Солнечная птица

      — Самовлюблённый, надутый гордец! — Кави поджимает губы; такой росчерк его рта, тонкий и безжалостный, как лезвие ятагана, ранил многих, и аль-Хайтам не исключение. Но каждый шрам на сердце он бережёт как драгоценную память о чём-то их.       Чём-то большем, чем просто слова.       

~

             — Где ты был? — через плечо бросает Кави. В комнате душно от благовоний, все до единой лампы зажжены. Аль-Хайтам невольно щурится после темноты улиц. Кави работает: по полу разбросаны смятые и изорванные листы, сломанные карандаши, обкусанные перья, неразборчивые записки на обратных сторонах черновиков — или просто поверх.       Кави само воплощение слова «хаос» — и только в хаосе может родиться что-то по-настоящему гениальное.       Но сегодня явно не день для гениальных проектов.       Аль-Хайтам подходит ближе, снимает с волос Кави пару заколок, собирает в хвост разлохматившиеся волосы. Кави не обращает внимания — делает вид или правда занят своими мыслями, — но, стоит опустить ладони ему на плечи, вздрагивает.       — Что… — начинает он недовольно, но сразу срывается на нежный низкий звук, что-то среднее между стоном и мурлыканьем. Он чудовищно устал, и если аль-Хайтам простился с такими умственными перегрузками, когда вступил на должность секретаря, Кави продолжает себя истязать. Что бы он ни нёс в припадках гнева и какой бы спорной ни была его репутация в Академии, он настоящий учёный — из тех, кто у Сайно на хорошем счету.       И настоящий гений, а гении не умеют себя беречь. Не умеют останавливаться. Не умеют отдыхать.       — Кави, — тихо говорит аль-Хайтам. — Тебе придётся принять ванну, поесть и лечь в постель.       — Можно обойтись чем-нибудь одним? — Кави закидывает голову, морщится, потому что у него затекла шея, но смотрит лукаво. Тепло. Так, как никто больше не умеет. — Ты, как всегда, составил слишком длинный список.       С плеча аль-Хайтам сдвигает ладонь ему на горло, приподнимает пальцем подбородок, наклоняется, чтобы коснуться губами пересохших губ.       — Ванна, — повторяет он между поцелуями. — Еда. Сон. Базовые человеческие потребности, без которых интеллектуальная деятельность невозможна.       Кави зевает ему прямо в рот.       — Я перестал тебя понимать на слове «базовые».       — Твой мозг перегружен. — Аль-Хайтам не отказывает себе в удовольствии поцеловать его в скулу, в висок и в уголок челюсти, прикусить мочку уха. — В таком состоянии у тебя не получится закончить проект.       Кави вздрагивает, подставляется, закусывает губу, прикрывает глаза. Его тело говорит так много — и никогда не лжёт.       В отличие от его на удивление грязного рта.       

~

             — Если ты так уверен, что знаешь всё на свете… — Кави стискивает кулаки. — Вспомни, что все твои знания из книг! Ты касаешься жизни через сухие слова на страницах, и сам становишься таким же безжизненным! И таким же безразличным ко всему, как твои пыльные фолианты!       Люди в библиотеке стараются пересесть подальше. К ссорам Кави с аль-Хайтамом все привыкли. «Не ладят» — вот как о них говорят.       — Откуда тебе знать, что написано в книгах, если ты не дочитал даже учебник по архитектуре? — Аль-Хайтам отвечает спокойно, но это — удар с оттяжкой. Он владеет словами, как пустынники владеют бичом. И так же, как они, способен переломить своей жертве хребет — не буквально, но…       От этого не легче.       Иногда Кави тянет вцепиться ему в лицо, чтобы смять непроницаемо-самодовольную мину.       Аль-Хайтам всей позой демонстрирует снисходительное превосходство.       — Признайся, тебе нечего ответить, — добивает он и со скучающим видом отворачивается к книжной полке. Кави смотрит на его спину, обтянутую тонкой безрукавкой. — Раз так, предлагаю закончить разговор.       

