Зов Пустоши

      Снег.       Так уж вышло, что их жизнь — жизнь среди снега. Почти круглый год он покрывает землю и лапы елей, макушки виднеющихся в нескольких милях отсюда гор, сыпется с неба и искрится в волосах, когда они гуляют по окрестностям. И это не плохо. Саске любит снег. У него с братом кожа бледная, почти такого же тона, что и этот вечный символ Пустоши, и не будь у них чёрных волос, он бы подумал, что они действительно его дети.       Пальцы колет от холода, когда он стряхивает белые хлопья с поверхности перил, и костяшки краснеют. Юноша вздохнул и поставил локоть на очищенную поверхность, задумчиво глядя на тёмную полосу леса, тянущуюся вокруг поля. Небольшая веранда, на которой он стоял, была педантично вычищена и выметена, и только поэтому ноги не вязли в стоптанных сугробчиках. Если Саске любил снег всегда, то Итачи только тогда, когда он не лез на территорию дома. Это была странная борьба: старший Учиха выметал веранду и прихожую, если глупый брат всё же заносил нарушителя на ботинках, а метель из раза в раз заносила очищенные территории и стремилась проникнуть внутрь посредством младшего, будто и правда принимала этот вызов, с азартом цепляясь к одежде и волосам. Со стороны это выглядело забавно, и Саске порой не знал, на чью сторону встать, кому помочь, кого позлить.       А потому попеременно менял союзника, то упорно оттряхиваясь от снега на пороге, не допуская ни единой снежинки, то нарочно занося чуть ли не сугробы на себе.       Ему слишком нравилось смотреть, как настойчиво, чуть ли не дотошно выгребает его Итачи, затянув потуже длинные волосы и закатав рукава, обнажая бледную кожу тонких жилистых рук. Но гораздо больше ему нравилось, что было до этого: поняв, чью сторону на сей раз принял брат, старший сурово хмурился, поджимая тонкие губы, и это выражение сдержаной строгости вперемешку с бессильным смирением с чужой строптивостью, проявляющейся в таких мелочах… оно было красиво. Итачи определённо не обижался, а если и обижался, то демонстративно. Так же демонстративно, как извинялся после этого Саске, вернее как раз ради этих извинений, полных нежности, касаний, ласк, звериной первобытности. Это замкнутый круг — одно действие ради другого, потому что злил брата Саске только ради подобного рода извинений. Это было необязательно, ничто не мешало вцепиться друг в друга и в любой другой момент, но в этих псевдо-ссорах была своя прелесть, свой шарм, а они были прекрасными актёрами этого театра. Итачи никогда не позволял ничего делать просто так, вот решение и пришло само собой.       До этого момента Саске много злился, по-настоящему злился из-за того, что они долго не могли переступить грань. Старший слишком себе на уме, со своими принципами, со своими тараканами, на которых едва ли найдётся нормальный тапок. И когда в эту стену самоконтроля из раза в раз билась волна горячих, глубоких и всеобъемлющих чувств младшего, раз за разом разбиваясь в хлам, чтобы собраться вновь, разумеется это злило того. Саске далеко не сразу понял подвох, далеко не сразу понял, как подобрать ключ, стремясь напрямую покорить такую гору, как Итачи. Его порывистая, прямая и упрямая натура металась в клетке тела, когда не могла получить того, чего желала.       И в конце концов Итачи дал ключ. Окольными путями, как он любил, но сам, и это снесло младшему крышу к чёрту.       В первое такое «извинение» постель они не покидали долго, и когда старший едва вышел на веранду, Саске не без внутреннего удовлетворения и сытости жадно смотрел на алеющие следы, так красиво контрастирующие на фоне бледной кожи, обнажённой на плече свободным меховым нарядом. Словно пятна костров на просторах Пустоши…       О да. Саске любил снег. Снег — Пустошь. И он часто видел эту Пустошь в собственном брате, так смешно борющемся с её отголосками в доме.       