Лоскутное одеяло

— А что ещё остаётся? Разве только пороть. Я понимаю, что для красного словца это ляпнул, и Сияна с Касьяном тоже понимают, не могут не понимать. Сейчас Касьян наконец извинится, согласится, что я имею все основания запретить ему этот его поход — после таких-то выходок! — и всё снова будет в порядке. Но Касьян внимательно разглядывает свои туго сцепленные пальцы, а потом просит: — Мам, ты подожди за дверью, ладно? Сияна вспыхивает, смотрит сначала на него — в замешательстве, потом на меня — с осуждением. Потом гневно мотает головой: — Сами нагородили огород — сами и разбирайтесь! Уходит, громко цокая каблуками, но дверь в последний момент придерживает, закрывает аккуратно, не хлопает. Мы остаёмся одни, и я, кажется, смущён намного больше, чем Касьян. Я виноват. Я забыл золотое правило: пообещал убить — убей, не можешь убить — не обещай. Обещание уже дано, не мочь нельзя. Касьян поглядывает на меня с настороженным интересом, и я понимаю, что он всё-таки отчасти не верит. Тереблю массивный серебряный медальон на шее, спохватываюсь, отдёргиваю руку. Мне-то с чего нервничать? — Не пожалеешь? — спрашиваю. Касьян дёргает плечом: — Мне деваться некуда. Вообще-то есть куда, ему нужно только извиниться и сказать, что передумал, что принимает моё наказание и не пойдёт с классом на Драконову гору. Но он молчит, и я расстёгиваю ремень. Всё это чертовски странно, я не понимаю граней его гордости. Чем я загнал его в угол? Почему он так рвётся в поход, почему готов на унизительное наказание? Выспрашивать мне неловко, в конце концов, я ему даже не отец. Я и так уже зашёл слишком далеко. Я успокаиваю себя тем, что вина Касьяна полностью доказана, а мотив преступления, даже если он и благородный, в чём я очень сомневаюсь, не должен отменять наказание. Нам обоим просто нужно немножко потерпеть, а потом всё останется позади. И хорошо, что так. Меня накрывает абсурдной тревогой от одной только мысли о Драконовой горе, хотя с Касьяном там ничего дурного не может приключиться. Касьян жалобно хмурится и кусает губы, сверля взглядом мой ремень. Наконец спрашивает: — Это змеиная кожа? Рука снова хватает медальон, и на этот раз я не сразу заставляю себя разжать пальцы. Криво улыбаюсь, качаю головой: — Да нет, конечно, с чего ты взял? Просто тиснение такое. — Ладно, — кивает Касьян. Я осматриваюсь, пытаясь понять, где разумнее всего будет привести приговор в исполнение. Останавливаю выбор на диване, сгребаю с него Сиянино рукоделие и стопки мятых комиксов. Ремень зажат в левой руке, и тиснение жжёт кожу. — Ложись, — говорю я, перекладывая ремень в правую руку. — Штаны приспусти. Касьян беспрекословно укладывается на живот, ёрзает, высвобождаясь из штанов, и наконец затихает. Я снова перекладываю ремень из руки в руку, понимаю, что должен спросить: — Тебя пороли когда-нибудь? — Нет, — бурчит Касьян, уткнувшись лицом в бархатную обивку. — Это больно. — Да неужели. Он невесело фыркает, я тоже. Отгоняю болезненные воспоминания. Касьяну будет проще, он — не я. На всякий случай спрашиваю: — Не передумал? Он поднимает голову, смотрит подозрительно сверкающими глазами: — После этого — всё? Пустишь на гору? От медальона по груди разливается жар, доходит до самого сердца. — Пущу. — Тогда не передумал. — Орать можно, брыкаться нельзя. Он кивает, и я размахиваюсь. Я готов к тому, что он будет кричать и плакать, что будет ругаться или просить пощады, что всё же начнёт брыкаться. Я готов и к тому, что Сияна передумает, примчится