Однажды черной ночью

Они шепчутся. О том, что у него можно выбить взятку покрупнее, о том, что он покрывает своих девочек, о том, что наркоту у него лучше не брать. Адиль знает, что в школьном дворе его звали Маяком, что улыбка у него ослепительно белая, что он мило смущается и быстро вспыхивает, когда злится. И не понимает, как так вышло. Смотрит на кипу документов на рабочем столе и думает, что они могли бы сейчас выпивать в баре, или кидать друг другу мемы, а ему бы снова затирали про свой бизнес или, если бы получилось, про клиента, который по пьяне врезался в дом мера, а его потом пришлось отмазывать. Но они не пьют вместе и не кидают друг другу мемы. Разве что Маяковский додумается сложить трупы в форме сердечка, а Адиль порадуется открыточке на четырнадцатое февраля. – Эй, Казачье, тут снова твой поэт разбуянился, – в кабинет заглядывает светловолосая грязная дворняга с подбитой лапой и скалит свои жёлтые зубы. Со своего рабочего места Адиль видит, что у коллеги застрял шпинат в зубах. Кривится. – Во-первых, ещё раз назовешь меня казаком и придется разбираться с ещё одним мертвым сотрудником, а во-вторых Маяковский не мой. Едко. Холодно. Самого блевать тянет. Возвращается к режущему глаза экрану компьютера и поджимает губы. как же это все бесит. Раздражает, выводит из себя. Бурлит в голове горячей патокой, но не сладкой, а горькой. Выкипает. Выгорает. – Твой-твой, ты ж его дело ведёшь. Вёл. – Коллега падает на стул напротив и Адиль с каким-то садистским удовольствием вспоминает, что недавно этот же стул брали для допроса какого-то бомжа. – Так вот, чё я хотел то. Он пару ребят положил, которые куда не надо лезли. Ну вот я и думаю, что, может, тебе отпуск там взять, или че-то такое. Устаешь ведь, бедняжка. И склабится. Похож на грязно-желтое солнце, которое когда-то светило в детском саду, но сейчас сад разрушен и оно валяется мокрым картоном на помойке. – Ты мне сейчас открыто предлагаешь заткнуться? – он старается не рявкать, но получается плохо. В уме уже давно по кусочкам расчленил дорогого коллегу и смыл в офисном туалете. Коллега пожимает плечами и откидывается на спинку стула. И улыбается, улыбается, улыбается. Адиль все никак не может вспомнить, как его зовут. В уме повесил ему бейджик «мразь». На более крепкое пока что хватало терпения и трезвости. Иногда он даже жалел, что не пьет. – В любом случае, надо че-то делать, либо это сделаешь ты, либо я. Но, надеюсь, ты понимаешь, какие будут последствия, если тебе вдруг захочется поговорить с ним за чашечкой кофе в другой день. – Перестань говорить как озабоченный дед из фильма про мафию и скажи, что тебе от меня надо, – он давно знает, что кому от кого надо, но глаза болят смотреть на эту мерзкую улыбку. Хочется стереть жёстким ластиком, как в младшей школе. Пройтись синей стороной по глазам, губам, носу, чтоб до крови и глухих криков. Но он лишь вздыхает и трёт пальцами глаза, думая о том, что усталость и бессонница плохо сказывается на психическом здоровье. – Вам надо встретится и мило поблагодарить его за помощь, после чего попросить его отказаться от дальнейшего самовольства. – Ну и почему я? Ты же у нас великий парламентер. – Ты сам знаешь. Адиль рвано вздыхает и давит в себе желание набросится на него. Мразь. Знает, знает все подчистую. Свидетелей устраняют, размокший лыбящийся картон давят ногами. В голове гудит лишь мысль о том, что место он потеряет. Так глупо и сумбурно, всего из-за одной скотины и одной старой связи. Он не до конца понимает из-за чего у него тяжесть где-то в груди: из-за страха или из-за гнева. Так много сделать, стольких посадить, стольких спасти и лишиться абсолютно всего просто потому, что когда-то давным-давно доверился не тому человеку, о чем пожалел уже столько раз, сколько вообще можно жалеть о чем-то. И