на один — не может сдержаться. Усталый взгляд падал на получавшиеся вещества. Прозрачный газ будто бы стекал во вторую колбу, поскольку был тяжелее воздуха примерно на на семь с половиной единиц. Учёный продолжал работу, точно рассчитывая своё время сна и редко засиживаясь, ведь он понимал, насколько важную роль играет сон для морального и физического состояния. Даже сам великий Сенку, всё же, был человеком, а не машиной и посоревноваться с компьютером в долговечности не смог бы. Долгие размышления о чувствах были будто бы фоновым шумом в голове собирающегося пойти спать учёного. Мысли часто не сочетались друг с дружкой, путаясь и приводя в тупик, но в такой ситуации Сенку просто бросал одни тезисы, переходя с них на другие и совсем не волнуясь насчёт бессвязности своего монолога. Плюсом, состояние было отвратительное. Помимо желания заснуть, голову мучило давление. Из-за резкой смены температуры, как это часто бывает весной, сосуды сжались чуть сильнее. Это, конечно, было еле заметно с утра, но под конец дня естественно ощутимо. Всё сознание будто бы замедлилось, пусть и продолжало работать исправно. Хотелось закончить со всем поскорее и начать новый день. Но сжимающее чувство в груди не давало полноценно сосредоточиться на деле, поэтому мысли и продолжали плыть своим чередом. То туда перескочат, то всплывёт перед глазами что-нибудь. Какое-нибудь воспоминание. Много воспоминаний. Реакция завершилась. Вся вода с получившимся газом выпарились. В пробирке находился только белый порошок, сульфат натрия, который успешно остался в штативе на будущее, а в колбе с водой теперь была не вода. Теперь там была соляная кислота, получившаяся вследствие растворения хлороводорода. Сенку потушил спиртовку и задержался на месте. Двигаться не хотелось. Он будто бы уже врос ногами в пол, чем-то похожий на кафельный. Вместо того, чтобы убраться отсюда в обсерваторию, где он обычно отсыпал свои семь часов, а после вновь возвращался к работе, юноша остался. Он медленно согнулся и упёрся напряжёнными локтями в стол. Давно пора засыпать, Сенку. Уже давно пора было покинуть своё рабочее место. Все уже спят, один ты не можешь успокоиться. Пальцы впивались в жёсткие волосы, стоящие всегда кверху. Они сминали их, напрочь порча обыкновенную укладку. Подушечки пальцев, разминали сначала темя, потом перешли на виски и остановились на щеках. Сенку отлично помнит каждое слово, что сказал Бьякуя во время записи пластинки на этом грёбаном… Донышке бутылки. Он помнит интонацию, помнит эту надежду и веру в сына в хрипящем голосе. Да, глупости. Всё это лишь глупости, но Сенку не хочет хоть на секунду забывать о своём старике. Просто не хочет! Везде, куда бы юноша не обратился, маячит его образ. Его радостные и добрые глаза. Пусть он и был сентиментален, чем-то даже туповат, но он был настоящим отцом. Был. Пальцы медленно въедаются в щиплющие глаза, зубы готовы начать скрипеть, но губы всё равно растягиваются в улыбке. Чувства. Слишком много чувств. Сенку устал возвращаться к этому образу снова и снова. Просто устал чувствовать… Грусть от того, что его отец и вся группа космонавтов, что дали начало деревне Ишигами, мертвы. Все люди так или иначе живы, покоятся под обломками породы и вполне подлежат воскрешению. А Бьякуя… Мёртв. Уже как три тысячи семьсот лет. Просто. Мёртв? Да. Его уже не вернуть с помощью кислоты, не поговорить с ним, не, хотя бы, увидеть его нелепые черты. Знал бы Сенку, что подобное случится. Мог бы он только предугадать появление зелёной окаменяющей материи, то обязательно бы связался. Обязательно бы сказал что-нибудь своему папе. Нет! Нет! Нет! Он никогда не любил всех этих проявлений привязанности. Он бы никогда не позвонил. Сто миллиард процентов. И теперь жалеет, что хотя бы напоследок, хотя