Быль и небылицы

От старого бабушкиного комода несёт пылью и дряхлостью, будто сам совок задохнулся в обшарпанном пространстве. Комод бабы-Зины навечно закрыт ключом, который она таскала на засаленной тряпке, а потом куда делся — это черт знает, не Илья точно. Баба-Зина умерла символично совку: под балет по телевизору, выстрел танков и вскрики протестующих. В своей пожелтевшей от времени тетради, Илюша чиркает: «Символизм». В бабушкином комоде лежит пакет барбарисок, альбом и обесцененный советский рубль. В комоде поместилась вся ее жизнь, который Илья аккуратно вскрывает невидимкой Танюши, пока Даня на ухо подгоняет. Даня - пацан ушлый, за словом в карман не полезет, даром, что друг. Старших товарищей слушать надо, они на тебя и всю грязную работу свалят, и по шее надают, если забудешься. Развалятся на твоем диване, будут слушать твои кассеты или брынчать на твоей гитаре. А если совсем устанешь, в шею влажную от пота легонько дунут. - Хорош валяться, раз такой умный, сам и делай. Илья раздражённо откидывает невидимку в сторону, куда там невидимку? Там нож нужен, зря только копается, нервы себе только расшатывает. Даня за час, уже раз тридцать, ставит «Во время дождя», Илья уже, и придумывать никого не хочет. Или Данила придумал его? Авось и придумал, вот Илюша и никуда от Данилы даться не может. - Дай, блять, сюда и «Кино» поставь, хоть какой-то от тебя толк будет. Эстафета передаётся в ловкие руки, и с перочинным ножом дело идёт куда быстрее. В воздухе кружатся пылинки, и с каждым вдохом они оседают во рту и носу, сушат всё внутри. Илья упорно роется в коробке с кассетами, тут тебе и Ария, и Наутилус, Агата Кристи, Tool (только Илья не понимает нишиша, но звучит хорошо), даже мамины кассеты с Аллегровой, на самом дне коробки находится Кино, прямо на обложке выцарапано: "Люблю-целую, от Данилы самой красивой(зачеркнуто), Мазелову". Видимо, хотел задарить своей бывшей девочке. Но Илюша не жалуется, кассеты удовольствие не дешевое, а эта кассета и вовсе - кусочек самого Данилы. «Черный альбом». Данила в нём «Кончится лето». Рыжий, с веснушками, что не вывести и хозяйственным мылом, с какой-то нелепой стрижкой и трениками, что спиздил у кого-то. И надежд у Данилы Кашина попросту нет, от этого щемит в районе сердца, перехватывает дыхание. Это как удар в солнечное сплетение самим Кашиным. Это как мамино: не время сейчас поступать, поработай пока у нас на заводе, а дальше, как деньги будут, там и поступишь. У мамы сухие губы, и мама говорит, что: твоего Кашина, давно как туниядца посадить пора. Работать - не работает, учиться -не учится, лимита, одним словом. Чего со своей Казани едут? Илья в тихую поглядывает на рыжие волосы, что переливаются на солнце золотым, поглядывает на широкую спину, которую не скрывает простая белая майка. Летом - в хрущевках хуже, чем зимой, летом - они становятся невыносимы, всё плавится от жары, и лишнее движение - каторга. Даже вентилятор не спасает, работает он через раз, мать у Галины перекупила, а та его не абы где взяла, а с ГДР привезла, лет шесть назад. Илья чиркает в пожелтевшей тетради: «Эскапизм». Уход от реальности действительной в мир вымышленный. В бабкиной старенькой квартирке не весело, не было весело при ней, не весело и после смерти, когда они сюда всей оравой переехали с коммуналки. Отсюда не уйти, тут напротив живёт Даня и у него ничерта не веселее. У Дани жёлтые стены и плесень в ванной, он любит творчество Блока и не ищет себе загадочных дам. В этом вопросе никаких символов-тайн-знамений. Чтобы любить Даню, нужно полюбить его тень. Кто же, если не Илья? Комод Даня вскрывает ловко и так до безобразия просто. Илье от этого не холодно и не жарко. На диван, на котором спит Илья они заваливаются довольные и немного уставшие. Даня мурлычет себе под нос какую-то мелодию, совсем незнакомую, что-то чужое, что-то такое, что Илья раньше не слыхал. - Как ты тут спишь? Он весь косоёбый, да и твёрдо, просто