В твоей власти

      Утолила любопытство? — громыхнул голос демона Кокушибо.       Я прочитала слова по его губам на кромке затуманенного сознания. Его бескровные уста просто разомкнулись, показывая ряд острых зубов, и тут же сошлись в однозначно суровую линию. Слова сложились в смысл, а его дыхание полоснуло жаром по моему побледневшему лицу. Сноп мурашек прокатилось вдоль затылка, задержавшись в животе томительной щекоткой и вниз до самых пят. Мое тело дрожало. Но это дрожь была не испуганной рябью, а прокатывалась некой таинственной волной.       Мои пальцы до сих пор сжимали края амигасы, предельно ясно ощущая шероховатость грубого плетения соломы. Подушечки пальцев покалывало. Наружный облик демона, стоящего почти впритык, поверг меня в дикое изумление и восторг. Мой интерес, который рос с непомерной быстротой с первой минуты нашей встречи, наконец-то, лицом к лицу встретил свой ответ.       Так вот каков он, загадочный самурай… Не совсем обычный самурай, не совсем обычный демон. Самурай, ставший демоном. Такое возможно?.. Я не знала всех легенд, чтобы разумно истолковать его происхождение.       Мои глаза с особой щепетильностью исследовали каждый кусочек его лица. Мне было мало, было недостаточно насмотреться вдоволь за пару секунд, чтобы запомнить его лицо, изображение пустого и в какой-то мере равнодушного выражения, застывшего на века. Нет, он не выглядел презрительно или высокомерно. Но такой, как он, умел держать все под контролем. Умел повелевать, получать подчинение и быть услышанным.       Его пристальный, многообещающий взгляд шести глаз был направлен прямо на меня, на всю меня и даже больше. Наверное, эти глаза без проблем сминали внешний покров плоти, отслаивали по частичке и проникали в сердце, а потом еще дальше… Если такое возможно! Алый взгляд шести глаз проникал в душу, проникал сквозь плоть и осязаемые вещи, видел насквозь и все разом. Каким могуществом, неподвластное ни коим образом обычному человеку, мог обладать демон Кокушибо? Гремучая смесь власти и необузданной силы, которая почти сбивала с ног, сокрушала железную волю и волевой дух, так и витала в этой ауре.       Время застыло на неопределенное мгновение. Мое изумление перетекало в живое любопытство. Я не могла ответить ему толком, язык перестал слушаться, прилипнув к нёбу. Я могла только лицезреть открывшиеся мужественные линии образа, древнего как мир и темного, как мгла. Кокушибо молчал, все также невозмутимо заглядывая своими бездонными глазами в тайники моего тела. Я была как на ладони, открытая и предсказуемая.       С увеличивающимся чувством волнения и взбудораженности, я изучила нижнюю пару глаз, а затем подняла взгляд на глаза что посередине, на том правильном месте, которое должно быть от рождения. На янтарных зрачках из потресканных переплетенных линий, выделились начерченные черные кандзи без особой изящности и искусственности. Метка Первой Высшей Луны. Ни одного из известных мне человеческих чувств в том взгляде не содержалось.       Те глаза, что находились чуть выше на лбу, один раз моргнули и застыли.       Я потерялась. Не только в хитросплетениях мечущихся мыслей, а точнее в полном их отсутствии. Я находилась на перепутье, в подвешенной невесомости и без осязания реальности, изучая с небывалой жадностью лицо демона. Такое примитивное состояние было совсем не похоже на прежнюю меня, — это я понимала с завидной ясностью. То, как я реагировала на стоящего вблизи Кокушибо, нельзя назвать нормальностью. Вообще ничего нельзя назвать нормальным. Необходимо забыть данное слово. Я давно перестала воспринимать все в нормальном свете событий, сегодняшний день перечеркнул всю мою жизнь, что была до. Теперь только сейчас, и то, что будет после.       Когтистая рука Кокушибо, сжимающая в тисках пояс юкаты, приподняла меня над полом! Хоть носочки ног упрямо стремились дотянуться до твердой опоры, но она была недосягаема. Кокушибо пришлось удерживать мое тельце на весу, чтобы не свалилась от ошеломления. Я посучила ногами, словно играющий непоседливый ребенок.       Мои руки незаметно опустились ниже, едва коснувшись громадных плеч и остановились на груди, где под тканью кимоно, под кожей и внушительными мышцами мерно билось сердце. Огромное сердце с размером с мою голову. Жуткое и уверенное биение резонировало с ритмом моего собственного сердца. Я всегда считала, что сердце не больше кулачка, но, наверное, у демона другое сердце. Если это именно сердце, а не что-то другое.       Казалось, он задал вопрос, и так не получил от меня ни слова, ни кивка.       А все потому, что рядом с ним трезво думать невозможно.       — Почти… — вроде бы шепнула я, а он прочитал по губам.       — Далеко завели тебя разнузданное любопытство и слабоумие. Такие низменные качества могут привести только к гибели, — сказав все это, несмотря на неутешительный смысл предостережения, голос Кокушибо был спокойный, а каждое слово произносилось четко и внятно. Голос странно влиял на меня, откликался в груди и что-то невразумительное непокорное стремилось присоединится к низким вибрациям навстречу.       — Вы хотите моей гибели? — подхватила я, верно истолковав двойной намек в высказанном замечании, игнорируя внутренний голос молящий замолчать и не давать лишний повод.       — Сегодня я тебя не трону, женщина, нет надобности. Живи как хочешь, действуй как заблагорассудится. Мне нет прока от твоего мизерного существования, и нет резона убивать столь слабое создание. Не представляешь никакой важности.       Он поставил меня на пол, убедившись, что я выстояла на ногах. Его жест громко свидетельствовал, что он более не имел никаких намерений и посягательств, словно делая окончательное разделение между нами в размер не только в одно татами, а с протяженность пути от земли до луны.       Он знал мое имя, но принципиально именовал женщиной. Что это? Подчеркнутое пренебрежение указать мне на место или обычное безразличие, как оно есть? Если второе, то тогда для него все живые существа безымянные и с клеймом недостойных, а еще как основная пища для поддержания собственного доминирующего существования. Скорее людишки для него забавная зверушка, умеющая попусту болтать, чем выгодный собеседник.       — Наверно, как камушек на дороге… — вспомнила я вслух свое пророческое ощущение, когда только увидела демона в саду. Оно оказалось самым правильным.       — Камень?       — Я для вас как камушек, по которому вы пройдете и не обратите внимания, — вежливо пояснила я, задирая голову кверху, чтобы не разрывать зрительную связь. Теперь, когда мы снова стали теми, кем мы есть, а не той, кем я себя вообразила на краткое время, он снова возвышался горой, а я лежала камушком у подножья этой горы.       — Необычное сравнения, но соглашусь… Скорее неудобный камень в сандалиях, — почти насмешливо хмыкнул господин Кокушибо, а может так просто показалось в моем шатком воображении, чтобы смягчить оскорбление.       Даже не представляя, что на это ответить, я молчала. Он убедился, что молчание должным образом соблюдалось и, выдержав увесистую паузу, продолжил:       — С которым терплю неудобства слишком долго, — поставил окончательную точку Кокушибо. Едва слабый свет, давно уже истлевший на дне керосиновой лампы преломился, и в его глазах хищно замерцали шесть горящих бликов.       Это было не обидно, вовсе нет. Это было ожидаемо услышать подобное от такого, как он, хоть я никогда прежде не встречала подобных ему, но жизнь с отцом послужила показательным примером. Поэтому я утешала себя, уговаривая не поддаваться обиде, пока в душе что-то очень неприятное царапало по достоинству. Демон был из тех, кто вторгался в чужие дома и убивал неугодных ему хозяев, а на всех прочих слуг или мелких людишек не обращал никакого внимания. Что значила для него обида какой-то девицы? Ничего.       Мои руки, лежащие на его груди, безвольно сползли и опустились вдоль тела, и я скорее обняла себя за плечи, в утешении от злого и холодного рока, подкрадывающегося исподволь со всех темных углов комнаты. От всего того, что могло меня обидеть и задеть, от всех тех превратностей и бед, поджидающих в сером цвете действительности. Ведь теперь моя предписанная судьба и я сама должна суметь приспособиться к новым обстоятельствам, полностью отличающихся от тех, в которых жила раньше. Ведь, как раньше уже не будет никогда.       — Тогда не терпите более, уходите, раз вы не намерены поглощать меня и не… — я не договорила, запнувшись на половине дерзости. И после я словно воочию наблюдала, как брошенный мною камень летел в колодец и дальнейшее наступление мертвой тишины, когда этот камень достигнул какого-то дна. Ни шороха, ни малейшего вздоха. Абсолютный штиль, от которого рябило в ушах.       Показательно спокойно Кокушибо выждал и эту тишину, прежде чем демонстративно надвинуть амигасу и скрыть лицо. Шесть глаз, уродующих до гротескного совершенства его обличие, исчезли, как и мужественные черты, и притягательная тайна одинокого самурая снова окружила высокую фигуру.       Простое, но отточенное до идеала движение рук и пальцев испугало меня больше, чем звук отрубленной и катящейся головы. Все остальное померкло и изошло в тень. Мое сердце, с размером с горошину, застучало барабаном, подпрыгивая до горла и почти приподымая ткань юкаты на груди.       — Вы отняли много времени и терпения. А я так и не приблизился к цели. Кто в итоге виновный?       Я непроизвольно попятилась, когда интонация его голоса заимела стальные нотки.       — Вы — демон, разве у вас не безграничное количество времени? Целая вечность… — тихо промямлила я, и сама устыдилась подкосившей меня слабости. Только что храбро посягнула на его тайну, а сейчас трусливо забилась в угол. Наверное, пережитый аффект после убийства отца и свалившегося на плечи ужаса испарился, раз я стала трястись перед демоном как осиновый листочек. — А извиняться за ваше отобранное время я не собираюсь! Вы оставляете меня сейчас посреди обломков, да еще упрекаете!       — Никто не возместит мне потраченное впустую время и обманутое ожидание, тем более ты, женщина. Поиски снова привели в тупик, твой отец поспособствовал этому.       — Ваши поиски были напрасны? Все это было сделано напрасно? — осипшим голосом перебила я его, думая о жестоких стечений обстоятельств, которые привели его в тупик, а меня к полному одиночеству и потерянности.       Демон проигнорировал вопрос, вместо слов в отместку сделав шаг вперед, наступая на кисточки для каллиграфии и разнося треск поломанного древка.       — Все это было сделано ради цели. Поставленной цели, которой я служу очень и очень долго, и эта цель стоит выше твоих проблем. Превыше всего физического и материального. Простолюдину не известны понятия верности, возложенной ради служения, потому что истинную верность не измерить никакими годами, этот процесс не прекращается никогда. Верность оценивается в мыслях и в поступках самурая. И каждая потраченная минута на бесплодное прозябание подводит моего господина.       Кокушибо наступал, поэтому мне пришлось позорно пятиться, кое-как передвигая ногами.       — Ваша преданность сродни вере, — предложила я наобум, в воображении рисуя его господина и повелителя, сидящего на пьедестале из человеческих трупов, и которому поклонялись как божеству.       — Правильно, женщина. Хоть в чем-то верно рассуждаешь. Мною движут гораздо высокие принципы — личная и безоговорочная преданность.       — А еще это подчинение, — не унимались я, изгоняя прочь из головы чудовищное видение. — Вы подчиняетесь и вами управляют. Получается, что вы зависимы от вашей веры и господина, кем бы он ни был. Как я была зависима от отца. Какой разной бывает зависимость!..       Мои рассуждения вслух подвели в очередной раз.       Сумерки его ауры сгустились. Нагнанная им ледяная тревога легла на меня сверху, придавливая своей тяжестью. Казалось, косточки в моем теле сопротивлялись до последнего. Испытываемый мною страх разлился до самых кончиков пальцев.       Моя нога неуклюже зацепилась за дзабутон. Удержать равновесие не удалось, и я упала на пол с глухим стуком и вскриком, больно ударившись копчиком. Вспышка боли на мгновение раскрасила все перед глазами разноцветными кляксами. Встрепенувшись и придя в себя после секундного помутнения, безобразно и совсем неженственно завозившись на циновках в спутанных юбках, я приподнялась на локтях. Хотелось малодушно спрятаться от досады, или провалиться сквозь пол, лишь бы не унижаться перед демоном еще больше.       — Показательная глупость… Все, что я сейчас говорю даже не доходит до твоего мозга в полной мере… Я обещал, что не трону тебя сегодня… Только сегодня. Постарайся не попадаться на пути впредь, ибо мое снисхождение не бесконечно. — Губы демона, виднеющиеся из-под амигасы, изогнулись в кривоватой ухмылке, но и ухмылкой назвать это было нельзя, скорее оскал испорченности, а затем снова сделались бесстрастными.       Я прикусила щеку по неосторожности, и привкус крови заполонил рот. Опухшие и ноющие губы напомнили об ударе отца. Я начала давиться всхлипами, не сдержавшись. Чтобы скрыть свой унизительный телесный изъян, потянулась рукой к лицу и прикрылась.       Я только сейчас заметила раскрепощенность позы своего тела, когда ноги были раздвинуты, а край полы юкаты сполз, выставляя на обозрение коленку и округлость бедра. На фоне белой юкаты бледная кожа стала почти эфемерно молочной, с тонкими прожилками вен. Особенно выделялась та вена, которая вилась глубже и уходила ближе к сердцевине женской промежности. Почему именно сейчас я стала замечать такие мелочи?       Забыв обо всем, я побыстрее запахнула юкату и прижала колени к груди, сохраняя остатки приличия.       — Это меньшее, о чем надо переживать, — как бы между прочим заметил Кокушибо, когда ни моя кровь, ни доступное тело с плотью не привлекли и не разбудили в нем истинного демона. — Все это я видел тысячи раз. Тысячи раз одни и те же тела мужчин и женщин. Скучная однотипность и одинаковый исход в конце.       Он был прав. Внешний вид — это меньшее, о чем я должна беспокоиться, но почему-то наивно беспокоилась, ведь он, как-никак, мужчина. Он мог поступить непредсказуемо.       — Для вас тысячный раз, но для меня первый. Сегодня все было впервые… — честно поделилась я, внутренне трепеща от колоссальной разницы между нами. Он видел подобное тысячи раз, эти слова изумили меня до глубины души.       Какое-то краткое время он наблюдал за мной, молча, мрачно, словно изводил, а я все никак не могла решиться и посмотреть в ответ, настойчиво отводя глаза куда угодно, но только не на него. Может быть искала подсказку, заведомо зная об ее отсутствии? Но если посмотрю на демона, то случится что-то поистине непоправимое… Зато прикосновение его взгляда ложилось на мое лицо оттенком смущения, такого острого прилива сомнительного ощущения стыдливости. Снова стало душно и тесно наедине с ним, меня обуяла некая женская чувственность, о наличии которой даже не подозревала. Нельзя отрицать черный магнетизм его облика, что так пагубно впечатлял и будоражил. Вновь и вновь я оказывалась пойманной в ловушку власти его стихии.       — Пусть сегодня послужит первым уроком, что за намеренный обман всегда следует наказание, — в назидание произнес Кокушибо напоследок, слегка растягивая речь, но, помолчав, добавил, когда я думала, что на этом все. — Береги свои крылья, птичка, иначе останешься без них и будешь зависима ползать, а не летать.       Я чуть было не ахнула. Кокушибо и кратко предостерегал, и звал меня птичкой во второй раз. Птичка звучала вкрай ласково, интимно. Мелодично. Так шептали любовникам, лежа в одной постели на смятых простынях. Звали любимую — вот так представлялось мне значение слова птичка.       До чего же несправедливо! Отец ни разу не называл меня ласковым именем, а демон назвал, пускай холодным отчужденным голосом, пускай с насмешливым подтекстом, не вкладывая в это слова ни капли того смысла, о котором я греховно подумала. И теперь не могла перестать думать.       