спасать сына и набросится на меня. Но к тому, что я вижу, я оказываюсь не готов. Молочно-белая кожа не розовеет под ремнём, она зеленеет. Там, где секунду назад была обыкновенная мальчишеская задница, сейчас красуется изумрудно-зелёная, переливчатая, беспокойно извивающаяся плоть. Змей! Ну конечно же. Старомодное имя с обязательной «с», гонор, неуловимое изящество движений — мне следовало догадаться. Мне кажется, я и догадывался. Имя списывал на дань моде, манеры — на характер, но всё же догадывался. Просто не хотел знать, потому и не замечал очевидного. — Касьян. Он испуганно оборачивается, и я смотрю в его жёлтые с вертикальными зрачками глаза. — Ты поэтому так хочешь на гору? — спрашиваю я, и он только теперь понимает, что оборотился. В глазах паника. Я кладу руку ему на плечо, не давая встать. Сажусь рядом, стаскиваю с себя медальон, надеваю ему на шею. Касьян немигающе таращится на меня, но глаза у него уже человеческие. — Легенда говорит, каждый змей на Драконовой горе обретает свободу, — шепчет он. — Легенда врёт. На Драконовой горе каждый змей становится змеем, даже самый уравновешенный, самый умелый змей не может сохранить там людскую оболочку. Ты понимаешь, что обретёшь там? Касьян наконец мигает — с трудом, будто бы пытается сморгнуть картину, которая наверняка стоит у него перед глазами: он оборачивается змеем на глазах у всего класса, а потом… — Смерть. Даже не шепчет — каркает. — Этого не будет, — говорю я. Он растерянно теребит медальон. — Ты оборачиваешься, когда тебе больно? — спрашиваю я. Он пожимает плечами. Я разглядываю бледно-розовую полосу, перечеркнувшую его зад. — Что теперь будет? — спрашивает Касьян. — Ничего такого. — Ты не выдашь меня? — Нет! Грудь горит, но я держу себя в рамках. В конце концов, я довольно уравновешенный и умелый. Даже без медальона. — Всё равно выпорешь? — вздыхает Касьян. — А не надо? — Надо, наверное… Мы оба молчим. Я думаю о том бардаке, который Касьян учинил, перепрограммировав все электронные замки в школе. Увы, да, наказать за такое необходимо. Но ведь порка была с условием, что на гору он всё-таки пойдёт! И отступить сейчас не получится, наказать его отсутствием похода я не могу: он не пойдёт потому, что это опасно, а не потому, что провинился. — Сходим потом на гору вместе? — предлагает Касьян. — Вдвоём. — Сходим, — выдыхаю я. — А теперь давай заканчивать. Я снова встаю над ним с ремнём, и Касьян виновато говорит: — Только я сейчас снова оборочусь. — Не оборотишься, — успокаиваю его я. — Держись покрепче за медальон. Первые два десятка он принимает с сосредоточенным сопением, на третьем начинает кричать, но не уворачивается — и не оборачивается. — Всё, — говорю я, и Касьян приподнимается, оглядывается через плечо, пытаясь разглядеть масштаб нанесённого ущерба. Я пытаюсь пошутить: — Ничего, жить будешь. Он не смеётся. Ловит меня взглядом, и мне становится не по себе. Наконец Касьян просит спокойно, очень по-взрослому: — Оборотись. Я мысленно сбрасываю с себя оковы, показываю ему свою чешую — золотистую, с красным отливом. Касьян серьёзно кивает, тянется, чтобы снять медальон. — Оставь. Не снимай его, пока не вырастешь. — А ты? — А я уже вырос. Нас снова настигает смущение, мы молчим. Я заправляю в джинсы ремень, Касьян аккуратно натягивает штаны и поднимается, едва заметно кривясь от боли. Я возвращаю на диван рукоделие и комиксы. — Пересвет, — негромко зовёт Касьян. Я оглядываюсь на него. — Как думаешь, мама тоже змея? — Определённо.