Лоскутное одеяло

Я ещё раз оглядываю провинившихся, чувствуя, как в груди поднимается волна возмущения. А я-то радовался, дурак, что Ромашка захотел зайти ко мне до конца смены, а не ждал по привычке на морозе! Нет, я рад, что он так ожил и осмелел в последнее время, но ёлки! Это ведь не значит, что надо вестись на провокации, тащиться на крышу и обдирать с неё сосульки, рискуя сорваться, а потом ещё и кидаться этими сосульками в прохожих, правда? Макс и Севка, как и подобает рецидивистам, делают невинные лица и хлопают ресницами. Все нравоучения они явно пропустили мимо ушей. — Ты уже забыл, как тебя Клара Геннадьевна розгами? — спрашиваю я у Гешки. Он мотает головой. Я поворачиваюсь к Ромашке: — От тебя вообще не ожидал. Тот опускает глаза. — А от нас ожидали? — с напускным весельем спрашивает Севка. — Не задавай вопрос, если не хочешь услышать ответ. — Чё теперь, к вам в кабинет? — лениво спрашивает Макс. — Ко мне в кабинет, — киваю я. Уже у самой двери добавляю: — По одному. Гешку я запускаю первым и с поправкой на возраст больше шлёпаю, только под конец добавляю для порядка пару раз ремнём. Гешке хватает и этого, он захлёбывается плачем. — Чтобы больше такого не было, — говорю я. — Попадёшься Кларе Геннадьевне — опять розгами получишь. — Не попадусь, — обещает Гешка и под моим взглядом поправляется, шмыгая носом: — Больше не буду. — Можно я? — просит Севка, едва я открываю дверь, чтобы выпустить Гешку. — Проходи. Севка сразу же шагает к дивану, без лишних разговоров спускает штаны и ложится, подсунув под живот свёрнутый валиком плед. — Подожди, — говорю, — а кольцо? — Давайте без. Мне полезно тренироваться. Севка превращается по первому же щелчку ремня, приподнимает голову, стыдливо косясь на меня змеиным глазом: — Извините, я щас. Он снова принимает человеческий облик, крепко жмурится и шепчет: — Давайте. Мне удаётся стегнуть его по его человеческой заднице, но разливающейся по коже красноты я уже не вижу: мешает мгновенно выросшая чешуя. — Вернись. — Бейте так, — шипит сквозь зубы Севка. — Вернись. Вся эта пляска с превращениями туда-сюда занимает много времени, но Севка очень старается. Последние три удара он умудряется выдержать полностью в человеческой оболочке, утирает слёзы и предлагает: — А давайте вы меня теперь всегда будете пороть без кольца? Я выдвигаю встречное предложение: — А давай ты не будешь давать повода? — Евгений Петрович, — вздыхает Севка и качает головой, будто я только что сморозил глупость. Гешки в коридоре уже нет. На мой вопросительный взгляд Макс отвечает: — Да он нормально, просто умываться пошёл. Можно я щас? Я смотрю на Ромашку, но тот старательно отводит взгляд. Подпалин на потёртой ковровой дорожке нет. — Заходи, — киваю я и пропускаю Макса в кабинет. — Я подожду, — вполголоса бросает Севка. Макс даже не пытается лечь на диванчик: знает, что не поместится. Вместо этого он перегибается через пухлый подлокотник. — А штаны снять? — говорю я. — Ну Евгений Петрович, не надо! — ноет Макс. — Надо, надо. Он с жалобным поскуливанием вытряхивается из штанов, подставляется под ремень и вопит: — А-а-а! Бо-о-ольно! — И хорошо, — говорю я. — Сердца у вас нет! — Нет. Где-то после первой двадцатки Макс перестаёт переигрывать, уже не кричит, а только пыхтит сосредоточенно. — Всё, хорош, — говорю я. Он удивлённо оборачивается: — Как, уже? А чё так мало-то? — На четверых поделил. В Максовых глазах вспыхивает подозрение: — А Севку дольше мурыжили. — Дольше, но не сильнее. Иди уже. Макс поднимается, старательно натягивает штаны и бубнит: — Простите нас, мы больше не будем. Теперь уже подозрение вспыхивает в моих глазах. Чтобы Макс — и извинился? Да ещё и сам? — Макс, я чего-то не знаю? Он мотает опущенной головой. — Всё в порядке? — Угу. Я пойду? — Иди. Макс пулей вылетает в коридор. Севка дожидается, как и обещал. Оба смущённо переглядываются. Я поворачиваюсь к Ромашке, гадая, как не сломать всё то, что мы с ним за последнее время построили. — С тобой дома поговорим? — то ли спрашиваю, то ли предлагаю. — Меня как всех! — вспыхивает Ромашка и твёрдо добавляет: — Здесь. Севка деликатно тянет Макса за локоть, и мы с Ромашкой остаёмся одни. — Проходи. Ромашка с явным усилием перешагивает через какое-то невидимое препятствие и заходит в кабинет. Я киваю на медный поднос с графином: — Если что, вот вода. — Я вас не боюсь, — возражает Ромашка. — А ремня? Он отводит глаза, молчит. Думает. Наконец говорит: — Не знаю. Вроде бы боюсь, но страх где-то внутри лежит, не выплёскивается. Понимаете? — Понимаю. Если выплеснется, ничего страшного, потушим. Ромашка медленно кивает, смотрит на всё ещё зажатый в моей руке ремень, будто бы пытаясь к нему привыкнуть. — Евгений Петрович, я вас подвёл, да? — Это ты придумал срывать сосульки? Ромашка, как я и ожидал, мотает головой. Судя по всему, блестящая идея принадлежит Максу. — Тогда нет. Но вот самого себя ты здорово подвёл. Ромашка смаргивает слёзы. — Мне повторить, почему не надо лазить на крышу и кидаться сосульками? Он качает головой: — Вы уже говорили. Хоть кто-то слушал. — Посмотри на меня. Он без колебаний поднимает на меня свои синие глазищи. Значит, огонь и вправду далеко. — Хорошо. Ложись. — А если я подожгу вам диван? — Пацаны тебе скажут спасибо. Ромашка смеётся сквозь слёзы и укладывается. Диван он так и не поджигает.