Я наконец решилась. Запрокинула голову и посмотреть на него. И поймала блеск шести глаз под амигасой. Он стоял, возвышаясь до самого потолка как отвесная скала тонущая во тьме, начисто лишенный каких-либо признаков жизни, и словно окутывал своим загробным, леденящим душу дыханием, почти касаясь своими хакама моего плеча, посягая на хрупкое равновесие моего пространства и мирка.       Его мужская сила подавляла, а демоническая сила могла запросто уничтожить. Подмять под себя. Подчинить себе все и вся, как луна подчиняла приливы земных морей. Недаром ему дан ранг Первой Высшей Луны.       Не особо уже заботясь о своем внешнем виде, я импульсивно облизнула пересохшие губы, ощущая на языке горький вкус крови и морской соли.       Что, если бы он взял меня за подбородок и провел пальцем по губам от уголка к уголку, растирая и распространяя свою власть?.. Каково это было?..       Его рука была опущена и не шевелилась, а его взгляд раздразнил мои пылающие губы.       Фантазии зашли слишком далеко!       — Твои мысли на поверхности. — Кокушибо не спрашивал и не предполагал, а утверждал.       — Умеете читать мысли? — наобум переспросила я, завороженно прослеживая завихрень полумесяцев в виде метки на его челюсти. Его скульптурное лицо, точнее та часть, которая виднелась, была похожа на камень, который не подточит никакая горная вода.       — Научился за много лет. В основном люди мыслят узко. Но ты… Удивляешь вопреки. А твое тело говорит само за себя.       Мои глаза расширились, когда слова уложились друг за другом в верной последовательности, а затем образовали в груди клубок из сплетения противоречивых чувств без обозначения. Сердце забилось еще интенсивнее.       — Что говорит мое тело? — безобидно повторила я, не надеясь на ответ, и он не последовал. Кокушибо промолчал, оставаясь верным своему непоколебимому характеру, а я тем более.       Это мгновение затянулось слишком долго. Потом еще немного, когда тянуть дальше, казалось, невозможным. Мои ноги затекли от того, насколько напряженной я сидела. А потом Кокушибо отпустил повисшее напряжение и прошел мимо, ступая тихо, чтобы было слышно степенное отдаление. Я устало повалилась на пол, вкрай измученная, словно высушенная досуха ракушка на берегу. Позволила себе выпустить слабость наружу, позволила расслабиться. Поверхность циновки приятно холодило опухшую щеку, пальцы подрагивали, дыхание протяжно вырывалось через небольшие промежутки. Наверное, забыла как правильно дышать и теперь училась заново. Училась ценить жизнь в каждом вдохе и выдохе.       Неужели я осталась одна? Рядом совсем никого. Уход Кокушибо уничтожил любое присутствие смерти. Приглушил все краски и звуки, оставил все в первозданном виде.       Пустота давила. Шагов Кокушибо больше слышно не было, они словно растворились в хорошо сосредоточенной тишине. Как уши не напрягай, ничего не услышишь, только отдаленная свирель сверчков да шуршание ползучих насекомых доносилось то здесь, то там. Они суматошно роились где-то внизу, под полом и в углах. Подступали все ближе и ближе, замыкая в круг.       Теперь я действительно одна, без сомнения. Без отца и без привычных оскорблений. Я часто обманывала его ожидания во многих отношениях и потому он всегда оставался недоволен. Отца не стало, но его скверный характер, казалось, витал в комнате до сих пор. Вопил набатом в голове, что я снова разочаровала его. Снова, снова, снова. Фантомные боли от ударов, очаги слез и обид, запульсировали с новой силой. Но теперь… могла ли я распоряжаться своей жизнью как мне заблагорассудиться? Имела ли право продолжать бытовать в этом большом и неуютном доме, где ранее не значила ничего стоящего, а сейчас враз стала полноправной хозяйкой? Могла ли я перечеркнуть прошлое и уверенно смотреть в будущее, потихоньку обустраиваться и привыкая, когда даже стены все прекрасно помнили? В этих стенах сновало бесчисленное количество людей, эти стены застали правление и свержение последнего сёгуна, феодальные войны, смуту и восхождение на трон потомков Аматэрасу. Бездушно наблюдали мое рождение, взросление и смерть младшего братика. Последние часы его жизни стали для меня мучительным испытанием. Я пела старые песенки, говорила о том, как сильно люблю и мечтала вместе с ним о сказочной дороге на край неба, не желая отпускать даже к облакам. Я наблюдала, как лицо братика из смертельно бледного становилось желтым, утрачивая румяность и невинность. Я слушала, как он дышал; вдох, выдох, потом ничего. Проходили мгновения, затем вдох, выдох, и снова ничего. Все это время моя ладонь лежала на щеке братика, чтобы он знал, что старшая сестра будет с ним до его последних вдоха и выдоха, после которых — действительно ничего. После всего, после прощания… Иногда, особенно по ночам, можно было уловить детский смех, колокольчиком звенящий в доме. Мертвые могли посещать наш мир в особенные дни, когда грань между нашими мирами особенно тонка. Так почему бы им не заговорить с нами? А может это просто воображение играло со мной злую шутку? Даже если так…       Вселенной было все равно, а больно только мне.       