Лоскутное одеяло

— А задача совсем просто решается, я сразу поняла, — говорит Саша. — Вот смотри… Она вырывает из тетради листок в клетку и принимается чёркать, объясняя: — Длина верёвки — это радиус круга, который может обойти коза, значит, площадь круга — это у нас два в квадрате на три и четырнадцать, значит, двенадцать и пятьдесят шесть, а потом нужно вычесть угол дома, а углы всегда по девяносто градусов, значит, от круга нужно отрезать четверть, а можно сделать покороче, умножить на три четверти, то есть на ноль семьдесят пять. И получается девять и сорок два. Правильно? Я киваю: — Ты умница. Очень хочется погладить её по голове, я почти протягиваю руку, но вовремя сдерживаюсь. Саша смущённо улыбается, заправляет за ухо тёмную прядку, и я вспоминаю Лину-студентку. У неё тоже было тёмное каре, и она то и дело заправляла волосы за уши, склонившись над конспектом. Сейчас Лина носит небрежный пучок. — Саша! — зовёт откуда-то снизу Лина. — Пора в бассейн! — Иду, мам! — кричит Саша. — Пап, я ещё после бассейна зайду. Или уже завтра, как получится. Пока! — Пока, моя хорошая. Она убегает, а я остаюсь с тетрадным листком в клеточку. Какая она растёт чудесная, моя дочь… Она возвращается из бассейна и помогает Лине с ужином. Я слышу, как стучат по деревянной доске ножи и звенят крышками кастрюли и сковородки. Я мог бы спуститься и посмотреть, но не хочу подглядывать. Потом с работы приходит он, и Саша послушно докладывает, как прошёл день. В этот раз она не рассказывает про козу и про верёвку, не пишет на листочке решение, а просто перечисляет: — Контрольную написала, кажется, хорошо, всё решила; по географии не вызвали; тренировка нормально. Я почти рад, что он не нашёл к Саше подхода. И мне приятно, что со мной она совсем другая, живая и настоящая. Это, наверное, плохое чувство, но я ничего не могу поделать. Он не хвалит ужин, просто молча чавкает. И молча уходит смотреть телевизор, пока Лина и Саша моют посуду. Он мне не нравится. Но Лина выбрала его, Лина имеет право быть счастливой. А мне, наверное, не понравился бы ни один из её ухажёров, потому что я до сих пор люблю её. С этим тоже нельзя ничего поделать. Саша приходит ночью. Поднимается по скрипучим ступенькам, крадётся к зеркалу и шепчет: — Папа! Пап, ты здесь? Мне страшно! — Я здесь, здесь, всё хорошо, — говорю я, но Саша спросонья не сразу сосредотачивается. Наконец она фокусирует взгляд на мне и успокаивается. — Что такое? — спрашиваю я. — Плохой сон? — Не знаю. Я боюсь, вдруг не сон, вдруг они… — Саша всхлипывает. — Как ты, только злые. — Здесь больше никого нет, только я. Я точно знаю. — Я, может быть, могу видеть не только здесь, — говорит Саша. — Может, я везде. Я медленно качаю головой. Если бы я был жив, непременно поискал бы литературу про медиумов, но в моём состоянии это проблематично. — Чем я могу помочь, Саш? — Побудешь со мной? Я вышагиваю из зеркала — медленно, чтобы Саша меня не отпустила. Вроде бы держит. Мы спускаемся по лестнице вдвоём, но ступеньки скрипят только под Сашей. В её комнате темно и пусто. — Спи, я покараулю. Саша послушно сворачивается калачиком и укрывается. Я ложусь рядом, оборачиваюсь вокруг Саши, пытаясь со всех сторон её защитить. — Не уходи, — шепчет Саша и засыпает. Я не сплю. Лежу и слушаю её дыхание, всматриваюсь в темноту, жду. Утром Сашу будит Лина: — Вставай, соня, пора в школу! Саша сбрасывает прямо на меня одеяло, сгребает со стула одежду, бредёт в ванную, оттуда — на кухню. Возвращается, хватает рюкзак и телефон. На меня не смотрит, не видит. Отпустила во сне и забыла. Я возвращаюсь наверх. На Сашу я не в обиде. Я рад, что смог её защитить, даже если всего лишь от дурного сна. Хоть на что-то я ещё гожусь. После школы Саша приходит ко мне и привычно рассказывает о всяких важных мелочах. Про свой кошмар она не вспоминает. Потом с работы приходит он, и Саша убегает. Я слушаю, как он отчитывает её за невымытые полы, и ненавижу его всем своим сердцем. Ночью я пробираюсь в свою бывшую спальню и наблюдаю, как он сосредоточенно сопит и лезет на Лину. — Я сейчас не хочу, — говорит она, но он не отстаёт. Как же я его ненавижу. На следующий день Саша ко мне не приходит. Он ждёт её и с порога вручает пакет с мусором и швабру: — Хватит бездельничать. Я спускаюсь и глажу Сашу по плечу, шепчу: — Всё хорошо, я здесь. Она слишком расстроена, чтобы меня слышать. Он измывается над ней до самого вечера. С