Лоскутное одеяло

Клара Геннадьевна уже неделю ходит мрачная из-за того, что у нас сменилось начальство, а вместе с ним и некоторые рутинные мероприятия: теперь дисциплинарный обход подразумевает не порку, а тщательный осмотр тумбочек. Я уже привык к её постоянным жалобам и кислому выражению лица, поэтому даже не понимаю, что что-то случилось, не расспрашиваю, просто киваю по пути к воспитательской: — Добрый день. Клара Геннадьевна ничего не говорит, только скорбно вздыхает и теребит шейный платок непослушной рукой. На оперативке сразу становится ясно: что-то опять произошло. Все переглядываются, но никто ничего не говорит. Обсуждают какие-то мелкие вопросы, но в комнате отчётливо заметен тот самый слон из идиомы. Недавно на самоподготовке я безуспешно пытался объяснить значение этого выражения Даньке. Его бы сейчас сюда — он бы понял. Уже на выходе из воспитательской Марина Николаевна осторожно стискивает локоть Клары Геннадьевны: — Ну, не убивайтесь так, всё образуется. — Я могу чем-то помочь? — спрашиваю я. Клара Геннадьевна поджимает губы и торопится прочь. Марина Николаевна фыркает: — Ей просто досадно, что в её дежурство. — Да что? — спрашиваю я. Марина Николаевна оглядывается, оттаскивает меня за угол и шепчет: — Ну, этот ваш снова пропал. — И Клара Геннадьевна расстроилась? — переспрашиваю я, пытаясь вспомнить, как сейчас выглядит статистика Лжедмитрия. Не попрут же его на комиссию? А если и так, Кларе Геннадьевне бы радоваться, она ведь хочет от него избавиться… — Ну, она сначала нет, а потом да, потому что он не вернулся. Совсем не вернулся, понимаете? У меня внутри всё переворачивается. Спрашиваю: — Давно? — Ну, вот уже с пятницы. Никогда больше не буду брать длинные выходные! Вообще перееду в детдом, буду в сторожке жить. На секунду их нельзя оставить, каждый раз… Где он? Почему не вернулся? Обещал сбежать. В ушах звенит отчаянным эхом: «Я не ваш! Всё равно сбегу…» Но это ведь было так давно! Он всегда возвращался! Я опрашиваю своих пацанов, потом всех остальных, потом обыскиваю территорию — без толку. — Да мы уже искали, — говорит Юлия Сергеевна. — И в полицию заявили, — добавляет Кристина Дмитриевна. Клара Геннадьевна прерывисто вздыхает и теребит платок: — Хоть бы вернулся! Если вернётся, сразу отправится в воспитательную колонию. Если нет — Клару Геннадьевну ждут крупные неприятности. Терять детей насовсем нельзя, даже таких проблемных. После дежурства я звоню домой, чтобы предупредить, что задержусь, и иду в лес. Мелодия меня, конечно, не ведёт. Я худо-бедно припоминаю маршрут: от детского садика пошёл вон туда, вон у того столба свернул налево… К лесу я в итоге выхожу и даже пытаюсь кричать и звать, но только распугиваю птиц. Непролазная чаща молчит. — Кем бы вы ни были, — говорю я, наугад обращаясь к одному из больших дубов, — пожалуйста, скажите хоть, всё ли с ним в порядке. Я ничего не чувствую. Дуб — это просто дуб. Он лениво шумит листвой. Поплутав ещё немного, я возвращаюсь домой. Ромашке с Тасей всё понятно, они сами выпроваживают меня обратно в детдом, а Ромашка обещает ещё и поспрашивать про Лжедмитрия у всех своих знакомых. Может, кто-то что-то видел и знает. Всё безрезультатно. В полиции разводят руками и предлагают радоваться, что нет тела. Мои пацаны ходят растерянные и грустные, Клара Геннадьевна то и дело капает себе корвалол и отлёживается в воспитательской, а потом и вовсе берёт отгул — впервые на моей памяти. Лжедмитрия всё нет. Я оставляю окно настежь распахнутым. Плевать на полчища комаров и мух, которых всё равно украдкой переловит языком Севка, когда зайдёт проверить, как у меня дела. Если — когда! — Лжедмитрий вернётся, окно должно быть открыто. Прошло уже пять дней с побега, начался шестой. Я листаю документацию — бессмысленные завихрения букв, не складывающихся в слова. Надо сворачиваться и идти домой, пока Ромашка с Тасей окончательно не одичали. Павлик обещал позвонить, если Лжедмитрий вернётся в моё отсутствие. Здесь я всё равно не приношу никакой пользы. Я сижу и сижу, вперившись взглядом в плохо пропечатанный бланк. Может, как раз сейчас за подоконник ухватится знакомая рука, Лжедмитрий влезет в кабинет, смерит меня угрюмым взглядом и на все вопросы только буркнет, что никуда и не уходил. Может, если подождать ещё минуту… На подоконнике возникает рука — бледная, светящаяся, нечеловеческая рука. Я вскакиваю, тороплюсь к двери. Надо её запереть. Когда я оборачиваюсь, лесное дитя уже сидит на подоконнике, подобрав под себя босые ноги. Я не могу понять, девочка это или мальчик. Тонкие пушистые волосы обрамляют голову светящимся ореолом, бледное треугольное лицо усыпано зелёными веснушками, глаза болотно-золотистые, цвета ряски. — Ты кто? — спрашиваю я. — Купавка. — Павка? — переспрашиваю я, и лесное дитя смеётся: — Купавка! Смех жутковатый, если честно. Бездонный. — Ты лесная русалка, — говорю я. У неё перепонки между пальцами, как я сразу-то не заметил? — Нет, не лесная — болотная. Купавка серьёзно кивает. — Зачем ты пришла? Тебе здесь быть опасно. — А я к тебе, — говорит Купавка и сверлит меня пристальным взглядом. — Ты меня не выдашь, ты свой. — Не выдам, — киваю я. Купавка соскакивает с подоконника, полукругом обходит кабинет. Отвести от неё взгляд не получается. Она прыжком взлетает на книжный шкаф. У меня от резкого движения чуть не хрустит шея: голова сама собой поворачивается, чтобы не упустить гостью из виду. — Смотри, — грозит пальцем Купавка, — кому скажешь — защекочу! — Раз пришла, значит, знаешь, что не скажу, — говорю я и наконец с большим трудом отвожу глаза. — Знаю, — кивает Купавка и спрыгивает со шкафа на пол. — Дмитрий просил кланяться. Я невольно подаюсь вперёд — и в грудь бьёт невидимая волна, вышибает из лёгких весь воздух. — Шустрый, — смеётся Купавка. — Всё в порядке с Дмитрием, за него не волнуйся. Он теперь дома. Раньше был не готов, теперь дозрел. — Я могу его увидеть? — еле хриплю я. В груди всё горит. — Шустрый, — повторяет Купавка. — Ему сейчас дороги назад нет, новообращённый он, нежный. Как пообвыкнется — видно будет. Я молчу. Значит, он наконец там, куда всегда стремился. — Дома, — кивает Купавка. То ли просто догадалась, то ли мысли прочитала. Русалки и не такое умеют. — Передай, что я за него рад, — наконец говорю я. — И ещё передай, что окно всегда будет открыто. Купавка молчит, к чему-то прислушивается. Берёт мою руку в свои — прохладные, будто из лунного света сотканные. Вглядывается в меня. Болотные глаза её темнеют. Наконец она отпускает меня и удовлетворённо кивает: — Свой. Хороший. И с разбегу выпрыгивает в окно.