Юноша привык к этому: к тому, что видел в брате эту хозяйку гор, а значит, испытывал глупую веру, что он такой же вечный и непоколебимый. Ведь старший брат всегда был рядом, как всегда рядом был снег, он был старше и мудрее, сложнее, и его мысли были такими же скрытыми от глаз, какими были непонятными замыслы Пустоши… И его привычки тоже казались вечными: вечно чистый холл, вечно чистая веранда, тёплый дом и ласка в глазах, так тщательно скрываемая на самом дне тёмно-серых радужек, его внутренний огонь, который полыхал, стоило Итачи выбраться за пределы территории дома и оказаться в стихии снега, туда, где его глупая борьба с метелью не имела смысла. Там они с братом могли часами бродить по снежным завалам, облачённые в тёплые меховые одежды, благодаря чему сами походили на зверей, будто стряхивали пыль. Они могли озвереть и начать жарко целоваться прямо в сугробе, посреди охоты, сбора трав или хвороста. Младший мог ни с того ни с сего завалить брата в снег и встретить столь редкое ярое сопротивление, больше похожее на опасную борьбу, игру хищников, и в эти моменты он обожал огонь в глазах Итачи, его алеющее на морозе щёки, губы и сильные тонкие пальцами, которыми он каждый раз завершал их стычки, либо душа в снегу, либо щёлкая по лбу. Он ещё ни разу не победил старшего брата, который ловил его на самых маленьких промахах, одним из которых было чужое любование им. Саске терял концентрацию, заглядевшись, а Итачи и пользовался, хитрая изворотливая ласка. Впрочем, младший никогда не был против, покорно позволяя душить себя и взамен оттягивая длинные чёрные волосы, впитывая чужую страсть полностью, сполна беря плату за поражения, когда бразды правления перепадали ему.       Да… Саске слишком привык к тому, что приносило тихое счастье в его снежный мир.       Казалось, к этому привыкла и сама Пустошь.       А потому это сразу бросилось в глаза.       Саске сначала не понял, что не так, когда зашёл домой после рубки дров. Меховая накидка плотно обхватывала поясницу и плечи, в ней было слишком жарко для разгорячённого тела, пылающего не хуже печки, и младший бы разделся сию секунду, оказавшись в доме, если бы его взгляд не был прикован к полу.       Сегодня утром Саске, не нарочно, но занёс немного снега, прежде чем уйти во двор. И сейчас эти полурастопившиеся снежинки смотрели на него из-под ботинок. Они казались чем-то инородным после столького времени чистоты, и юноша хмурился, недоумевая. Итачи и пропустил такое вопиющее вторжение? Да небо на землю упало, не иначе!       Хах, не иначе…       Саске нашёл брата в их общей комнате, в постели. Его лихорадило, он даже не сразу узнал брата, и кожа его была далека от привычного бледного оттенка, пошедшая красными пятнами жара. Итачи почти не шевелился и, казалось просто спал, но его неровное хриплое дыхание и измождённое выражение лица говорили о другом. Младшего тогда впервые пробрал холодный пот.       Болезни — это бич таких глухих мест, как это. Мелкая простуда забирает самых слабых в начале пути — в детстве — и больше не донимает, но на смену ей приходят болячки пострашнее. Они подкрадываются незаметно и хватают безжалостно тех, кто имел неосторожность подцепить их по любому поводу, будь то мокрые волосы на холоде, босые ноги, укол грязным ножом…       Итачи не был болезным, но он был смертным. А всякий смертный недолговечен, всякий смертный уязвим.       