~

             Аль-Хайтам часто засыпает с книгой на коленях. Если смотреть со спины, можно и не понять, что он спит — поза почти не меняется, только чуть поникают плечи и склоняется голова.       Бросив сумку у порога, Кави садится рядом на диване, откидывается назад.       — У меня был ужасный день, — говорит он скорее потолку, чем аль-Хайтаму или кому угодно ещё, кто способен слушать. — Абсолютно всё пошло не так. Даже то, что не могло пойти не так по определению. Полное дерьмо.       Когда он с тяжким вздохом садится прямо, аль-Хайтам искоса смотрит на него с едва заметной улыбкой.       — Дурной тон кричать под ухом у спящего.       — Как будто я поверил, что ты спишь. — Кави приваливается к нему, трётся виском о его щёку. — Твоё актёрское мастерство далеко от идеала.       — Я буду стараться лучше, — с серьёзным видом обещает аль-Хайтам. — Вдруг ты доверишь мне какую-нибудь тайну. Например, что планируешь задушить меня во сне.       — Если решу тебя задушить, разбужу для начала, какая радость в убийстве без сопротивления?       Аль-Хайтам хмыкает, глядя на него невыносимо нежно. Влюблённо. И Кави до сих пор не вполне понимает, чем заслужил его обожание. Со всех сторон он абсолютно невыносимый человек, и отрицать это бесполезно, но…       — Плохие дни заканчиваются, — шепчет аль-Хайтам, притягивая его к себе. Кави сталкивает с его колен книгу и седлает их сам. — И за ними приходят хорошие.       — Весь день об этом мечтал, — не слушая его, говорит Кави и утыкается лицом ему в грудь. — Как хорошо.       

~

             — Не смей меня затыкать! — От распирающей злости Кави переходит на свистящий шёпот. — Ты дослушаешь до конца, даже если придётся тебя заставить!       — Заставить? — Аль-Хайтам поворачивает голову ровно настолько, чтобы Кави оказался в зоне бокового зрения. — Интересно, как.       У Кави белеет перед глазами. Видят Архонты, только аль-Хайтам способен довести его до такого бешенства всего парой фраз.       Он хватает аль-Хайтама за локоть, больно впивается пальцами, дёргает на себя, вынуждая повернуться.       — Прими. Моё. Ёбаное. Заявление. На. Проект, — почти по слогам произносит он.       Аль-Хайтам смотрит на него без всякого выражения. Этот взгляд высыхающей на солнце рыбы — вершина его актёрского мастерства.       — Так эти закорючки — заявление? Ни слова не смог разобрать.       — Хватит глумиться над моим почерком! — Кави стискивает пальцы изо всех сил, но такие мышцы ему не продавить. Бесит и заводит одновременно. — Я сверился с образцом!       — Заголовок не по центру.       — Я не…       — Отступ от края листа слишком большой.       — Всё как в…       — Нет твоей подписи.       — Аль-Хайтам! — рявкает Кави. Его и без того крошечное, хрупкое, не приспособленное к испытаниям самообладание держится на волоске. Ещё одно слово — и он без всяких шуток расцарапает аль-Хайтаму лицо.       — Всё, кроме подписи, несущественно, — добавляет аль-Хайтам и ставит палец на лист, где Кави целый час старательно выводил излишне длинные и абсолютно нелогичные предложения. — Здесь.       Кави отталкивает его, яростно хватает перо и выцарапывает свою подпись — уродливую, во все стороны ощетинившуюся петлями и росчерками. Всё такой же внешне невозмутимый, аль-Хайтам прикладывает рядом свою печать и пишет дату.       У него идеальный почерк. Настолько идеальный, что и его хочется смять.       Кави громко фыркает, разворачивается и уходит.       Почему каждая долбаная бумажка в Академии отнимает столько сил?!       