в голове набатом бьёт мысль о том, как он их всех ненавидит. Так долго шел к этому, по грязи, по лезвиям и по чужому осуждению. Просто не может позволить, чтобы у него это отняли. Поступиться принципами или этих самых принципов лишиться. – Я всё ещё не понимаю, почему бы тебе самому это не сделать. Во-первых, я только сейчас узнал об этом, а во-вторых, я абсолютно точно не хочу как-то контактировать с этой грязью. Картонная мразь улыбается и щурится. Похожа на сувенирного кота, который машет лапкой. Очень дешёвого, грязного и с дурацким разрезом глаз. – Да не заливай, не знает он. Мимо. Адиль еле сдерживается чтобы улыбнуться. Даже не ранил. Корабли вообще в другой стороне стоят. Он с огромным удовольствием отмечает, что дышит все так же спокойно и пульс не собирается скакать со скоростью гепарда. – Не знаю. Это дело передали другому следователю больше года назад, тебе это как никому известно, – он потягивается в неудобном кресле, стукаясь локтями о подлокотники, и недовольно осматривает заваленный макулатурой рабочий стол. Двадцать первый век на дворе, а везде одно – бумажки. – Ни за что не поверю, что ты ни разу не справился о делах любимого мальчика. Опять мимо. Адиль ликует и на губах даже мелькает довольная улыбка. Всего на мгновение, почти незаметная. Картонная мразь ловит ее, впитывает в себя, как губка, и хмурится. Сейчас начнет прицеливаться лучше и тогда... – Ладно. В любом случае, он послушает только тебя. Не знаю уж, что у вас там было, но ты ему слишком дорог. Попал. Ранил и тут же потопил, не дав даже булькнуть. В океане бушует буря, корабли идут на дно, утягивая привязанного канатами капитана. Игра в морской бой, но противника почему-то нет. Адиль поджимает губы, почти слышит, как они трещат и рассыпаются, и смотрит на картонную мразь исподлобья. – Когда и где. *** Порой ему кажется, что слишком зажрался. Потом он вспоминает, что вообще сейчас делает и поджимает губы. Грязная мешанина из листьев пачкает обувь и Адиль с отвращением стукает подошвами по парапету. Фонтан за спиной давно уже не работает, ждёт своей очереди, чтобы покрыться тонким слоем льда. Темная грязная статуя в середине сиротливо прижимает к груди каменный венок и даже не догадывается о том, что за ее руки зацепился пакет из ближайшего круглосуточника. Он шмыгает носом и прячет его в холодный шарф. Наверное, со стороны выглядит глупо: уставший парень, отирающийся возле сухого фонтана. Для драмы не хватает сигареты и томного взгляда в даль. Хотелось бы многозначительно смотреть на закат, может даже своей прошлой жизни, но он лишь высматривает темную макушку в жидкой толпе на площади. Не хочется думать о словах, которые он скажет, которые ему скажут и которые, возможно, не прозвучат. О них тем более. – Эй, ты чего такой смурной? – Маяковский, ты же знаешь, что я ненавижу, когда ты так делаешь. Адиль на самом деле боится оборачиваться. Ему немалых трудов стоило не вздрогнуть, когда с правого плеча послышался весёлый голос. Слишком родной, аж противно. Не хочет видеть его, хотя абсолютно точно знает, что увидит. Он готов нарисовать его с закрытыми глазами, в кромешной темноте. Бесится с самого себя, потому что не может забыть. Кажется, даже помнит, как чувствуется под кончиками пальцев еле видный шрам на щеке. Человек, которого он хотел бы забыть, усаживается рядом. Они молчат несколько секунд, рассматривают плитку под ногами и не рискуют поднимать взгляд выше туфель. У Адиля темные, офисные и строгие, а Маяковский в берцах притащился. Порой разница в них кажется слишком большой, чтобы позволить им даже говорить об одних и тех же вещах. – Раньше ты внимательнее был. Стареешь. Для следователя слабовато будет. Адиль дёргается и резко вскидывает глаза на собеседника. Маяковский улыбается как-то смущённо, а он