Цундере

До прихода в блю лок Исаги старался искать компромиссы — даже в ущерб себе. Уголки рта растягивались в неловкой, извиняющей улыбке на грани паники — только бы ребята из клуба не ссорились. Но Исаги давно заметил за собой перемену на поле: ему хотелось пробить ворота. Он обходил полузащитников и не думал ни о чем кроме заветного гола. Словно превращался в другого человека. Заветная цель придавала ему силы двигаться вперёд несмотря на общественное порицание. Стратегия эгоиста, предложенная Эго Джинпачи, пришлась ему по вкусу. Впервые Исаги позволил себе усомниться в товарищах: выходит, они были не правы. Выходит, футбол гораздо интереснее и неоднозначнее, чем принято считать в среднестатистической японской школе. Из-за уступок, к которым прибегал Исаги, чтобы уладить конфликт, у него выработалось почти механическое отвращение к заносчивым, высокомерным типам: они, как правило, гордо вскидывали подбородки и смотрели на всех свысока — даже если были низкими. Глаза их вечно оценивающе прищурены. Они мыслят так — примитивными ярлыками: достоин ли ты, чтобы они до тебя снизошли, или нет. Исаги, искренне верящий, что все жизни равноценны, просто-напросто не понимал такого отношения. Исаги не стремился понять противников. Но блю лок пробудил в нем дремлющую способность к угадыванию. Чтобы знать, где в ту или иную минуту соперник окажется на поле, нужно понимать его психологию. Не все поступки можно объяснить рациональностью. Интуиция направлена на считывание эмоций, и Исаги умел улавливать малейшие колебания в настроении всех участников на поле. Поэтому Наги стал суровым препятствием на его пути к трону лучшего в мире нападающего. Наги был невозмутим. Он сохранял спокойствие в даже, казалось бы, безвыходной ситуации. Этим он восхищал и ужасал одновременно. А Рин… Рин просто был. Исключением из правил. Ему не нужно было делать что-то особенное, чтобы Исаги его любил. Он запал ему в душу просто так. Сначала, конечно, поразил невероятным мастерством, но, все чаще разглядывая Рина, Исаги пришел к неизбежному, но неутешительному выводу: в Рине жило что-то очень родное, хрупкое и животрепещущее. Какое-то существо, которому нужна была поддержка, внимание и забота. Сам Рин об этой крохе, что, сгорбившись, сидела в нем, не подозревал, и, соответственно, никакого участия не выказывал. Исаги с чего-то вообразил, что это его долг — напомнить Рину, что он тоже человек, не лишенный обычных слабостей и, кстати, радостей тоже. Рин не смотрел на людей с открытым пренебрежением. Он впивался кошачьими глазами требовательно, злостно, как комар впивается в жертву, выкачивая кровь. Только Рин выкачивал нервы. Но его пафосное, вопиюще оскорбительное поведение было фальшивым: внешним фасадом, который Рин возвёл между собой и другими людьми, чтобы ему не причинили боль. Он прятался в своем замке как коронованный принц, который боялся, что у него отберут — но нет, не корону, а нечто более ценное. Сердце. И без того изувеченное. Обросшее колючими шипами. Исаги, закатив рукава куртки, собирался перелезть стену. Бачира в шутку предлагал стремянку, но Исаги знал: путь к сердцу Итоши Рина нужно преодолеть самостоятельно. И пусть Исаги ненавидел холодных безэмоциональных цундере: в каждом правиле есть исключение.