Саске надеялся, что это скоро пройдёт, а потому не сразу стал бить тревогу. С тяжело бьющимся в груди сердцем он носил брату отвары горных трав, менял компрессы на голове, говорил, не требуя ответа, дабы не тратить чужие силы и вместе с тем немного веселить. Он старался как мог, пусть и едва ли знал, что нужно делать — чаще болел он, не припоминая, когда сам выхаживал старшего. Однако вопреки всем его стараниям, всем его усилиям, продиктованным старыми книгами и справочниками, Итачи не креп. Он отвечал, пусть и слабо, и это давало надежду, что он вот-вот наберётся сил встать, а значит, и справиться с болезнью. Увы.       При виде того, как постепенно иссушается чужое тело, Саске стал с ужасом осознавать, что у него встают дыбом волосы на загривке — от страха — и холодеет в груди, стоило ему взять истончившееся запястье и переплести пальцы, провести кончиком носа по обострившейся скуле, кожа которой словно обтянула кость, поцеловать морщику под запавшими глазами… И его уверенность в том, что эта болезнь недолгая, стала стремительно таять, оставляя после себя леденящий душу кошмар. Младший не боялся заразиться, потому что если бы мог, он бы давно это сделал, и потому в перерывах между отварами и компрессами он лежал рядом, положив голову на чужое плечо, дыша горьковатым от лекарств и болезни запахом чужого тела, время от времени зарываясь кончиком носа в волосы на виске и смотря за тем, как поднимается и опускается грудь. Как-то раз он приложил ухо к рёбрам, и отчаяние в тот момент накрыло его особенно сильно: он понял, где проблема, и оттого было ещё ужаснее, потому что он ничего не мог с этим сделать. Лёгкие свистели, хрипы слышались через вздох, и Саске бессильно стискивал между пальцев простыни и шкуры.       Итачи, видя чужую тоскливую злость, мог лишь целовать макушку, гладить по волосам, плечам, накрывая их тонкой рукой с просвечивающими венами.       — Всё в порядке… — шептал он, а Саске лишь рычал, вместо всех слов крепче обнимая брата, подобно единственному сокровищу.       Он стал чаще смотреть в окно. Пока Саске отходил по тем или иным причинам, он всматривался в белые квадраты стекла, за которыми серело небо с отдалёнными очертаниями гор. Потускневшие радужки, сменившие свой суровый и чистый огонь на мутность стекла, впивались в светлую даль, по которой скучал Итачи. Метель, его вечная непримиримая соперница, отвечала ему тем же: она оглаживала стёкла, лепила узоры, желая добраться до него, но не имея на это сил и оттого тоскуя ещё больше, завывая и мечась снаружи. Ну где же он, её противник.? Где та хитрая изворотливая ласка, которая в её объятиях игралась со своим братом, целовалась, горела жизнью, любовью…? Пустошь грустила по нему и выла. Где её дети…?       Старший истлевал в клетке собственного тела. Он хотел наружу, но не мог даже встать. Он хотел поцелуев, но они так горчили чужой тоской, что было тошно. А ведь хотелось чистоты, той самой, с какой они целовались в снегу очередного ельника, на берегу подмёрзшей речки…       Итачи угасал, а Саске не знал, что ему делать. Он не понимал, как так вышло, он не понимал, не понимал, не понимал, и метался, как раненый зверь. Чужие пустые взгляды куда-то в окно ранили его, потому что он знал их причину. Зов, доносившийся откуда-то из гор, эхом отдающийся между деревьев, снежных комьев… С каждым днём он был всё ближе, и это не могло не приводить в слепое отчаяние, потому что вместе с ним возникало чувство безысходности, неизбежности.       Учихи жили обособленно от остальных деревень, и потому никто не спешил им на помощь. В какой-то момент, когда старший свалился в беспамятстве, горящий от ожесточившейся лихорадки, Саске, безуспешно пытаясь унять болящее сердце, закутался в тёплые шкуры и вышел из дома в метель. Он больше не сможет помочь, ему нужен лекарь… Он понимал, что это бесполезно, но пожалуйста, пожалуйста…       Метель выла и ревела, снежинки мелкими острыми лезвиями резали кожу. Было темно, и Саске двигался по своему внутреннему путеводителю, как вдруг на половине пути остановился, как вкопанный. По земле рокотом разнёсся… он. Зов. Удар далёкого барабана предков, тяжёлый, как глубокий треск под землёй, раскатистый, как гром. Он был совсем совсем близко — юноша никогда не слышал его так отчётливо, так рядом. Никогда голос Пустоши не был столь оформлен и грустен…       — Нет!       