бы один единственный раз перед вечной разлукой, не послушал радостные возгласы папы, сменяющиеся смеющимся: «Ну ладно, малец, я ж знаю, что ты такое не любишь!» Безусловно, эти слова есть на пластинке, и Сенку может слушать их бесконечно вместе с единственной уцелевшей песней на всей планете. Но что с того? Что это по сравнению с непринуждённым разговором? Что это по сравнению с тем, как папа смеялся над глупостями, тыча пальцем в небо? Что это по сравнению с совместным ужином в какой-нибудь забегаловке и словами ни о чём? Это ничего. Это ничего! Но даже это ничего сейчас является абсолютно всем. Что-то настолько маленькое, хрупкое: простой стеклянный кругляшок, вырезанный из бутылки, которую наверняка выбросили в море как самый обычный мусор, смог дождаться под камнем своего часа и поразить учёного в самое сердце. Глаза начали намокать под сухими пальцами, казалось, будто это был простой рефлекс, но нет. Сенку Ишигами плакал. Эти непробиваемая харизма, вечная сила, предаваемая подростку наукой, и уверенный оскал были на миг сломлены. Пусть уголки губ всё ещё тянулись в стороны, образ несдвигаемой скалы покинул озябшие и повисшие плечи, оставляя там лишь тяжёлую слабость пред эмоциями. Да, он быстро восстановится, стоит лишь хорошо поспать; быстро вернёт себе самый лучший вид и примется за работу вновь, становясь примером для подражания всему каменному обществу, но где-то глубоко внутри он будет продолжать держать тоску по своему папе в течение всех сто миллиард лет, что будет существовать человечество. Ему сложно смириться с тем, что Бьякуя мёртв. Просто сложно осознавать, что вроде бы совсем недавно он смотрел по телефону новости, где отец передавал ему привет перед своим первым полётом в космос, а тут… Уже исчез. Это сложно. Даже для великого Сенку Ишигами это сложно. Ведь он так безмерно благодарен папе за всё, что тот сделал для него. Он, правда… Правда-правда на самом деле любил его, пусть и скрывал это за напускным безразличием, которое Бьякуя всегда понимал и принимал с улыбкой. Теперь из глаз скатилась пара громадных капель. Сенку ни за что не остановится. Он не бросит своего плана о воскрешении цивилизации и полетит в космос. Он точно увидит звёзды так же, как их видел Бьякуя в момент окаменения! Он сделает всё, что сможет, чтобы попробовать рамен уже не на Земле! Он… Почувствует то же самое, что чувствовал папа! Обязательно! Он обязательно справится, да! Учёный пригнулся ближе к столу, буквально кладя лицо с руками на поверхность. Дышать было сложно, но уже было абсолютно всё равно на это. Мысли занимала лишь зияющая пустота, готовая в любой момент смениться ещё парой воспоминаний. Скромные слёзы докатились до шеи и остались на ней мокрыми дорожками, что чуть охладили горячую от наступившей истерии кожу. Так сложно совладать со своими чувствами. Сложно пытаться управлять мыслями, потому что всё всегда сводится лишь к одному. Сводится к этим бесполезным слезам, и Сенку ничего не может поделать с собою. Он может лишь рыдать в гордом одиночестве, то приходя в себя, то вновь погружаясь в прошлое. Быть может, это нормально? Ему сложно судить самого себя, ведь психология, пусть и является наукой, не всегда была ему подвластна, как что-то более точное. Может, это и нормально, но так отвлекаться вечность не получится. Надо быстро возвращаться в строй, ведь работы ещё целая куча! Огро-о-омная куча работы! Огромная. Смирись уже, Ишигами Сенку. Прими эти чувства и не разрывайся от скорби об умершем. Сколько раз ты повторял себе, что это бессмысленно? Повтори хоть миллион раз ещё. Бессмысленно тратить своё время на плач. Да, это защитная реакция, да, она необходима, чтобы почувствовать себя лучше в будущем, но ты просто не можешь упускать часы заветного сна из-за неё. Да, такое