~

             Можно подумать, что аль-Хайтам выбрал работу секретаря, потому что она оставляет много свободного времени, но — вообразите только — на плечах этого ужасного человека держится вся Академия.       Кстати, о плечах.       В библиотеке горит единственная лампа — все остальные давно потушены. Студенты, аспиранты, учёные и преподаватели разошлись по домам, только аль-Хайтам, как обычно, засиделся допоздна.       Тихо ступая по толстому ковру, Кави подкрадывается к нему, касается ладонями открытых плеч, потом лопаток, ведёт костяшками пальцев вдоль позвоночника к шее, снимает с аль-Хайтама наушники.       — Аль-Хайтам, — тихо говорит он, — пора домой.       — Иди, — едва разлепив губы, отвечает аль-Хайтам. Он всё ещё лежит щекой на каких-то документах и явно не собирается открывать глаза. — Мне нужно ещё кое-что доделать.       — И долго ты собираешься существовать на десятиминутном сне раз в три часа? — скептически спрашивает Кави.       — Моим рекордом было трое суток.       — Еда, — наклонившись к нему, шепчет Кави и подло запускает пальцы ему в волосы, с силой проводит ногтями к макушке. Аль-Хайтам стонет так откровенно, что у Кави сбивается дыхание. — Секс. Сон. Без ванны можно и обойтись.       — Знаешь тех плесенников, которые живут в грязных лужах? — спрашивает аль-Хайтам. — Так вот, даже они перед сном принимают ванну.       — Что насчёт секса?       Аль-Хайтам стонет снова — на этот раз мученически.       — Оставь такие фантазии для Тигнари.       Кави больно дёргает его за ухо.       — Я сказал, пора домой. Ты опять забрал мои ключи.       — Неужели? — Аль-Хайтам даже не пытается изобразить удивление. — Как неловко.       Кави сталкивает его со стула и выключает лампу.       

~

             — Нельзя подождать? — огрызается Кави. В горе вещей, валяющейся на полу с дня переезда в дом аль-Хайтама, невозможно найти даже пару обуви, и Кави стоит перед зеркалом в красной и бежевой туфлях. — Я скоро выйду!       — У тебя встреча через двадцать минут, — напоминает аль-Хайтам так, будто Кави паникует вовсе не от этой мысли. — Если не выйдешь через пять…       — Я знаю! — Кави взрывается, хотя аль-Хайтам не виноват. Никто не виноват, кроме собственной невнимательности (и треклятой Дори, но прочтение всего, что написано в договоре мелким шрифтом, могло бы решить эту проблему). — Ты не помогаешь!       Аль-Хайтам окидывает его пристальным взглядом. Кави готовится влепить ему пощёчину за любой, абсолютно любой комментарий касательно своего чудовищного наряда. Но аль-Хайтам идёт к его вещам, слегка ворошит их и в несколько движений извлекает на свет всё, что Кави пытался найти последние два часа.       Даже долбаную бежевую туфлю с золотой подвеской.       Кави теряет дар речи.       Аккуратно сложив всё на столик перед зеркалом, аль-Хайтам подходит к Кави сзади, аккуратно собирает его волосы, заправляет за ухо выбившуюся прядь.       — Ты справишься, — говорит он.       И Кави в очередной раз вспоминает, почему он здесь.       

~

             У Кави нет никаких оправданий всему происходящему. Он даже не помнит, в какой момент из занудного, раздражающего однокурсника аль-Хайтам превратился в кого-то настолько близкого (хотя всё ещё занудного и раздражающего). Они не держались за руки, не приглашали друг друга на свидания, не писали изобилующих намёками записок. Вместо этого при каждой возможности они поддевали, дразнили, ехидничали и насмехались — и однажды разделявшая их граница истончилась и стёрлась, вот и всё.       Теперь они идут рядом, аль-Хайтам продолжает ворчать, а Кави — отчитывать его за всё, что только приходит в голову. Они «не ладят», и это отличный повод выпустить пар на публике. Потому что, когда они окажутся наедине, всё станет другим.       

~

             Аль-Хайтам каждый день повторяет, как любит жить один и как приятно устраивать быт под себя, не оглядываясь на кого-то ещё, но в доме с десятком кроватей на любой вкус он почему-то всегда оказывается именно в той, где уснул Кави. Даже если это односпальная кушетка в рабочем кабинете.       Особенно если это она.       Кави просыпается от того, что ему тесно, жарко, душно и тяжело. Аль-Хайтам спит, прижавшись к нему всем телом, закинув на него руку, упираясь подбородком ему в макушку. Зашипев от злости — почему он не мог лечь где угодно ещё?! — Кави вцепляется ему в бедро, пихает в грудь, толкает головой, и, отвоевав себе пару сантиметров пространства, вжимается в аль-Хайтама ещё теснее, обхватывает за талию. Будь он лозой, обвился бы вокруг и сжимал объятия, пока не удушит.       Но всё, что он может, — прижать аль-Хайтама к себе ещё и ногой. И снова заснуть, невыносимо страдая от мысли, что они всё равно друг к другу недостаточно близко.       

