Алавин: морская буря

Глазам давно не верю я, Не верю зеркалам, Когда я повернусь к тебе — Тебя не будет там. И будет ужасом во мне мерцать, Струиться ток, И будет призрачной руки На пальцах холодок. ©

На ветру белое платье, На тебе проклятье...©BALKON – Ведьмы(Witches).

Запахи исчезли, звуки стихли, чувства притупились. Мира больше не существовало. Только глухая, всепоглощающая пустота. Она стояла в кромешной темноте, окутанная струящимся парами серого тумана. Он лип к глазам, заслонял собой пространство, не давал оглядеться. «Где я?» Неужели умерла? Тогда почему не канула в небытие? Не воссоединилась со своими сестрами в нежном облаке морской пены? Это место не было похоже ни на одно из тех, где ей доводилось бывать. Ни на привычные глубины, ни на чуждые обрывки суши. Что-то среднее. Что-то среднее между забвением и туманной реальностью. Режущая, пульсирующая боль вгрызалась тугими челюстями в саднящие бедра. Жива. Определенно жива. Мертвые не должны чувствовать боли. Мертвые вообще не должны чувствовать. Бледная, как она сама, тревога дохнула ей в лицо удушливым смрадом. Что-то не так. Что-то было совсем не так. Неправильно. Опустила пульсирующие, застланные пеленой глаза вниз, силясь рассмотреть то, что осталось от ее величественного серебристого хвоста. Вдох. Смотреть было страшно. Все, что было ниже пояса, ощущалось деревянным, чужим. Приклеенным кривыми, неумелыми руками к ее больному телу. Эта подделка гноилась, ныла, расходилась на двое. И непрочно удерживала ее в вертикальном положении, угрожая развалиться окончательно. Выдох. «Я сломана» — осознала она. Вместо привычной чешуи кожа внизу кровила нежной, розовой незащищенностью. Но удостовериться в собственном видении не давал проклятый сгущающийся туман. Она поднесла руки к мутным глазам, протёрла их и содрогнулась. Ещё один неприятный сюрприз поджидал ее в закоулках крошащегося тела. Когти. Они исчезли. Русалка в неверии уставилась на собственные, изъеденные туманом, кисти. Бледные и размыленные. Будто и не ее вовсе. На смену стальным серебряным пикам пришли хрупкие и тонкие пластинки, едва выходящие за границы дрожащих пальцев. Что это? «Что ты сделало со мной, марэ?» Горло сдавили первые судороги подступающей истерики. Перекрыли ей кислород, в котором прежде не было никакой нужды. Кровь из прокушенной губы заполнила рот мерзким привкусом ржавого металла, скрутила желудок в тугую спираль. «Нет. Нет! Нет-нет-нет!» Хищный озноб сковал узкие плечи, когда внезапный порыв ветра всколыхнул растрепанную кипу белых волос. Послышался всплеск родных волн, запахло водорослями и влажной древесиной. Сил обернуться не было, но русалка чувствовала, что оно там. Ее море. Явилось на отчаянное обращение непокорной дочери. Или больше не ее? В груди что-то остервенело застучало, испугавшись нахлынувших внезапно воспоминаний. В ушах раздался хруст собственных костей и запоздалая боль явила себя во всей красе. Из глаз брызнули яростные слезы. «Ненавижу». Ему, холодному неумолимому исполину, наверняка нравилось смотреть на результаты собственного проклятия. Нравилось видеть отчаяние, ледяными сетями оплетающее ее вены. Остатки скомканной гордости заставили русалку расправить плечи. Не увидит. Оно не увидит этой слабости. Но море уже видело достаточно. И тихо выжидало, затаившись в обруче липкого черного песка. Его шёпот оборвался, так и не успев достигнуть слуха. Воды замолчали, наткнувшись множеством глаз на чужое безмолвное присутствие. — А меня? — низкий бархатный голос скользнул по уху, затек в него масляной струёй, заставляя напрячься. Горячее дыхании опалило продрогшую кожу спины, — Меня тоже ненавидишь? «Кто здесь?!» Белая ладонь возникла из ниоткуда, очертила хрупкий контур ее предплечий, разгоняя завитки тумана — он застыл, прилип к ее телу лёгкой белоснежной тканью подвенечного платья. Прикосновений не было, был только жар, исходящий от