Пробуждение

Ами больше всего нравились либо старые, либо совершенно новые книги. И те, и другие имели свой особенный запах. Старые пахли сладковато, тепло, пылью и прикосновениями множества пальцев. Новые – более остро, свежей типографской краской и бумагой, чуть различно – в зависимости от того, какая именно бумага использовалась при печати. Книга, лежащая перед Ами сейчас, пахла сыростью. Обложка была холодной, как лед, и создавалось впечатление, будто книгу только что вынули из морозилки. Ами передернула плечами, сдвинула на лоб солнечные очки и внимательно вгляделась – с обложки на нее белесыми глазами уставились древнегреческие мраморные статуи. Книгу принесла Мичиру, кажется, несколько дней назад. В ней описывались древнегреческие философы, их взгляды, учения, краткие биографии. Ами не слишком увлекалась философией – точные науки всегда были ей ближе, – но хорошие, вдумчивые книги любила, а Мичиру уверяла, что эта относится именно к таким. Руки до подарка дошли только сегодня – раньше все было недосуг, много работы, а потом еще эта командировка в Германию... Ами снова передернула плечами – в последнее время она часто мерзла, несмотря на то, что на дворе стоял июль, и погода выдалась ясная. Солнце почти слепило – пришлось, вон, даже очки купить. Обложка книги на ощупь оказалась чуть шершавой, корешок – слегка истрепанным. Бумага на первый взгляд хорошая, плотная. Ами рассеянно провела пальцем по краю книги и откинула обложку. На форзаце обнаружилась рукописная надпись, всего пара строчек, и Ами чуть сощурилась – работа за компьютером давала о себе знать, – разбирая почерк. "Жили-были четыре принцессы, – буквы вихлялись, как будто начертавший их писал небрежно, возможно, второпях. – Лазоревая, Алая, Малахитовая и Золотая". Ами свела брови к переносице – сказки не слишком-то вязались с тематикой древнегреческой философии. Возможно, это Мичиру решила пошутить или просто записывала начало новой истории где придется. Под надписью был схематично нарисован купол вроде тех, которыми венчаются индийские дворцы. Ами сомкнула веки, устало потерла глаза пальцами, затем открыла. Следующая надпись обнаружилась на двадцать седьмой странице, прямо на полях, и была еще более скомканной, чем первая. Хмурясь, Ами пару раз безотчетно провела по ней ладонью, как будто надеясь смахнуть с бумаги. Самолет взлетал, набирал высоту, и от этого неприятно закладывало уши и слегка кружилась голова. К тому же, за окном простиралась сплошная пелена ослепительно-белых облаков – настолько ослепительно, что глаза начинали слезиться, даже жаль, что пожалела пару десятков евро на очки. Стараясь не смотреть в окно, Ами снова читала книгу – язык был немного суховат, но информация в целом интересная, – и совсем скоро наткнулась на надпись. "У принцесс было четыре на всех дворца, восемь родителей, куча придворных обязанностей и совсем мало друзей. Помимо друг друга". Ами показалось вдруг, что в самолете чудовищно жарко. Она покрутила ручку кондиционера, но сдалась, не добившись результата. Должно быть, это все от усталости – все-таки ночной рейс не сахар. Ами решила хотя бы немного вздремнуть. Утром она открыла глаза. "Лазоревая играла на арфе. Множество струн – и струи воды, танцующие под музыку". Эта надпись значилась на семьдесят первой странице и озадачивала значительно больше, нежели предыдущие. Уж слишком необычное совпадение – может, новая история Мичиру базируется на старой, общей для них всех? О своем прошлом сейлор воинов они не вспоминали давно – десять лет? Двенадцать? Больше? Ами потерла пальцами лоб – память подводила, сказывалась бессонная ночь. Аэропорт заволокло туманом, и заказанное заранее такси она нашла не сразу. Сначала пришлось поплутать по полупустым гулким коридорам, даже плечо устало от не тяжелой в общем-то сумки. Принцессы и арфы никак не шли из головы – Ами было подумала даже достать из внутреннего кармана пиджака жезл и... Но быстро отмела эту мысль в сторону. Никаких демонов уже множество лет – зачем бередить старое? Такси помигало ей фарами, и она наконец-то нашлась. В машине было жарко, так что Ами стянула свитер, и, положив голову на него же, задремала. Только когда такси подъехало к дому, она открыла глаза. "Алая – лук, Золотая – цепь, Малахитовая – растит розы" – вот что гласила надпись на восемьдесят четвертой странице. Она не затронула никаких особенных струн в душе Ами, разве что еще больше уверила в том, что это все – недописанная сказка Мичиру. Обычно, правда, этот жанр не был ей свойственен, больше похоже на задумку одной из песенок Рей. С самого дня прилета Ами одолевала чудовищная сонливость. Она засыпала при первой возможности, но снов не помнила. Просто