Я зажмурилась, пока в голове целая армия кисточек замазывала цветными чернилами воспоминания, которые неуместно всколыхнулись во мне. И там, где прошлась мокрая кисть, вырастали луга и долы, полные ромашек и других пахнущих соцветий, которые возложила на алтарь и зажгла благовония. Думать сейчас о братике — все равно что осквернять о нем память. Смерть отца не должна быть связана со смертью брата, они противоположны. Я разорвала какую-либо родственную связь между нами и отцом, и пускай боги гневаются за такой нечистый проступок. Все равно у богов относительно нас свои планы. У них всегда другие планы, все решено задолго до нас, расписано и сплетено в нитях предопределенности, мы только следуем уготовленной судьбе.       Раньше мне приходилось сомневаться в существовании мертвых, но теперь не приходилось сомневаться в существовании демонов. И боги, которым я верой и правдой поклонялась и служила, допустили такое! Допустили, чтобы демоны ходили по бренной земле и поглощали людей. Тошнотворные картинки убийства вырисовывались перед глазами, сменяясь друг за другом, а в ушах билась об пол срубленная одним махом голова… Тысячи и тысячи таких голов устилали все вокруг, окропленные брызгами крови.       Наверное, так суждено, значит богам нет никакого дела. Да что там боги… Они даже между собой помириться не могли! Постоянные склоки и ссоры. Ни на что не годные самоуверенные гордецы. Неудивительно, что допустили такое…       Не важно. Отныне я знала, что демоны что ни есть реальны, из плоти и крови. Зная, кто есть кто и что из себя представлял Кокушибо, даже так отвращение он не внушал. Наоборот. Совсем наоборот… Он внушал иные чувства, распознать которые не решалась.       Я запуталась и растерялась.       Я мало разбиралась в хитросплетениях судьбы, мало что понимала в мужском ремесле и внешнем мироустройстве. Мои прежние обязанности ограничивались пределами дома и приказами отца, немного садоводством, немного домоводством, любимой музыкой и увлечением красотой изящной поэзии, затрагивающая нежные струны души и на краткий миг перемещающая в диковинные места, куда я никогда и не надеялась попасть. Отчасти жила в реальности, отчасти в мечтах. Музыка и чтение единственное, что приносило утешение и толику счастья, и обесценивались не так быстро, как все прочее. Все это образовало мой маленький круг замкнутой жизни, как шибко быстро бегущая белка в колесе сансарного веретена. Привычные дела, растянутые в монотонность серых дней, сменяющихся в череде бесконечно повторяющихся времен года, стали моим уделом и клеткой. Добродетельная девушка, выученная и воспитанная прилежно, всегда должна повиноваться мужчине и на словах, и в мыслях, и на деле. У нас, женщин, просто нет выбора и выхода, мы все зависимы от положения. Повинуйся отцу, повинуйся мужу, повинуйся сыну, а потом делай что хочешь на старости лет. До старости лет еще далеко, а я не знала, что делать и как поступить сейчас. И совета не у кого попросить.       Слово женщина в моей голове звучало низким голосом Кокушибо. Любопытно, была ли у него женщина в той роли, о которой я так развязно представляла в таинстве воображения?..       Я зажмурилась сильнее, пристыженно закрыв лицо руками. Не о том думаю!       Демон принес смерть, напугал, взбудоражил и исчез, оборвав все связи и оставив ни с чем. Ощущение престранное: будто кто-то освободил от обязанностей, приволок на край света, бросил на произвол и ушел своей дорогой. Кокушибо ушел и нить оборвалась. А я тянулась и хотела связать ее воедино.       Где тут здравый смысл и почему меня влекло к нему?       Я прикусила язык и помотала головой, изгоняя непрошенные мысли.       Кокушибо направился в неизвестность, блуждая в ночи, пока вечные звезды освещали путь, а спутником было только проклятое одиночество. Потому что не существовало более глубокого одиночества, чем одиночество самурая. Так было написано в одной старой книге, завалявшейся где-то на полках памяти.       В саду загугукала ночная птица, ветка рябины хлестнула по раме, норовя просунуть руки-палки в окошко. Звенели колокольчики фурин. Звуки вернули обратно в настоящее время, я очнулась и сбросила наваждение.       Я перевернулась на спину и вперила немигающий взгляд в окошко, словно там были ответы на все важные вопросы. Открытая настежь рама едва скрипела под дуновением. Наверное, ее давно никто не смазывал. Ветки растущей рябины под домом колыхались на легком ветру, то влево, то вправо, то просто между собой сплетались, и, казалось, что корчились, как живые. Срывались листочки, их уносило ввысь и не возвращало обратно.       В небольшом окошке виднелся клочок неба. Там ползли рваные перистые облака. То и дело из дыр появлялась луна, заливала землю красивым неземным сиянием — и вновь скрывалась.       Стало зябко и холодно. Все тело охватывал неотвязный, как чесотка, мелкий и неприятный озноб. Температура упала сразу на несколько тонов ниже. Зато пустоты в комнате хватало с избытком, ее заполонили пепельные тени, гулящие по стенам. Каждый угол, каждая щель были залиты этими сумеречными тенями, как чернилами.       Тени, все больше сгущаясь, перемешивались со серебром луны и затапливали комнату, как какой-то омут прозрачной реки, когда лучи доставали каменистого дна. Все казалось таким зловещим и пророческим, что отделаться от этого чувства теперь невозможно. Навевало тревожное ощущение, что некто следил за мной.       