~

             — Ненавижу тебя, — шепчет Кави, прижимая аль-Хайтама лицом к своей груди. — Как же ты меня достал… как же ты… о-о…       Аль-Хайтам глубже толкается в него, придерживает за бёдра — так бережно, что на нежной коже Кави не останется ни одного синяка, — а Кави стискивает его внутри, дёргает за волосы, царапает, весь дрожа от чего-то среднего между яростью и страстью.       Его чувств слишком много, чтобы выбрать одно.       — Кави, — выдыхает аль-Хайтам тихо-тихо, — Кави…       Кави снова тянет его за волосы; рука дрожит, выдавая с головой всё, что Кави до сих пор не может собрать в понятные слова. Прошло столько лет, а он до сих пор не знает, почему из груди выбивает дыхание, когда аль-Хайтам произносит его имя. Почему желание обладать переплетено с желанием сделать как можно больнее. Почему ему вообще нужен какой-то ещё человек, тем более такой. Правильный. Рассудительный. Всезнающий до тошноты. Способный любого вывести из себя.       — Нена… вижу… — хрипит Кави. Он так возбуждён, что не в силах расслабиться, даже если захочет, и аль-Хайтам едва может двигаться. Они оба сгорают от нетерпения, заводятся всё сильнее, и это им только мешает.       — Кави, — аль-Хайтама почти не слышно, потому что Кави не даёт ему отстраниться, притискивает его к себе так, что ещё чуть-чуть — и сломает ему нос, — пожалуйста…       Кави не уступает. Он весь воплощение сопротивления. Даже в постели он не собирается сдаваться. Не собирается слушать просьб и возражений. Не собирается делать то, о чём его просят. Он гений. Он сам по себе, и сам принимает решения.       Может, поэтому никто больше не может его вынести.       Аль-Хайтам медленно двигает его назад, вперёд, снова назад. Плавные, размеренные движения, от которых член не входит глубже, но тепло, разлившееся по телу, оборачивается пульсирующим жаром. Кави стонет, всхлипывает, скребёт ногтями по спине аль-Хайтама, всё ещё сопротивляясь. Всё ещё зачем-то делая вид, что ему это не нужно. Ничего не нужно, он справится, он…       Он расслабляется, вскрикивает от слишком острого удовольствия, кусает губы, ёрзает, пытаясь найти положение, в котором ему будет не настолько хорошо, но аль-Хайтам обхватывает его лицо ладонями, целует в губы, в подбородок, глубоко проталкивает язык в рот. Кави кашляет, толкается, злится, но не пытается отстраниться, и в этом он весь.       

~

             Не будь их светские отношения такими натянутыми, аль-Хайтам, наверное, не вынес бы всего этого. Не вынес видеть Кави рядом с собой и не касаться его. Не вынес говорить с ним о делах вместо того, чтобы целовать.       Нет, он не из тех, кто становится одержим собственными чувствами. Большую часть жизни он был уверен, что никогда никого не полюбит — по крайней мере, в общепринятом смысле этого слова.       Но потом случился Кави. Такое может только случиться.       Он зарывается лицом в золотистые пряди, почти царапает нос о заколку; Кави фыркает, потягивается, и аль-Хайтам чувствует, как раздаются рёбра под ладонью от сладкого зевка.       Слова приходят сами. Он уже смутно помнит, чьё это стихотворение, но сейчас оно кажется уместным.       — Какой это из твоих двадцати мёртвых языков? — спрашивает Кави, дослушав. Он сонный, расслабленный, умиротворённый, и это удар под дых, это невыносимо, это слишком. Человек не может быть меньше, чем его чувства, но аль-Хайтаму приходится признать — не любовь к Кави принадлежит ему, а он принадлежит ей. И она сделает с ним то, что сама пожелает.       — Неважно, — усмехается аль-Хайтам и касается его губ кончиками пальцев, чтобы поймать ощупью ответную улыбку. — Если коротко, солнечная птица коснулась тебя крылом, и с тех пор в тебе запечатан небесный свет.       — Умеешь же изложить такие романтичные вещи казённым языком, — ворчит Кави и целует его пальцы. — Зануда.       Он притирается ближе, пихает аль-Хайтама макушкой в подбородок, обхватывает обеими руками его руку. Постель измята так, будто на ней дрались, всюду валяется скомканная одежда, на сброшенной на пол подушке величественно лежит бархатная туфля с золотой подвеской, и весь этот хаос почему-то делает аль-Хайтама счастливым.       И тоскующим по спокойной, упорядоченной одинокой жизни — но только чуть-чуть.       

      17-18.12.22