будто проваливалась в темный горячий колодец, который закономерно не приносил ни капли облегчения. Пару раз обращалась к коллегам с просьбой об обследовании, но так ничего и не нашла. На улице цвел, зеленел и источал аромат май, а она уже две недели непростительно редко выходила из дома. Разве что необходимость идти на работу заставляла ее неизменно просыпаться и открывать глаза. На девяносто пятой странице надписи не было, да и вообще ничего примечательного. Справа вверху располагалась иллюстрация – портрет очередного древнегреческого философа. Ами вздрогнула, разглядев коротко остриженные светлые волосы, тонкую линию строго поджатых губ, знакомо очерченный подбородок, серо-голубые глаза. Лицо словно лежало под тончайшем слоем бумаги, просвечивало сквозь него, проступало наружу. Ами сморгнула, и лицо рассыпалось, как песок или пепел. Она несколько раз перевернула страницу туда-обратно, ощупала чуть шершавый лист бумаги – ничего, только лицо черноволосого бородатого древнегреческого философа. Она закрыла, а потом снова открыла глаза. Она видела его еще несколько раз – в толпе на улице, на рекламном проспекте, в выпуске новостей, – начала подозревать у себя проблемы с мозгом (обследования, впрочем, по-прежнему ничего не показывали), и уже не удивилась, прочитав на сто десятой странице: "Они дружили с детства, четверо на четверо. Генералы подходят принцессам хуже, чем принцы, но они же, в конце концов, не жениться собрались". Творилось что-то неладное. Ами твердо решила дочитать книгу как можно скорее. С этой мыслью она к вечеру открыла глаза. Надписей не было несколько десятков страниц – зато все больше странностей просачивалось в жизнь Ами. Она слышала, как громко капает вода из плотно закрытого крана. Начала замечать, что утро, возможно, сменяется ночью, а та – ясным днем. Вызывал вопросы и календарь – каждый раз, когда Ами смотрела на него, она забывала, что видела в предыдущий. Сегодня октябрь, а вот что было вчера? Все он же, или, может, март? Ноябрь? Август? Ами продолжала ходить на работу, но с каждым днем это было все сложнее. Она останавливалась на светофорах, засмотревшись, как море плещется у крыш небоскребов. По нескольку минут разглядывала обледеневшие в жаркий летний полдень провода. Ее бросало то в холод, то в жар. Некоторые наваждения исчезали, стоило ей моргнуть, некоторые – как, например, календарь, – нет. Она чувствовала во всем этом странную закономерность, казалось, что вот-вот ухватит ее и вытащит на свет, но все не удавалось. Надпись на сто сорок четвертой странице сообщала: "Дружили тихо, больше читали, чем разговаривали. Но все-таки у них было много общего". Ее жизнь разделилась на череду взмахов ресниц, и она раз за разом продолжала открывать глаза. Она полюбила читать у подоконника в гостиной, даже передвинула туда письменный стол. За этим окном, в отличие от кухонного или того, что в спальне, всегда шел дождь, стук его капель по стеклу умиротворял, но не вызывал надоевшей сонливости. Дождь накапал целое море, плескавшееся у подоконника, когда она прочитала на сто шестьдесят седьмой странице: "Лазоревая принцесса – в точности как он – не слишком жаловала лед". Прерывисто вдохнув, Ами снова открыла глаза. Веки поднялись с трудом. Книга почти подошла к концу, но последняя надпись, вопреки логике, обнаружилась не на последнем форзаце, а на предпоследней – сто девяносто шестой – странице. "А потом, много сотен лет спустя, в другой жизни, принцессы убили всех четверых. Очень невежливо получилось". Тихое дыхание за спиной Ами различила, как только дочитала до точки. Обернулась, уже зная, кого увидит. – Ты постарела, – Джедайт не улыбался, но голос звучал вполне дружелюбно. – Впрочем, это ненадолго. Ами поморщилась – какой же женщине приятно, когда ее зовут старой, – и оглядела свои руки. Пожелтевшие, сухие, в отчетливой сеточке морщин. – Ты собираешься убить меня? Свести с ума? – поинтересовалась она и не обнаружила интереса в собственном голосе. Она слишком долго была сейлор воином, чтобы ждать иного от демона – даже от бывшего друга. Но теперь Джедайт улыбнулся – тонко, чуть заметно, как будто все еще просвечивал сквозь бумагу. – Давно не слышал от тебя таких глупостей. Нет. Но ты ведь не надеялась на совершенное будущее – без моего участия? И тут Ами почувствовала на своем лице, руках, всей коже – соленый морской ветер, как будто кто-то отворил стену. Она огляделась, ища взглядом календарь, а найдя, задрожала всем телом. С плотных белых листов капала талая вода, а чуть размытые черные цифры говорили, какой сегодня год: "3000". Ами, не глядя, протянула руку назад и, почувствовав в ней чужие прохладные пальцы, закрыла глаза. И очнулась.