пренебрежение к себе может пойти только во вред, но каждая секунда настоящего дорога как ничто другое, тем более, когда на твоих плечевых суставах и поясах верхних конечностей держится целый метафорический мир, который надо воскресить. Соберись, Ишигами Сенку, и иди уже спать. Ты обязан снова начать работать завтра. Учёный сдвинулся, разгибаясь. Межпозвоночные хрящики издали кашляющий хруст. Вся спина горела от неудобной позы, в которой недавно находился крепкий позвоночник, постоянно держащий тяжесть головы. Всё тело ломило: больными отрывками покалывало в районе плечевых костей и межрёберных мышц, что при каждом вдохе вжимались в стол. Вообще, было просто отвратительной идеей, так вжиматься в поверхность, на которой работают с реактивами, ведь тогда слизистые абсолютно открыты для поражения газообразными ядами тяжелее воздуха или остатками реактивов, что с большой вероятностью могли в минимальном количестве пролиться во время работы, но Сенку особо об этом не задумывался. Пусть он постоянно берёг своё здоровье — в такие моменты любая техника безопасности вылетала из черепной коробки, обрекая юношу на абсолютно нерациональные поступки, совсем ему несвойственные. Теперь Сенку упирался фалангами пальцев в стол, раскачиваясь в основном головой, но и втягивая в движение остальное тело. То вперёд, то назад. Кости, соединённые друг с другом в голеностопе скрипели, пока их владелец размеренно перемещался с плюсны на предплюсну. Такие импульсивные движения часто помогали успокоиться. Помимо охлаждающего сопротивления воздуха, было вполне возможно сосредоточить взгляд на летающих передних прядках, что совершали вынужденные колебания, следуя за головой. Алый взгляд был пуст и скучен, хотя казалось, будто в нём ещё оставалась мокрая плёнка отчаяния, вызвавшая недавние слёзы. Сенку не хотел мыслить. Не хотел от слова совсем, поэтому он просто продолжал совершать что-то бессмысленное: зажимал в пальцах пустые пробирки, раскручивал жидкости в колбах, создавая маленькие волны, рассматривал кучки кристаллизованных веществ, что выглядели почти идентично, являясь белыми порошками, но были вполне различимы по формуле, подписанной на приклеенных кусочках бумаги. Сульфаты, нитраты, хлориды, комплексные соли, гидроксиды, оксиды. Сенку смотрел на них долго, вдумчиво, будто бы видел в первый раз, однако долго находиться в небытие он не смог. Чуть присмотревшись к недавно полученному сульфату натрия, он смог рассмотреть своё мутное отражение, что с чуть пригнутыми волосами было похоже на папу. Пусть Бьякуя и не являлся биологическим родителем, они с Сенку были похожи горящими глазами и выцветшими волосами, поэтому издалека вновь пришло напоминание. Бесполезно. Это так бесполезно! Надо было уйти ещё в самом начале! Не надо было оставаться здесь в одиночестве! Лучше бы учёный позволил себе отложить получение хлороводородной кислоты на завтра и пошёл бы уже спать. Но нет! Нет-нет-нет! Никогда он не был таким, а теперь стал. Сентиментальность так грузит, что становится сложно понимать, когда в очередной раз в голове всплывёт знакомый образ. Сенку разозлился. Он всегда был терпелив, но в данный момент стал ужасно зол. Просто надоело. Рука сама непроизвольно сжалась вокруг тонких стенок пробирки, будто бы пытаясь её разломить давлением, но, когда ничего не получилось, Сенку просто швырнул её на стол. Порошок высыпался, а сверху откололся небольшой кусочек загнутого края. Сенку кидал без особой силы, пусть и был в ярости, ведь отлично понимал, что каждый сосуд в этой комнате — дело рук старика-ремесленника Касеки, которому молодой учёный был, всё же, безмерно благодарен за помощь. Тем более, как всегда, это абсолютно нерационально — бить стекло без видимой на то причины. Сенку сначала зажмурил глаза, а после