Лоскутное одеяло

— Евгений Петрович, Евгений Петрович! Голоса у девчонок ябедные, такими мне обычно докладывают, что Витька опять курил, а Макс с Севкой лазили на крышу. Но в этот раз жалуются не на мальчишек. Едва догнав меня, задыхаясь и сверкая глазами, Лиза, Женя и Варя хором выпаливают: — Там Софья Надю убивает! Умом я понимаю, что они преувеличивают, но времени на споры не трачу, спрашиваю: — Где? — В столовой, — выдыхает Женя, и я спешу туда. Ещё в коридоре я понимаю, что убийство, если таковое вообще происходит, явно не в состоянии аффекта, а хладнокровное и спланированное: посуду никто не бьёт, мебелью не швыряется, несущиеся из столовой звуки шлепков размеренны и спокойны, как и сопровождающий их голос. Я всё-таки толкаю двустворчатые двери, потому что просто так отмести тревоги девчонок не могу, и замираю на пороге. Софья выстроила всех младших по стойке смирно, и они одинаково вздрагивают и жмурятся при каждом шлепке, но остаются на местах. Возле линии раздачи стоит одинокий стул, поперёк него лежит Надя. Конечно, я только предполагаю, опираясь на показания моих информаторов, что это она. В принципе вспухший малиново-синий зад под задранной юбкой может принадлежать кому угодно из малышни. Сама Софья расхаживает туда-сюда, поигрывая увесистой деревянной ложкой, которой обычно мешают пюре, и через равные промежутки времени, будто прислушиваясь к какому-то своему внутреннему метроному, отвешивает Наде звонкие шлепки, приговаривая: — Два куска, два, а не три. Надя тоненько скулит и съезжает со стула, но Софья укладывает её обратно: — Лежи, лежи. До полдника тут будешь лежать, чтобы все видели. — Софья Константиновна! — зову я. Она раздражённо оборачивается, уткнув лопасть ложки в Надину ягодицу — то ли чтобы велеть лежать ровно, то ли чтобы и во время вынужденного перерыва продолжать причинять боль. — Софья Константиновна, что это за показательная казнь? — как можно спокойнее спрашиваю я. — Это урок прикладной математики и честности, — чеканит Софья. — Надя, расскажи Евгению Петровичу, что ты сделала. Надя ревёт. — Что, стыдно? — спрашивает Софья и за ухо поднимает её со стула. Надя взвизгивает, захлёбываясь слезами. — Софья Константиновна, достаточно. — Она клала своим друзьям по три куска хлеба, — докладывает Софья, будто в убийстве Надю уличает. — Она не друзьям, она всем! — говорит кто-то. — Кто вякнул? — рявкает Софья, оборачиваясь к малышам. — Хочешь рядом лечь? Все молчат. — Софья Константиновна, достаточно. Надя поняла и больше не будет, — сквозь зубы говорю я. — Заканчивайте сервировку, не задерживайте вторую смену. Софья гневно фыркает, и я почти жду, что из ноздрей её пшикнет жидкое пламя. Она вполне могла бы оказаться огнедышащим драконом — с её-то характером. — Разложите хлеб. По два кусочка, — цедит она, обращаясь к остальным. — А ты, мерзавка, сегодня без обеда. Будешь стоять с голой жопой посреди кухни, чтоб все видели. — А если санинспекция? — говорю я, и Софья поджимает губы. — Пошла вон, — говорит она наконец и больно выкручивает Надино ухо. — Чтоб я тебя сегодня не видела. Я увожу Надю к себе и выслушиваю рыдания вперемешку с заверениями, что хлеб она ни у кого не крала, просто хотела положить по три кусочка, чтобы все наелись. Минут двадцать спустя прибегает Павлик. Он, как и все старшие, только что вернулся со стадиона, но откуда-то уже знает, что случилось с младшей сестрой. Впрочем, на Надю он смотрит только мельком, а потом обрушивает свой гнев на меня. — Почему вы ничего не сделали? Павлик почти на две головы ниже меня, худющий, бледный, с тёмными кругами под глазами, в огромных очках, но рядом с ним я вдруг становлюсь до нелепого маленьким и беспомощным — потому что он защищает Надю, а я нет. — Я не знаю, что я ещё могу сделать, — говорю я, потому что честность — единственное, что я могу ему предложить. — Потому что струсили, — говорит Павлик и сжимает кулаки. Я молча качаю головой. Я действительно не знаю, как мне бороться с Софьей и при этом не вылететь с работы. А вылечу именно я, а не она, потому что у меня и так уже два предупреждения, а у неё пока ни одного. Я отстаю по очкам. — Вы такой же, как она, — с горечью говорит Павлик и берёт сестру за руку. — Пошли. Следующие несколько дней я чувствую себя предателем. Кажется, будто