Семеро трембит: супруг черта

Солнце поднимается над горами, лесами и ручьями, которые спрятались меж зелеными просторами, что тревожно тянуться ввысь, задевая друг друга и небо. Небо, что округляется над лесами, а сходиться над вечно холодными льдами и безгранично бесформенной водой, в глубинах которой бушуют праздники морских существ. Существ, что страшны до дрожи, милы, красивы и ужасны, как никогда неприметны. Они есть везде куда не глянь, но слишком разны и замаскированы, что б ты понял когда следует бежать. Белые, почти серебренные в лунном свете волосы собраны в уже небрежный пучок из коего вырвалось пару пушистых прядей. Они свисают на лицо и вокруг прически, выглядя в какой-то степени уютно, если бы это конечно было в иной обстановке. Лицо мило, но через чур устало. Слегка блестит в лунном сяеве, переливается, чаруя, маня, будто сам луноликий. Острый подбородок и слегка выделяющиеся скулы с еле видными веснушками-родинками. Их тяжко заметить, но они там есть. Фигура у дороги схожа на девчачью, но не является ею, будучи высокой и более плечистой, с иным предназначением и энергией, что парой вспышками светиться в глазах Леса. Он ожидает попутку. Хоть кого то, что разрешит остаться на ночь и зарядить телефон. Он надеется, что такая возможность будет, иначе ему не вернуться даже в отель где-то в городских чертогах, а уж остаться в сия глуши не имеет желания. По спине проходит неприятный холодок, будто робкие прикосновения и странное завывание-пение, что быстро стихает, тихо появившись. Этот "холодок" пробирается сквозь одежду к коже, мышцам и костям. Прямиком к нутру, за душу и обратно, обволакивая липким и непонятным страхом. Носок тяжелого ботинка на уставших и почти, что ватных ногах нервозно елозит лесную грязь и слякоть, что противно и мокро расчвакивается под подошвой еще сильнее, издавая характерный звук и ощущение. Тяжко. Принято решение перейти по большей части на дорогу и вновь ожидать как чуда хоть кого то, кто примет до утра, пригреет и оплатит с утра такси, если конечно, такое бывает. Почему же он сейчас в лесу? За ним не приехала машина, или же упустил время, ведь телефон сел не вовремя, как и солнце через чур быстро. Ночной лес источает приятную прохладу, зовет к себе. Зовет к себе, окутывает знакомым и родным страхом тех кто не жилец этих краев и местных, что кажется будут тут и через тысячелетие придаваться своим обычаям. Асфальт мокрый, с утра будет парить если не хлынет дождь иль снег, а что-то из этого на днях обязательно будет. Наверное, в малых количествах, но порадует Лес, что станет гуще, выше и начнет поглощать дорогу вместе с теми кто находиться на городском тропе. А тропа-сквернá и кручена. Отсутствие достойного количества освещения и фонарей создает ощущение появления ангела- машины. Она сверкает каплями росы и сама по себе достаточно чиста, нова и привлекательна, но альбинос не знает марки и даже не догадывается. Слегка дрожащая от прохлады или страха рука, вытягивается, надеясь остановить машину. И она останавливается. Окно опускается и от туда выглядывает юноша лет 25. Его волосы сравнимы со смолью вороньего пера, что поглощает свет. Кажется, лишь глаза источали некий свет, загробный, заоблачный и будто бы из пучин ада. Но это только на короткое мгновение, после очи лишь были почти, что аметистовые, но темнее и тусклее. Они блеснули на последок, будто бы искра бензиновой зажигалки, что была на капоте. Она вероятнее всего под заказ. Тяжеленная, с изображением по началу совсем непонятных закорючек, но позже, похоже есть возможность разглядеть лес. Лес и людей, оленя, и крест. Крест, что до ужаса бросается в глаза, ведь состоит из красных камней, что почему-то блёкнут на фоне уже воспоминаний об глазах, в коих поселились дивные минералы. Кажется в них можно найти глубокую ночь и звезды. Альбинос и слова не проговаривает, дверь машины с небольшим усилием сидящего открывается под звучание его голоса. —Вы заблукали, так ведь? Садитесь, можете остаться у меня на ночь, если требуется. -Голос человека, что схож с неземным чудом, кажется, схож с лесом, с ночью. Кажется, перед Татцухико воплощение того, что его пугает, окружает. И оно готово принять его в Дом. Но правда ли он столь мил? На бледных, слегка покусанных губах живого леса появляется улыбка. Не добрая, не злая. Совсем лесная, холодная и белая как снег. Не заметив как, но Шибусава уже в машине. До неприятности вспыхивает тревожность на фоне непонятного спокойствия. Спокойствия в котором тонешь, вытягивая руку к небу, к спасителю Господу, но кажется он не обитает над этим небом. Его спрашивают об имени, совсем отращено. Ответ слегка удивляет, оказывается альбинос Татцухико Шибусава совсем не от сюда, хотя казался более ближним. Волна. Волна тревоги, когда он вновь замечает странное сияние глаз. Возможно, галлюцинации от усталости? Он измотан. Измотан отсутствия режима сна, измотан сегодняшним днем и... Спасителем? Рядом с ним сонливо до сладости и слипшихся глаз, мягкого тела... Как хлыст по сознанию бьют слова, об прибытии к дому