слепнет. Видит, понимает, тонет. Захлёбывается и не может всплыть, потому что трясина, потому что руки связана. Бетон застыл и его тянет на дно, а исполнитель на грязной пристани сплевывает в воду и закуривает, уходя к машине. И он знает его, он видел его лицо, но никогда не скажет – просто не может. Хотел бы, но уже утонул, уже некому говорить что-то. Пропал. – Да ладно, расслабься, я шучу. Последний раз он себя так чувствовал, когда в старшей школе у мусорки парни избивали его одноклассника, а он никак не мог вмешаться. До одури хочется врезать, но понимает: нельзя. Слишком крупная шишка, слишком глупое действие, слишком правильный следователь. – Ближе к делу. – Адиль поднимается на ноги и лениво оглядывается по сторонам, сунув руки глубоко в карманы пальто. – Скажи своим парням, чтобы больше в разборки не лезли. Никто не собирается их покрывать, так пусть не нарываются. Самого с себя тошнит. Мерзко, неправильно. Когда-нибудь он накроет их всех, вычистит всю грязь. Пока – нельзя. Своим отказом в этом участвовать он ничего не сделает, а так хоть станет на пару шагов ближе к нужной информации. – Эй, я ж тебя знаю. Ты бы не стал со мной даже разговаривать. – Адиль впервые за их диалог смотрит ему в глаза. Резко, без подготовки и соплей, просто смотрит, не боится, что это конец. Маяковский совсем не изменился. Та же любовь к пафосу, тот же оскал на зубах и хитрый прищур. Самого вымораживает от мысли, что когда-то мог находить это красивым. Маяковский усмехается и склоняет голову к плечу, становясь похожим то ли на кота, то ли на попугая. – Кстати, ты знаешь, что тобой молодняк пугают? – Он разводит руками и лыбится. – Тот самый казах. – Что ж, я польщён. – Адиль фыркает и отворачивается, шаря взглядом по пустой площади. Магазины и деревья взяли каменную полянку в кольцо, прочно сцепившись друг с другом. Ветер гоняет мокрые листья по земле и пытается запихнуть их в ржавые стоки. Адиль ёжится и, с неудовольствием достав одну руку из теплого кармана, трёт нос. Заболеет такими темпами. – Я предупредил, ты предупрежден. Надеюсь, больше не увидимся. Он разворачивается и собирается сбежать удалиться, но замирает, когда за плечо хватаются. Слишком. Это слишком. Слишком близко, слишком больно, слишком много в себе содержит. Дыхание перехватывает и в груди что-то ноет, а ему так досадно и противно от этого дня, от этого места, от людей и от того, что он делает. Почему не может уйти? Почему кожу на плече щиплет и жжет? Почему он не может нормально посмотреть ему в глаза? Мир трещит по швам, даже нитки лезут, а он снова и снова поджимает потрескавшиеся губы и щурится. – И это все? Костяшки ноют. Хочется врезать. Хочется разбить ему лицо, пнуть, избить так, чтобы встать не смог. Потому что нельзя завязывать на чужих руках нитки, чтобы двигать ими, как куклой, а потом эти самые нитки привязывать к автобусу. Потому что люди не куклы. Адиль считает до пяти. Вдыхает глубоко и ровно. – А тебе ещё что-то надо? – Может быть, поговорим? Это нагло. Нагло и низко, потому что проходили. Адиль хорошо помнит, как это было, и Маяковский, он уверен, помнит не хуже ту ночь, когда оставил его наедине с телом и утек в неизвестность, свалив все проблемы на юного сотрудника полиции. Первый и последний раз в жизни, когда Адиль понял: кинули. Без романтичных речей, слез, поцелуев на память. Просто сбежали и оставили свои проблемы в качестве напоминания о том, что расслабляться – плохая идея. Безоговорочно доверять человеку тоже было не самое лучшее решение, но почему чтобы понять это пришлось объяснять суду, что не ты убийца? – О чем нам говорить? Маяковский смотрит исподлобья, кусает губы. Наконец-то не улыбается. Адиль видел его счастливым, злым, смущённым, грустным, раздраженный, заведённым и радостным. Сожалеющим о чем-то – ещё нет. Он мысленно ставит