работы приходит Лина, но это ничего не меняет, он и ей находит занятие: разбрасывает по гостиной содержимое шкафов и жалуется: — Развели бардак, ничего найти невозможно! Лина и Саша безропотно раскладывают всё назад. Я закипаю. Ночью Саша плачет, я снова пытаюсь поговорить с ней, но она не слышит. А утром он говорит с ними обеими, извиняется, плачется, что на работе завал, нервов не хватает. Теперь я ненавижу его ещё больше. Он ведёт их в театр, приносит Саше её любимое шоколадное мороженое, а Лине — орхидею в стеклянной колбе. Я ненавижу его и себя, потому что я бы делал всё это просто так, регулярно, а не в качестве извинения, но я ни черта не могу. Через пару дней Саша упоминает о нём, болтая со мной и одновременно делая домашку. — Он вообще не злой, — вздыхает она, — просто сейчас на него всё навалилось. Мне хочется кричать, но я молчу. Какая Саше польза от того, что я настрою её против него? Я пытаюсь смотреть на него объективно. Пытаюсь замечать хорошее — ради Саши и Лины. Он вроде бы не жмот. Оплачивает Сашин бассейн и Линину йогу, хотя Лина говорила ему, что может платить за всё сама. В магазин ходит редко, чаще заказывает доставку на дом. Даёт Саше карманные деньги. Занятой, усталый, но это ведь простительно? Может, я был несправедлив к нему. Я всё чаще слежу за ним, наблюдаю, как он обращается с моими девочками. Я захожу в спальню и смотрю, как он трахает мою жену. Чаще всего ей это нравится. Иногда она сама к нему пристаёт. Я умер и не имею права ревновать. Я просто приглядываю за ними. Где-то через месяц затишья он приходит домой рано, слишком рано. Хмурится, слоняется по дому, бестолково выдвигает и задвигает ящики. Что-то у него произошло, это видно. Саша тоже возвращается рано, забегает в дом, сбрасывает кеды. — Ты что, прогуливаешь? — рявкает он. Саша изумлённо оборачивается. — С физкультуры отпустили. Она бросает на пол рюкзак, стаскивает с себя джинсовую куртку. Он смотрит и нервно трепещет ноздрями, будто бык перед тореадором. Саша не замечает опасности, снова подхватывает рюкзак и вприпрыжку направляется вглубь дома. — Саша, осторожнее! — не выдерживаю я. Она не слышит. — Ты куда? — недовольно спрашивает он. — Наверх. — Ты вечно там, — с ненавистью говорит он. — Что ты там делаешь? — Ничего, — отвечает Саша и разворачивается к лестнице. — Не дерзи! — рявкает он. Саша вздрагивает и оборачивается. — Не смей мне дерзить, — говорит он. — И не собиралась, — фыркает Саша. Он хватает её за руку, тащит к дивану и нагибает. Саша кричит, я тоже. Он лупит её изо всех сил своей огромной ручищей, и я ору: — Не смей! Убью, гад! Он, конечно же, не слышит. Останавливается, но только чтобы вытащить из шлёвок ремень. — Ненавижу тебя! — кричит Саша. — Не смей! Ты мне никто! Ремень хлопает омерзительно громко, и я вдруг выхожу на новый уровень. Силой своей ненависти я бью по посудному шкафу, и тарелки отчаянно звенят. Он вздрагивает, смотрит на ремень, потом на Сашу. — Это ты? Господи, нет, только не это! Саша испуганно мотает головой и шмыгает носом. Он снова растерянно смотрит на ремень, отшвыривает его, боязливо тянется к Саше. — Не трогай, — всхлипывает она и поднимается, бредёт в свою комнату. Я хочу пойти за ней, но всё-таки остаюсь. Мне нужно посмотреть, что он будет делать. Он пинает диван. И тут я по наитию ещё раз хлопаю дверцами. Он вздрагивает. Опасливо пинает диван снова, но в этот раз, конечно, ничего не происходит. Я не перегибаю палку, потому что телекинез действует только при сильных эмоциях. Он идёт в душ, запирается там и долго-долго стоит под холодными струйками, глухо рыдая. Я с мрачным удовлетворением наблюдаю. Наверное, своими новыми силами я мог бы его покалечить или даже убить. Но это заденет Сашу и Лину, поэтому я не буду. И запугивать его буду аккуратно, чтобы он не решил, что дело в доме. Пусть боится собственного гнева, пусть считает себя чудовищем, пусть думает, что в любой момент может довести себя до священного костра инквизиторов. Пусть думает, что его сила ему не подчиняется. Я буду ходить за ним по пятам и в нужный момент хлопать дверью и звенеть посудой, только и всего. Наверное, если хорошенько постараться, я даже смогу уцепиться за него и выйти из дома, чтобы он видел, что риск есть везде. Я смогу его обезвредить. Я оставляю его рыдать в ванной и иду к Саше. Она замечает меня и всхлипывает: — Пап… — Он тебя обидел, я знаю. Он больше не будет. Никогда.