наконец повернулся к выходу из лаборатории. Он сделал шаг вперёд, как вдруг услышал совсем рядом чью-то поспешную, но при этом мягкую походку. В стуке наспех обмотанных животной кожей ног различалась знакомая грация, которая сейчас сильно страдала из-за скорости движений. Сенку не успел даже ничего предпринять, кроме как распахивания недавно прикрытых век. Глаза заблестели удивлением и неким страхом. Даже в один миг, перед донесением информации с рецепторов сетчатки, мозг успел провести логическую цепочку. Кто-то быстро идёт, значит этот кто-то всё видел. Он видел слёзы, видел загнанность, видел подавленность. Это плохо. Сенку предпочитал высвобождать эмоции наедине. Не то чтобы он особо парился насчёт своего имиджа, однако существовали такие вещи, которыми делиться с кем-то было абсолютно бессмысленно. Ведь, правда, зачем рассказывать кому-то о своих чувствах, когда на носу мореплавание, а потом ещё целая куча работы? А потом ещё работа… И ещё. Да и, в общем, это бессмыслица. Раскрывать свою слабость перед кем-то. Сенку всегда выглядел так, будто его ничто не согнёт, но он тоже имел слабость пред самим собой, ведь являлся самым обычным, самым что ни на есть обычным человеком. Плохая ситуация. Почему, вообще, кто-то в это время не спит? Учёный успел лишь на половину секунды разглядеть приближающегося, но даже по походке он бы узнал его из тысячи. Ведь этот менталист настолько продуман, что даже его походка призвана вселять доверие. Белые растрёпанные пряди обрамляли лицо лишь с одной стороны, ведь с другой волосы были намного короче, да и вообще другого цвета. Иногда эта особенность вызывала вопрос: «Каменная эрозия может менять и цвет волос?» — ведь до окаменения у Гена были чисто по-азиатски чёрные волосы, но Ишигами точного ответа узнать не мог, ведь других случаев такой цветокоррекции от Доктора Стоуна он не встречал, а рассуждать по одному случаю нет смысла. Сенку не сумел уловить выражения на чужом лице, ведь краткого мига не хватило для анализа расположения мимических мышц. Да и часто это даже не помогало узнать истину, ведь Асагири Ген умело прячется под масками, меняя их в зависимости от ситуации. Ловкий и изворотливый до смеха. Он бы выжил в любой ситуации, если бы с ним осталась жива ещё парочка людей, ведь единственными его навыками были обман и внушение, действующие в соответствии с человеческой психологией. Зачем он приближался, Сенку не знал и предположить не мог, однако расстояние стремительно сократилось. Будто бы менталист бежал. Хотя так, наверное, и было. Он бежал? Рот был готов открыться в немом вопросе, но чужие движения не дали этому совершиться своевременно. Ген… Обнял Сенку? Его руки обхватили напряжённую и по всем параметрам изнемождённую спину учёного, крепко вжимая его тело в себя. Из-за небольшой разницы в росте, руки Асагири цеплялись за самый верх лопаток. Сенку сильно вздрогнул, чувствуя, как по телу проходятся мурашки. Как они начинают явно появляться на голых предплечьях, которые он был ещё в состоянии видеть в данный момент. Учёный, вообще, почувствовал многое: он чувствовал дрожь от напряжения в чужих кистях, что с силой сжимали бежевую льняную одежду; чувствовал, как пальцы Гена вцеплялись в него; чувствовал редкое холодное дыхание в изгибе шеи, куда упирался чужой острый подбородок; чувствовал знакомый цветочный запах, смешанный с характерным запахом волос, что теперь обхватили и его собственное лицо заодно, электризуясь и поднимаясь по липкой щеке; чувствовал болезненно медленное вздымание груди, упиравшейся в него; чувствовал жёсткую текстуру бледно-сиреневой накидки у своих рук; ощущал изгиб волнующегося тела. Он чувствовал слишком много всего для одного мига. Слишком много! Сенку, как опомнился, сразу же попытался оттолкнуть от себя