пиздец. Илья, преспокойно перекидывает через него ноги. Вот теперь мягко и жарко. Даня недовольно щурится, но молчит. - Для спины полезно. Кашин только под нос себе фыркает, да потными лапищами ближе к себе загребает, носом в макушку зарывается. Вдыхает. Пахнет домом, пахнет жарой и мылом. Чёлку Илюшину приглаживает, отросла совсем. Хороший у него Илюша, жаль не девочка, был бы девкой, Даня бы на руках всю жизнь протаскал, маме бы хвастался, гляди какую подцепил. Пел бы Илюше Наутилусов, на гитаре брынчал под окном. Был бы Илюша девочкой, Данина жизнь была бы раз сто легче. Лобызались бы на каждом углу, всем бы похвастались. Только обманываться нельзя, даже в такие дни, когда ноги переплетены, а Илюша, как кот на груди прилёг, когда вроде никого и нет. Когда до обжигающего поцелуя сантиметр, когда от жара кружится голова, как от долгих ночных бесед. Ни-че-го нельзя, только руку Ильи сжать покрепче, но чтоб никто не увидел. Они ведь не педерасты какие-то! - Мамка с дачи в воскресенье приедет? - Илюша только кивает, да лицом в грудь зарывается. Илюша не загадочная дама, вообще-то, Блока он терпеть не может, символисты - заведомо утописты! - Вечером, и снова по новой, у неё одна песня, - Илюша тихо фыркает, - о тунеядцах и бандюгах, что совет растащили, ты вот, Дань, никто иной, как бандюга. Конечно бандюга! С такой рожей, твой Кашин хуже любого туниядца! Видела его Галина с блатными местными, сигаретки с ними покуривает! А тебя затащит? Ты у нас голова дырявая, золотко, быстро втянешься! - А тунеядцем, я чем ей не понравился? Ещё Даню мать "Иудой" кликала, бывало и безбожником, бывало и заразой. Илюша кликает его «Даней». - Мне почём знать? Даня тихо-тихо фыркает себе под нос, да Цою бесслышно подпевает, одними губами. Не зря он Илюше подарил касету, хорошо не Ленке, Ленка любит «Комбинацию», ей «Кино» не сдалось. Ленка была хорошая, только не срослось. Илюша тоже хороший, но дурной, в нём кровь вулканом плещет, как на картинках в совковом учебнике биологии. В голову ему переодчески даёт, и руки, быстрее головы соображают. Машется на лево и на право, только за плечо успевай хватать. Вот потому, теперь Илюша заложник четырёх стен, от того и на улицу ему ходу нет. Илюшу, только в темечко легонько клюнуть можно, чтоб пофыркал немного. Илья ненавидит гулять, ненавидит пить, ненавидит учиться, ненавидит читать, ненавидит жить. Зато любит гитару, любит Наутилусов, и совсем немного Даню. Но в семнадцать, это естественно. В семнадцать - противоречия - часть твоей жизни. Губами они встречаются совсем неловко, будто детсадовцы. Боязненно, но с надеждой, что у них вот точно всё навсегда, им и девки не помеха, и мамки, даже пацаны. Что ещё немного, и они станут знаменитыми, такими богатыми, что весь мир отсосёт. И от этого они жмурятся-жмурятся, вот ещё чуть-чуть и как Лимонов - в Америку махнут. И будут не какой-то там шпаной дворовой, а целыми артистами. Даня в это не верит, не верит и в Америку, он то, не видел её, вдруг и не существует её? Не верится, что они с хрущевки этой вырваться могут. Не верится, что и с России можно вырваться. Даня чувствует, как увяз в этом, что и жизни другой не видит, вот уедут они, а дальше что? Чего там делать в этой Америке? Даня этой неизвестности боится. Илюша в губы его легко клюёт и всё щебечет о своей Америке, что вот немного и они станут такими знаменитыми, богаче братков, только Дане нужно с братками этими больше не работать, никаких крыш. Ну конечно, Даня только кивает-кивает. Илюша всё же утопист. Илюша, в свою быль, верит покрепче библии. Как молитвы всё заучивает, авось поможет. Может и мамка бывает права, нет веры этому Иуде, всё мешается тебе. Да Илья уши покрепче сжал, чтобы-ни-звука. Илья - ночью, когда Даня ему в загривок дышит тихо-тихо всхлипывает, знает ведь, чувствует, такого больше никогда не будет. И "навсегда" их - брехня, как девчонкам шепчут, пока под юбку им руку суют, а чего там щупать, так и не поймут.