Вскоре комнату начали наполнять полупризрачные видения. За столом сидел отец, что-то серьезно расписывая в учетной книжке. Все разбросанные писчие принадлежности; бандероль, кипы бумаг и документы налогов, пузырьков и маленького механизма, основанного на принципе маятника, аккуратно стояли на поверхности, будто и не было никакого разгрома. Фигура отца щуплая, плечи немного ссутулились, кожа лица была похожа на дно реки — такая же утопленная, но глаз не видно. Над его головой просвечивали брызги крови на полусгнившей стене, уже давно высохшие и потемневшие, ставшие одним целым с здешней затхлой атмосферой.       Призрачная иллюзия бросала вызов моей адекватности. Предел моего страха был достигнут.       Покойный мертвец застыл, кисть больше не шуршала по бумаге, выводя никому не понятные иероглифы загробного царства. Тишина, густая и зыбкая как топь, вновь заполняла пространство.       Я не могла пошевелиться, скованная жутким видением, соскальзывая вниз, норовя потерять сознание.       Отец поднял на меня черные провалы глазниц, наблюдая, как я отчаянно пыталась что-то вымолвить, открывая и безуспешно закрывая рот.       Настоящее осязание реальности утрачивалось почти мгновенно.       — Разочаровала… — вынудил он из себя слова как из ледяной проруби.       Потусторонний и глухой голос отца будто из самого дна колодца, разрезал молчание вдоль и поперек, как ножами, заставив меня с ужасом наблюдать, как его рот, напоминающий безобразную беззубую дырку, произносил вполне человеческие слова. А затем голова, с застывшим выражением брезгливости и презрения на лице, отскочила от шеи, срубленная одним махом невидимой катаны, и покатилась по полу, в самый дальний северный угол, и больше не показывалась на виду.       Сердце пропустило один удар.       Я перевела затуманенный и оторопелый взгляд на то, что осталось сидеть за столом, на обезглавленное тело. Из карикатурного туловища, которому не хватало одной существенно важной части, небольшими сгустками выпрыгивала в воздух кровь. Шея была срублена идеально, без единой кривой зазубрины. Это я понимала каким-то запредельным чутьем без познаний в мастерстве фехтования.       Но тут луна показалась из-за облаков, а когда погрузилась во тьму и снова вынырнула, муторные видения сгинули. Свет рассыпался раздробленной пыльцой и растворился без следа. Все это заняло несколько секунд, оттого происходящее могло показаться бредом, помутнением рассудка, но мой ужас был неподдельным, в нем сомневаться не приходилось.       — Господин Кокушибо! — с визгом закричала я что есть сил, но тут же запоздало прихлопнула себя по губам. Но крик пошел дальше, просочился во все доступные стороны и выполз наружу, наверное, мог достигнуть даже луны. Так громко и истошно еще ни разу не кричала — не было повода. Ранее любая боль или обида заглушалась на корню, терпела молча и тихо. И вот повод нашелся, только помощи ждать неоткуда, а тот, кому я неосознанно обращалась в момент нужды вряд ли придет помогать, скорее наоборот… возвратится и закончит то, что начал. Кокушибо был из тех, кто на ветер зря слов не бросал.       Как далеко он успел уйти?       Легче всего сейчас просто расплакаться — но даже этого я не позволила себе, титанически сдерживая истерику. Она сейчас не к месту. И так почти весь сад был выращен моими слезами.       Нельзя оставаться в доме!       Ползком пятясь назад, нащупывая руками шершавые татами и весь раскинувшийся переполох из бумаг, я перевалилась через порог в коридор. Сёдзи распахнуты, наклеенная бумага висела лохмотьями, кое-где рвано разрезанная от рассекающего воздуха катаны. Свет луны падал белесым снопом сквозь эти прорехи, словно высыпающийся пух из дырявого одеяла. Осталось только чихнуть от раздражения.       В том самом зеркале на трюмо, в которое я ошарашенно глядела накануне, отображалось нечто поистине непостижимое. Правая половина, а может и левая, — сейчас не разобрать! — была в тени, а та, которая на меня смотрела из зеркала ну никак не могла быть моим лицом! Отражение не выглядело отражением. Это не я смотрела в зеркало, а наоборот — та, кто была по ту сторону, смотрела на меня как на свое отражение.       Обитая в разных мирах, я думала с той девушкой одинаково. Мы выглядели одинаково безумно.       Неужели зеркало впитало в себя смерть отца и превратилось в цукумогами, в ожившую заколдованную вещь с духом внутри?       В смежной комнате по соседству тикали заводные часы на треноге, купленные в столице и доставленные поездом для отца в специальном ящике набитом соломой, чтобы не повредить ценный груз. Три медные гири оттягивали своим весом пружину часов и тем самым приводили в движение деликатный механизм. Тук-тук-тук. И так по кругу, отмеряя застывшее время. Наверное, часы отдавали дань отцу, потому что он лично занимался заводью каждую неделю и никого не подпускал к ним. Часы были его пестуемой забавой, стоящей больших денежных вложений, — он не раз делал на этом ударение.       А для меня их громыхание напоминало вой. И мне нестерпимо хотелось их разбить, повалить на пол и втоптать в пыль каждую замудренную шестеренку, которая отсчитывала время моего заточения в доме. Уничтожить остатки и отголоски прошлой жизни.       