менталиста, но тот в своём порыве был упрям, потому не отлепился. Или просто учёный толкнул слабо? Проверять не хотелось. — Болтолог, ты что творишь? — вполне себе разумеющийся вопрос сразу повис в воздухе. Был он произнесён нарочито грубо, даже как-то фальшиво, ведь в скрипящем голосе учёного отлично различались нотки чистого непонимания и испуга. Он ожидал чего угодно от Асагири Гена, но не этого. Он ожидал увидеть хитрый оскал, гордо вздёрнутый подбородок и поджатые кверху нижние веки, образующие смеющиеся складочки. Он ожидал, что менталист начнёт хохотать или промолчит с этой своей привычной улыбкой аля «я всё понимаю». Но в самом начале, ещё тогда, когда он оказался рядом при помощи быстрого приближения, сбивающего привычную походку; уже тогда он напрочь нарушил свою манеру поведения, оставляя учёного буквально играть в русскую рулетку с определением причины его действий. Сенку сильно хмурился. После заданного вопроса, его сжали ещё крепче, будто не желая отпускать вовсе. Руки висели в воздухе рядом с чужой спиной, слегка потряхиваясь и не зная, куда деться. — Всё хорошо, не волнуйся, — голос Гена был уверенным, но мягким и ласковым одновременно. Как тут не волноваться, когда к тебе лезут обниматься без разрешения, так ещё и с разбегу? — Дорогой Сенку, прошу, просто прими мои объятия, — чужая рука начала медленно скользить меж лопаток. Сначала брови ещё ближе свелись к переносице. Сенку откровенно не понимал происходящего. Ведь Ген Асагири никогда не делает ничего просто так: в каждом его даже самом обыденном действии есть скрытый мотив, который чаще всего разгадать легче простого. Каждое слово, прикосновение, движение — он расчётлив настолько, что может предугадать собственное убийство, успевши обезопаситься. Так что заставило его бежать и обниматься? Или это тоже часть притворства? От очередного прикосновения в глазах начал крутиться мир, всё быстро побледнело и помутнело. Смотреть на торчащие в стороны волосы менталиста, разделённые кривым пробором, становилось всё сложнее. Сознание будто бы постепенно ускользало из тесной хватки Сенку, решая взять отпуск где-то далеко-далеко на Карибских островах. Паника, до этого блестящая в алом цвете глаз, тоже начала улетучиваться. Если быть справедливым, объятия успокаивали. Асагири Ген словно приложил всю свою заманивающую и расслабляющую ауру к этому физическому контакту. Правда, зачем? Сенку явно не глуп, но смысла в этом он не видел. Хотя, может, ситуация похожа на преподнесение обсерватории как подарок на день Рождения. Благодарность? Выражение чувств? Опять чувства. Раздражает. — Отпусти меня, — сдержанно промямлил Сенку. Трясущиеся кисти приняли форму кулаков. Голову постигла участь заполнения кипящими мыслями о чувствах. Воспоминание о собственной слабости и подверженности их влиянию злило. Прошло примерно полминуты перед тем, как учёный получил ответ от менталиста, продолжающего упорно гладить чужую спину, осторожно добираясь до шеи. — Ты, правда, этого хочешь? — и больше ничего. Вопрос поставил Сенку в тупик. Хочет ли он, чтобы его отпустили? Зубы сжались из-за противоречивых желаний. Хочет ли он? Чего он хочет? Почему так сложно? Слишком сложно, когда мысли уверяют об одном, а гормоны выдают противоположные показания. Или он пытается обмануть самого себя? Веки вновь с силой сжались. Как же Сенку, чёрт возьми, устал от этого. — Нет, — проскрежетало сквозь резцы. Переполненный чувствами юноша почти моментально вжался в своего приятеля, будто бы пытаясь проверить, настоящий ли он или растворится в воздухе, если сильно надавить? Упёршись лицом в ткань, Сенку прошептал вновь, — Нет, я не хочу. Скорее всего, он причинял Гену боль своими действиями, ведь сжимал его туловище так сильно, как только мог, лишь бы поближе ощутить это