галочку в запылившейся папке с ненавистным именем и не отводит взгляд от лица собеседника. Маяковский в глаза не смотрит, путается где-то в губах и глядит завороженно, словно мышь на удава. Хочется улыбнуться. – Ты знаешь о чем. – Господи, как же вы меня все достали с этой фразой, – Адиль вздыхает и потирает пальцами глаза, раздражённо хмурясь. – Почему никто не может напрямую сказать, что им нужно... – Ты, – Маяковский резко вскидывает глаза и Адиль давится воздухом. – Мне нужен ты. Потому что ты мой. Что-то с грохотом рушится. Горят мосты, горят листья и поезда, а они стоят на берегу и смотрят на то, как сами же сгорают. Мир стекает бурыми красками; пальцы дрожат от холода. Но пора остановиться, потому что уже странно, уже слишком, уже п р о т и в н о Его бы трясло, да сил не хватает. Как после долгой истерики, хочется лечь в этот же фонтан и утопиться в гнилых листьях, просто потому что. А в глазах у Маяковского полыхают города. Кровь течет по улицам, гарь штрихует небо. Оба понимают, что сгорят на раз-два, но все равно сидят на набережной, задыхаются и смотрят, как в отражении черной воды танцует пламя. Тотальное нежелание принять поражение. Это страшно. Это больно. Это до ожогов и следов от наручников. – Когда-то давно я был твоим. Теперь я свой собственный, – Адиль улыбается, кажется, впервые за пару месяцев. На грудь что-то давит. Дышать сложно, а улыбаться почему-то легко. Растягивать губы и смотреть косо, даже если лицо напротив размазывается в нечёткое пятно. Главное – глаза. Злые, черные, то ли без зрачков то ли одни зрачки вовсе. Наркоша ебаный – Прям свой? – Прям свой, – он разворачивается на пятках и решительно идёт куда-то, плохо соображая куда. Голова кружится. Маяковский – плохой. Маяковский – горький вкус холодного кофе. Маяковский – смущенная улыбка. У него подошвы о плитку звенят и куртка шуршит, как в детстве на зимней горке. Хватается за его руку и просит выслушать, но Адиль лишь улыбается ему устало и вежливо просит опустить. Его и посылали для того, чтобы вежливым был. Вежливым он быть умеет. – Пожалуйста, я хочу извиниться за... – Тебе не за что извиняться. Я бы поступил точно так же. Все нормально. Маяковский улыбнулся бы, да в рожу точно дадут, поэтому за двоих улыбается Адиль. Улыбка у него выходит слабая и солоноватая, как морские брызги. Фальшивая насквозь, в самой своей сути. Улыбки не могут быть грустными, ведь тогда они не выполняют главную свою функцию – радовать тех, кто их видит. Адиль хочет кожу с себя стянуть, а Маяковскому, наверное, стыдно. Или ему все равно, но в детстве приучили с людьми считаться. – Если все нормально, может... по чашечке кофе? – Маяковский неловко улыбается и смотрит провинившейся собакой. – Я обещал тебе мороженое. – Это было несколько лет назад. Возникает очень глупое, очень детское желание растрепать его волосы, чтобы был похож на огромного щенка. – Ты же не перестал любить мороженое? Его тошнит и голова кружится. От запаха листьев, от глаз напротив, от доверчиво протянутых рук. Так знакомо, что горло стягивает колючей проволокой, и где-то глубоко внутри себя понимает: не из-за простуды. – Ненавижу тебя. Почти не врёт. – Я тоже по тебе скучал. Маяковский расплывается в улыбке. Плавится, как сладкий сырок, и глазками блестит. Брутальный, опасный убийца улыбается так смущённо и радостно, что становится не по себе. Все так странно и неправильно, определенно неправильно. Адиль должен был уйти ещё несколько минут назад, затоптав всякую надежду вероятность того, что они ещё когда-нибудь встретятся. Боже упаси их когда-нибудь встретиться. Потому что оба помнят, дальше – пустота, вечера в темноте, слабые рваны вдохи и никаких выдохов. Понимают, что вдвоем никак. И все равно стоят друг напротив друга и улыбаются нелепо. – Мороженое шоколадное хоть?