все смотрят на меня с осуждением, будто все винят меня в том, что я недостаточно рьяно защищал Надю. Впрочем, нет. В случае с Павликом не кажется. Он действительно бросает на меня такие красноречивые взгляды, что я невольно радуюсь его обыкновенности. Будь на его месте тот же Ромашка, гореть бы мне уже синим пламенем. А в ночь на среду, уложив всех и завершив обход, я вдруг слышу крик. Я бегу на звук, но я не первый. Передо мной распахиваются двери спален, в коридор выскакивают дети, подхватывают друг друга, и вся эта лавина застиранных пижам, взъерошенных волос и босоногого топота несёт меня в сторону библиотеки. Никто ничего не говорит, и я тоже молчу. Мне не приходит в голову их отослать, мне не приходит в голову, что это может быть опасно. Мне нужно в библиотеку — как и всем им. Библиотека залита зеленоватым светом. На стремянке, будто бы собираясь что-то достать с верхней полки, стоит Софья. На ней строгий деловой сарафан в мелкую серую клетку, белая блузка, застёгнутая на все пуговицы, чёрные колготки, туфли на низком каблуке — всё как всегда. Софью будто бы вырезали из её идеально отчеканенных дисциплинированных будней и прилепили на эту стремянку, как картинку для коллажа. По стремянке медленно поднимаются, извиваясь тугими кольцами, змеи. Они не спешат, потому что жертва окружена. Они наслаждаются, пьют её панику, растут, подпитанные ею. Я отмираю, и все остальные тоже. Кто-то оглядывается, кто-то придвигается поближе к братьям, сёстрам или просто друзьям. Но на этом передвижения и оканчиваются. — Помогите! — кричит Софья. Никто не двигается с места. Я нахожу взглядом Павлика. Он стоит чуть поодаль, и изящные силуэты змей пляшут в стёклах его очков. Я осторожно подбираюсь ближе, шепчу в самое его ухо: — Что ты делаешь? — Что могу. Одна из змей поднимается выше, щекочет языком Софьину щёку. На бледной коже остаётся алый отпечаток, как от раскалённого железа. — Помогите! — рыдает Софья. Дети молча смотрят. Спасать Софью никто не спешит. Я хочу попросить Павлика не убивать её, но понимаю, что он и так не собирается этого делать. Он просто наказывает её, оставляет наедине с ужасом в присутствии равнодушных свидетелей. Всё заканчивается, когда Софья падает без чувств — прямо мне на руки. Дети бесшумно расходятся по своим спальням, только Павлик остаётся на месте. Он выжидательно смотрит на меня. — Иди спать, — говорю я. Я несу Софью в комнату отдыха, укладываю на диванчик и пальцем закрашиваю след змеиного языка. Незачем искушать судьбу и оставлять улики. Наутро всех срочно сзывают в актовый зал. Софья о чём-то шепчется с Кларой Геннадьевной, отчаянно жестикулирует. Дети ёрзают на откидных стульях и переглядываются. Павлик сверлит Софью взглядом и хмурится. Клара Геннадьевна поднимается на сцену, обводит тяжёлым взором зал и наконец говорит: — Дети, сегодня ночью произошёл очень серьёзный инцидент. Кто из вас был в полночь в библиотеке? — Они все были! — выкрикивает Софья. Щёки её горят лихорадочным румянцем. — Они все, и эти змеи… Дети переглядываются. — Отбой в девять, — очень вежливо говорит Мефодий. — В полночь все спали. — И библиотеку запирают перед ужином, — добавляет Кирилл. — Молчать, — обрывает их Клара Геннадьевна. — Я спрашиваю, кто из вас был в библиотеке в полночь. Дети вразнобой качают головами. Никто ничего не видел и не понимает, о чём речь. — Евгений Петрович! — говорит наконец Клара Геннадьевна. — Вы ведь тоже дежурили, вы не могли не видеть… Я чувствую на себе напряжённые взгляды, но смотрю исключительно на Софью и отвечаю: — Софья Константиновна, во время обходов я видел вас в комнате отдыха, вы спали на диване. Софья вспыхивает. Она знает, что проснулась на этом диване, и в глазах её зарождается сомнение. Рука тянется к тому месту, где щёку лизнул змеиный язык. — Клара Геннадьевна, — лепечет Софья, — скажите, у меня тут есть что-нибудь? Клара Геннадьевна непонимающе хмурится и качает головой: — Вам всё приснилось. — Но ведь… Неужели никто не видел? — дрожащим голосом спрашивает Софья. Малыши старательно мотают головами, старшие пересмеиваются. Всё они видели и помнят, просто не скажут, потому что Софья получает по заслугам. Я смотрю на Павлика и твёрдо говорю: — Вы всю ночь проспали на диване. Всё было спокойно, и я не стал вас будить.