длинных узких ладоней, невесомо замерших над бледной кожей. По ней мелкой россыпью прошлись колючие мурашки. Чужое лицо самовольно, не спросив дозволения, уткнулось в ее затылок, утонуло в волосах. Словно некто считал, что имеет на это право. Вдохнул запах, блаженно и горячо выпуская раскалённый воздух сквозь плотно сомкнутые зубы. Бесстыдное, долгожданное наслаждение. Наверное, так же дышут измученные жаждой путники в пустыне, когда расплавленное солнцем воображение рисует перед ними чашу прохладного оазиса. Внутри все задрожало. Натянулось тонкой струной и вылезло на поверхность холодной испариной. Мышцы онемели, заставив русалку замереть каменным изваянием. — Кто ты? — выдавила она совсем не своим голосом, стремясь скрыть зыбучий страх за фальшивой сталью, — Людям запрещено прикасаться к нам. Убирайся прочь. Море за их спинами согласно вскинулось бурлящими пластами воды. Будто его мнение после содеянного все ещё что-то для нее значило. Но человек ли это? Робкая, пугливая догадка всплыла на поверхности загнанных в ловушку мыслей: В таком случае, кем теперь была она сама? Горячие губы, спрятавшиеся в волнах светлых прядей, медленно и неохотно растянулись, с опозданием уловив смысл её слов. Но отвечать некто не торопился. Словно сама мысль об отстранении была для него немыслимой, невозможной в исполнении. «Если оно ответит мне в затылок, я с позором лишусь чувств». Послышалось короткое и тихое хмыканье. Обладатель внушительного, звучного голоса будто вот-вот собирался оглушительно рассмеяться. Если бы это случилось, — русалка была уверена, — она бы просто умерла на месте от настоящего, животного ужаса. Ранее никогда ей не приходилось чувствовать себя настолько беспомощной. Но смеха не последовало. Тепло рук исчезло так же быстро, как и явилось. Будто и не было никогда. Русалка облегчённо выдохнула, не вспомнив момента, на котором успела задержать дыхание. Ушло. Оно ушло. Неправильное, неосознанное чувство потери блеснуло острыми краями вблизи сознания, но оставило его нетронутым. Может, хватит с нее на сегодня потрясений? Или же... Бесплотные аквамариновые глаза, сверкающие острой, ослепительной голубизной, возникли, явились прямо перед ней. Напугали до пляшущих под веками пятен. Изумленные, оскорбленные чужими словами, они горели синим пламенем, угрожая сжечь ее до тла. — Но ведь это ты прикоснулась ко мне, — он был весь пронизан холодом и отчаянной, беснующейся злобой. Обвинение сверкало на незримых устах металлом заточенного клинка. За обманчиво прочными ледяными створками копилось, скрывалось настоящее безудержное пламя. И плотные тени, служащие ему телом, крупно, исступлённо дрожали. Он сдерживал себя из последних сил. Русалка содрогнулась всем телом, сжалась в болезненной судороге, робея от чужого давления. В голове раздалось звенящее «Не смейте сдаваться!» и поразило ее внезапным узнаванием. — Ты тонул, — так же изумленно просипела она, сорвавшись на хрип. Лишившись силы в звонком голосе. Что за монстра она подняла со дна? — Я спасала. — Разве я просил тебя об этом? — сквозь зубы, — Посмотри, что ты наделала. Лучше умереть. Ее ухватили за руку, насильно протащили сквозь вязкую черную субстанцию, притянули к себе. Открывая, показывая. Жарко. Больно и жарко было прижиматься всем телом к углям незнакомой плоти. Под темным маревом дымящейся завесы горело, пульсировало сердце. Но в этой боли русалка — внезапно — обнаружила для себя долгожданное успокоение. Веки сомкнулись. «Вернись. Вернись и я прощу тебя» — отчаянно шипело море, протягивая к ней тонкие струи стеклянных вод. Подлая. Какая подлая ложь. — Оно сделало свой выбор, — прошептали ей куда-то в лоб. Интонации смягчились, шепот тонул в ее ресницах, — Ты сделала свой. О моих желаниях никто спросить не удосужился. Пусть так. Поцелуй в мокрый от холодного пота висок был невесомым. Обманчиво ласковым. Обещающим. И все кануло во тьму.