согревающее кожу тепло, но менталист смело держался, даже не дрогнувши под чужим напором. Его шероховатые, но при этом мягкие, какие и должны быть у человека умственного труда, пальцы (хотя Сенку не сказал бы, что Асагири трудился хоть как-то в последнее время, ведь его навыки пригодились лишь для обдурения Рюсуя) залезли под стоячий воротник, начиная плавно разминать затёкшую шею учёного. Совсем без напора, до ужаса элегантно и деликатно. Подушечки вреза́лись в скользящую от пота плотную кожу, слегка оттягивали её, словно пытались добраться до самого позвоночника. По телу всё ещё бегали холодные мурашки. Когда глаза были закрыты, сознание терялось ещё быстрее. Учёный будто проваливался в бесконечную пустоту, видя в темноте закрытых век мерцающие звёзды. Снова космос. Он чудится везде и всюду. Тот самый пока что невероятно далёкий, но всегда столь близкий для человечества космос — чёрная ткань, пустота, заполненная скоплениями газов. Что же такого нашёл в этом месте отец? Почему он мечтал стать космонавтом? Разговоры на подобные темы Сенку никогда не любил, поскольку они всегда отвлекали его от важной работы — он как-то пропускал слова об этом мимо ушей, ведь папа часто был несерьёзен. Но сейчас он бы отдал всё, что имеет, лишь бы услышать, почему, ведь эта безграничная тяга теперь живёт и в его собственном сердце. Вновь захотелось плакать. Сенку чувствовал себя отвратительно немощным в этих объятиях. Он чувствовал себя импульсивным идиотом и жалел, что вообще решил не отталкивать менталиста снова. Все мышцы ослабли: сковывающее их напряжение спало. Хватка рук стала хлипкой, и тогда юноша ощутил, как чужие пальцы, остановившиеся на время, вновь возобновили ход, ласково зарываясь в грязные жёсткие волосы и с греющим трепетом успокаивая. Эта близость движений ярко перебивала внутренние переживания, перенастраивая сознание на другой лад, пытаясь выбить из головы грубую злость. Сенку никогда такого не ощущал. Быть может, это именно то, что чувствуют люди, когда их холит мама. Когда её грубые руки так же мелодично проходятся по детской коже под скромную улыбку: она отлично чувствует своего ребёнка и его простую, до смеха наивную детскую боль. Но она не смеётся. Она лишь отдаёт светлую часть себя, чтобы раскрасить меланхолично-синюю душу в другой оттенок. Вместо смеха она часто шепчет… — Всё будет хорошо, ты обязательно со всем справишься, — и прижимает поникшую голову поближе к себе, продолжая трепать торчащие во все стороны волосы, — Дорогой Сенку, я в тебя верю, — и он правда верит, и эта, может, слегка слепая вера успокаивает, — Ты молодец, — он хвалит без особой причины, хвалит просто потому что чувствует, чего не хватает заработавшемуся учёному, а потом молчит. В ушах словно создаётся вакуум — окружающая среда теряет звуки. Слышно лишь одно тёплое дыхание, вздымающее часть волос у уха. Вдох, выдох. Сенку невольно повторяет его, нащупывая твёрдую спину. Полностью настоящий, живой и непоколебимый. Менталист стоит прямо тут и держит весь вес забитой головы учёного, который так беспокоил недавно. Гену, скорее всего, тяжело, но он берёт всё на себя. Это называется поддержкой, верно? Когда ты готов упасть в глубокую пропасть, но кто-то тянет свои руки вперёд и всеми силами хватается за тебя, пусть сам и не является отменным атлетом. И он держит до тех пор, пока ты не сознаёшь, что разделённый груз становится немного легче. И ты отрываешься, поднимаешь глаза, а он улыбается. Улыбается самой жертвенной улыбкой из всех возможных. Поддержка возникает из самопожертвования, а самопожертвование возникает из чувств. Чувства везде и повсюду. И Сенку смотрел в темно-синие, слегка сероватые глаза, что сверкали светом неизвестности, только что раскрытой тайны, и внутри зарождались новые чувства.