Ноги расползались, когда я предприняла попытку встать. Дощатый пол, доблестно натертый воском, не только скрипел, но скользил впридачу не хуже обледеневшего озера. Бросив попытку принять вертикальное положение, я кое-как поползла вперед, подпирая стены руками для поддержания равновесия. Тело и внутренности колотило, меня всю потряхивало от пережитого ужаса. Собраться и образумиться не получалось. Дорога до входной двери заняло больше усилий, чем оно требовалось на самом деле, но когда замаячила сетка-вуаль от москитов, я несказанно обрадовалась.       Как все комично переменилось! Входила я в дом ровной поступью, а теперь выползаю из него, опасаясь погони фурий из преисподней, как побег Идзанаги из страны желтого источника.       Тратить время и обувать дзори я посчитала излишним, выскочила на энгаву, а затем на вымощенную крупным камнем дорожку в носках, почти заваливаясь и падая в растущие чайные кусты. Второпях, по мокрой траве, я побежала до беседки и стиснула несущую балку в руках, привалившись и повиснув на ней всем телом, с опаской оглядываясь на кишащий призраками дом. Можно было посмеяться с моего состояния, видя окружающее спокойствие и безмолвие. Дом стоял, сетка задувалась ночным бризом, пощелкивание напоминало стрекот бамбуковых листочков в рощице, цветы пахли, а трава, пропахшая прошедшим дождем и таящая неразборчивый шепот, ласкала мне лодыжки. Все продолжало быть обыкновенным и не предвещало беды, но в душе все продолжало быть неладным. Там поселилась постоянная тревога.       Порывом слева налетел шальной ветер, взъерошил листву на деревьях, поигрался с волосами, хлестая по лицу, и улетел восвояси. Чуть ли не в воздухе пахло несчастьем. Предчувствием неотвратимой беды, оно растекалось по телу и дурманило голову, рассылая невнятные знамения. Знаки бежать. Бежать!       Гулявший по саду ветер крепчал, а потом, змеей переползая через забор и скатываясь вниз по склону, обтекая древние тории и дальше устремляясь в березовый пролесок в низине, и там рождая утробный шум. Городок, раскинувшийся у подножья горы и который я прекрасно видела как на ладони, пестрел далекими скудными огнями. Там жили люди, возможно, всего лишь возможно, но там могло быть безопасно. И скорее всего живущие там люди даже не подозревали какой ужас обитал в поместье на холме.       Я стояла и смотрела на домики, желая оказаться в пределе их досягаемости, пока капризный ветер подзуживал и уговаривал бежать за ним, искренне уверяя, что я сумею с легкостью добраться до селения, пересечь огромное расстояние; заброшенные пастбища, поросшие мискантом, перейти мост и не свалиться от усталости или неосмотрительности где-нибудь в топком овраге, — с моей-то исключительной везучестью! — придти и попросить о помощи. Рассказать, что случилось и на утро вернуться с дежурными из городской управы. Они должны помочь… Обязаны защитить!       Но ощущение ненадежности земли под ногами и заведомо ложное представление, что затея увенчается успехом мучили меня все сильнее. Червячок сомнения грыз изнутри, что не стоит поддаваться на уговоры ветра и идти на поводу страха.       Пусть моя вера будет сильнее, чем страхи! Нельзя позволить страху взять вверх. Нужно стараться оставаться в трезвости ума, иначе превращусь в полоумную.       Я наградила себя оплеухой по здоровой стороне лица, скорее ущипнула, возвращая кровоток.       От сумасшедших мыслей и состояния ступора меня отрезвило кошачье мяуканье. Я напрочь забыла про заблудшего котенка… А ведь искала его так кропотливо!       Вот он, выскочил из кустов жасмина, тем самым удивив своим появлением. Черненький, — но в темноте все кошки черные. Не переставая мяукать, котенок приблизился, юрко прыгая ко мне, пока не завился хвостиком в ногах. Приласкавшись мордочкой, а потом грациозно вытягиваясь всем тельцем, котенок поднял на меня голодно-просящие глаза, искрящиеся изумрудами под луной. Его шерстка серебрилась, особенно на кончиках. Темный окрас напоминал бобовую пасту анко. Не отрывая взгляда, доверчивого, игривого, котенок еще раз мяукнул, словно соглашаясь со всем, о чем я подумала. Он просился быть обласканным, но я не могла перестать дрожать, хоть руки уже тянулись к черному комочку. Я даже предчувствовала какая у него нежно-гладкая шерсть…       Из меня вырвался вздох облегчения, как только пальцы погрузились в мягкость шерсти. Я прижала маленькое тельце к груди, а он счастливо замурлыкал. Да еще как! С таким воодушевлением и рвением, что эти приятные, щекочущие вибрации передавались мне. Теперь стало спокойней на душе, я выдохнула и страхи растворились, их подхватил и развеял ветер. Не зря черные коты являлись символом удачи, а благодаря отменному зрению в ночи могли избежать любой беды и привести к безопасности.       Сегодня день череды сплошных несчастий и стечений роковых обстоятельств. Настоящий переполох! От подобного можно стать седым и начать заикаться до конца дней. Чем не горькое последствие? Но своевременное появление котенка немного утешило и скрасило одиночество. Теперь я не одна, не одна… Когда рядом еще одно живое существо, то кажется, что все проходимо. Осталось потерпеть до рассвета, а на рассвете все будет выглядеть иначе! Более обнадеживающе, более… Нужно только пережить эту ночь, а дальше я справлюсь!       