Прокричал он так громко и так отчаянно, как только мог, разворачиваясь.       — Не забирай его, не забирай, оставь! Прошу тебя!       Срывая голос молил он, по своим уже наполовину заметённым следами устремившись обратно, пусть ноги и вязли, подгинаясь и роняя его в снег. Глаза жгло от ветра и слёз, но он упрямо шёл обратно, словно его нитями тянуло назад, будто он мог ещё успеть, только бы успеть, и он сможет предотвратить что-то страшное, из-за чего было поздно бежать за лекарем.       Огонёк окна дома робко затрепетал вдалеке, и Саске припустил, игнорируя сугробы и упрямо добираясь до порога веранды. Дверь в дом была раскрыта настежь, и снег со свистом залетал в хижину, в прихожую, где оседал белыми кучками…       Юноша, задыхаясь, развернулся и нашёл взглядом следы босых ног, идущие прочь от света дома.       — Итачи!       Кричал он, звал он, вновь упрямо преодолевая снежные дебри и стараясь не потерять цепочки. Слёзы жгли глаза, но он продолжал идти вперёд, закрываясь рукой от жестоко хлещущего по лицу ветра, зовя по имени до хрипоты, пока не наткнулся на уже наполовину занесённую снегом домашнюю одежду, лёгкую, такую лёгкую… Саске подхватил её, несколько мгновений разглядывая развевающуюся на ветру ткань, после чего, прижав к груди, стал кричать и звать ещё отчаяннее, громче, надрывнее, со слезами в голосе, пока ноги путались, неся его вперёд.       — Итачи! Итачи! Итачи! Ответь мне, прошу тебя, ответь, Итачи!..       Разносился его зов в буре, постепенно переходя на свистящий шёпот…       Пустошь больше не звала. Умолк барабан предков и далёкий неровный хор, глубинная связь земли, снега и воздуха…       Саске знал, почему.       Она просто дозвалась, укрыв под своим крылом того, кого звала.       А снег всё заметал и заметал несчастную прихожую, веранду… Будет ли он когда-нибудь разгребён?       

***

      Снег.       Так уж вышло, что теперь среди белоснежных скатертей он живёт один. Почти круглый год он покрывает землю, лапы ельника, макушки гор… а с недавних пор ещё и дощатую поверхность веранды, которую больше некому чистить.       Саске тяжело смирился с потерей. И теперь ему трудно смотреть на мир вокруг себя, потому что его белизна напоминает о многом. Но он всё ещё любит снег. И всё ещё любит свой дом, в котором каждая деталь напоминает о жизни брата.       Он так и не нашёл его тела, как бы не искал в ясную погоду. Он не знал, проклинал ли он Пустошь или благодарил. За то, что она уберегла — по-своему — своего любимца, огородила его от бесславной смерти, спрятав в своих пушистых снежных лапах… В том, что это была именно она, Учиха не сомневался.       Иногда, глядя куда-то вдаль, на горы, на лес, затянутые тонкой дымкой снежной пыли, ему казалось, что он чувствует то же, что и когда смотрел на Итачи, словно бы тот смотрел в ответ. Он бы многое отдал, чтобы именно так и было…       Чтобы мелкие следы неизвестного хищника, слишком уж любопытного или попросту наглого, раз полез в человеческий дом, тоже принадлежали Итачи, чтобы именно он царапал закрытую дверь, и именно его голос он слышал во времена особо суровых бурь. И чтобы это именно его рука касалась его на грани между сном и явью, перед очередным блеклым днём… Одним из многих перед тем, как он решит наконец пойти дальше.       Итачи же много бы отдал, чтобы поблагодарить Пустошь за то, что она дала ему остаться.