Я не одна. Пусть сила, которая направляет звезду в небе, направит и меня…       Котенок, удобно устроившись на моей груди и пахнущий росой и пряным разнотравьем, довольно замурчал, присоединяясь к молитвам.       Вроде все складывалось как обычно, кроме одного. Что-то продолжало быть ужасно неладным. Неправильным. Я чувствовала это всем нутром. Молитвы, что бережно возносила кверху, не достигли ушей богов, не достигли даже верхушки остроконечной крыши, стекая вниз. Котенок взбрыкнулся в моих руках, царапнул кожу и вырвался, спрыгнув на траву.       Царапина, оставленная котенком, неприятно кольнула. Даже не видя в темноте, я могла определить с уверенностью, что выступила кровь. А еще могла определить, что больше была не одна. Не обладая отменным зрением, я все же уловила едва заметное мельтешение около ворот. Сердце мигом застучало, будто отворяемый дверной засов. Это мог быть демон Кокушибо, возвратившийся вновь, ведь именно около ворот он и появился в первый раз. Это могло уже войти в привычку и… Я было уже удивилась его приходу, как чуткое предчувствие подсказало иное.       Это был кто-то другой, не Кокушибо.       Могло и показаться, но как бы я себя не обманывала ложными убеждениями, это нечто или некто издало первый жалобный скулеж, отметая прочь все догадки. Существо быстро переместилось от ворот к флигелю дома и спряталось за камнями, полукругом ограждающими пруд. Шуршание выдавало его безликое движение.       Котенок, о котором я успела забыть, потянул подол моей юкаты, вцепившись коготками. В его расширенных глазах плескались понимание и тревога. Животный страх. Он настойчиво требовал следовать за ним, к дому. Неужели котенок был способен на такое осмысленное поведение?       Очередной скулеж и хныканье вводили в замешательство, они звучали омерзительно, но существо никак не показывалось на виду, прячась в тенях. Дерганье подола платья становилось все нетерпеливей, и я сделала первый шаг. Входить в дом не хотелось, но выбор невелик — либо призрак в доме, либо неизвестное существо снаружи. Думать я совсем разучилась, просто послушалась, а котенку словно это было и нужно — он стремглав поскакал вперед, мяукая на ходу, но это мяуканье было слишком беспокойным.       Ноги налились холодной тяжестью и неповоротливостью, а в желудке образовалась пустота, но это не помешало мне ринуться в дом, впопыхах сорвать москитную сетку, почти путаясь в ней, и захлопнуть двери с таким оглушительным ревом, что можно было сравнить с лавиной, катящейся с гор и уничтожающей все на своем пути.       Но и этого недостаточно. Сердце билось уже в горле, отдаваясь горьким привкусом. Тук-тук-тук. Отбивали неосязаемое время часы в комнате. Они душили, и я задыхалась. Кабинет отца все также хранил в себе потустороннюю ауру, следы смерти. Лохмотья рисовой бумаги, подсвеченные изнутри лунным сиянием, подрагивали от сквозняка.       Я влетела в комнату с часами и захлопнула сёдзи. Лицо и волосы обдало порывом ветра от прилагаемого усердия. Не загнала ли я себя в угол? Не загнали ли меня в угол?       Все мысли, громоздкие и несуразные, вонзились в меня острыми осколками, пока я пыталась мужественно собраться и дать отпор новому ужасу.       Тук-тук-тук. Единогласно стучали часы и сердце. Они пульсировали в собственном ритме отдельно от меня.       Я провела руками по волосам, приглаживая и придавая сносный вид, хоть в этом не было никакой необходимости, так, по привычке. Замедлив дыхание и осмотревшись, я на ощупь проползла ближе к встроенной нише, где висел свиток, выполненный талантливой рукой известного каллиграфа и купленный отцом на аукционе, сторговавшегося за приемлемую цену. Под ним, на деревянном основании алькова, стояла красная шкатулка и голубая, покрытая глазурью ваза с цветущими веточками кизила. Сейчас ни гравюра, ни шкатулка не имели никакой ценности, они стали лишними предметами. Там, за ветхим, но роскошным комодом был тайный лаз. Котенок запрыгал рядом, подкрепляя мой дух и намерения.       Сгорбившись и отдирая от пола циновку, я не сразу почувствовала, как на мое плечо опустилось нечто слизкое. Я смахнула рукой, не отрываясь от дела. Кончики пальцев едва успели коснуться влаги, как я резко развернулась, суетливо отряхиваясь от гадости. Это было… Это было похоже на слюну…       Я испуганно пискнула, вытирая пальцы от мерзости, ошарашенно мотая головой и зверьком забиваясь в угол за комод, ощущая, как плечо пропитывается этой жидкостью. Отвращение сбивалось внутри, щекоча ноздри.       Котенок воинственно зашипел где-то рядышком.       Часы в деревянном коробе на треноге подвели итог времени. Железная стрелка за стеклом пробила час крысы. Медные гири оттянули механизм маятника. Прошло много, до животного ужаса много времени, прежде чем послышалось еще одно кряхтение на потолку. Я чуть было не отдала богу душу. Во рту пересохло так, будто его набили песком. Вокруг распространились тонкие волны вибрации. Воздух зарябил, наполненный запахом сырой могильной земли.       С какой-то заторможенной медлительностью я возвела глаза к потолку.       Прилипнув к балкам, как ползучий тритон, там сидело нечто отдаленно напоминающее человека, и издавало звуки сопения вперемешку с бормотанием.       — Не убегай, не убегай… — проскулило скукоженное тело на потолку, разнося дробный хриплый голос. — Пожалей…