чернобрового. Татцухико выходит из машина, слегка косясь на как выяснилось Федора. Странный, но почему-то притягательный, таинственный и такой же туманный как эти края. Ему приходиться верить, входя в его обитель, что пахнет еловым духом. Дом ни велик, ни мал, чист и комфортен, источает некую атмосферу этих краев. Над дверью перевернутая подкова с душистыми травами. Изделье уже ржавое, слегка кривое и изношенное. Прихожая оставляет тепло на душе, что остается и в гостиной, где в тепле, итак, затапливают камин, на коем вырезаны некие символы, чье предназначение и расшифровка не известна Шибусаве. Звучит предложение выпит чаю иль отвара ромашки, мяты или мелисы, а может чабреца? Так же выяснилось, что имеются сосновые иголки, которые предназначены для запаривания. Теперь запах в доме-не удивителен, ведь ароматы трав и пряностей засели тут на века. Взор задумавшихся очей стремиться по стенам, наблюдая на оконных рамах роспись, а почти у стены повешанный веничек лавровых листьев и мотанка, что аккуратно вышита и явно сделана с нежностью. На подоконнике виднеются нитки и иголки, пластыри, наперсток. Губы растягиваются в улыбке, смотря на гостя, что с неподдельным интересом глядит на труды этого дома. Он вновь озвучивает свое предложение и наконец слышит ответ —Ничего из этого не пробовал... На ваш вкус, Федор. Желательно послаще -Вот уже и покрасневшие и ожившие губы улыбаются, слегка настороженно и неловко, но до ужаса красиво. Взгляд алых глаз находит розетка, когда хозяин дома уходит на кухню, где свистит чайник. Ловкие пальцы с достаточно длинными черными ногтями извлекают из портфельчика зарядку, которая приводиться в исполнение и заряжает до ужаса холодный телефон, что какое-то время отказывается включаться. Так же из того же портфельчика достоется золото для Татцухико-фотоаппарат. Он дышит горячим воздухом на объектив, протирает руковом белого как снег свитера, что слегка затерт на области запястья и соприкосновения с поверхностями, но др ужаса родной. Поверх вязаной одежды виднеется золотой крестик с синей эмалью. Золото не желтое-более белое, что даже дополняет образ. Он встает, разгибается, потирая руки и вновь осматриваясь, желая все больше пропитаться атмосферой. Альбинос тихо идет на кухню, заглядывая туда уже с распущенными волосами, что струятся по плечам, становясь будто бы пушистыми крыльями у лопаток. Кухня как никогда отвечает атмосфере дома. Он восхищен, но хранит молчание обителя и хозяина этого места. Чашки с травяными отварами кладутся на стол, что выполнен из темной ели, неверное, но выглядит очаровательно в любом случае. —Нравиться ли вам здесь? -Голос приятен, как и улыбка, что в этом доме намного приятнее, чем тогда на зябко-противной улице. —О да, у Вас прекрасно. Разрешите ли сделать пару фотографий? -Алые, словно рубины очи блестят, по ангельски невинно и с надежной на которую невозможно не купиться. И Федор Достоевский не может сопротивляться, опирая голову на одну руку и немо кивая соглашается. Слегка растерянно альбинос бросает "сидите так", чуть ли не убегая за камерой и быстро возвращаясь, пока задумчивые глаза сверлят украшение на шее взглядом. Ангельские очи внимательно смотрят на все. Сгребают ловкими пальцами спички и свечи, что как никогда вовремя находятся на столешнице и подходят. Возможно, он слишком по-хозяйски себя ведет, размашистым движением поджигая свечи и слегка дрожащими руками выключая свет. И вновь. Вспышка этих глаз, что тухнут слишком незаметно и вновь начинают тихо сиять, будто бы играясь. Ночное небо, кладец аметистов с примесью горного хрусталя и черных камней, что влечут смерть. Красноватые губы приоткрываются, наводят камеру, замирая, даже не дыша. Звучит фотоаппарат, на секунду, кажется, что у обладателя ночного неба в глазах вырастают рога, что сразу пропадают. Он внеземной и ни одна камера не передаст его ауру, тонкости лица и передаваемые ощущения присутствия. Неловкая улыбка, он вновь включает свет, усаживаясь за стол и приступая к чаю. Приятное молчание, изучающий друг друга взгляд дает возможность разговариваться без участия языка, губ и прочего. Лишь губы альбиноса парой открываются и закрываются, совсем немного, будто бы у малой рыбки. Клонит в сон, слишком резко, но кажется плавно, будто бы в замедленной съемке и растянутом описании утекает сознание, тяжелеют веки, закрывая омуты, что будто в тумане. Напоследок виднеется черное, пушистое тельце с алыми как кровь очами. Это пришедший, пушистый кот, что стал подобно трактору мурчать, по началу тыкаясь носом в щеку утекающего из взора брюнета. Пушистый хвост проходиться по лицу, когда-то падает на стол, а живой Лес окончательно утекает, смеясь где-то в остатках сознания. Тьма. Вязкая, захлебывающая. Спину неприятно холодит, прям таки морозит, колит еловыми колючками в примесь сосны и мха. Голова звенит, мысли бьются об черепную коробку, вырываясь, громя и заставляя мучиться. Глаза тяжко открыть, почти невозможно, но стоит это сделать. Ощущение того, что голова вскоре лопнет, заставляя ворочиться, впивая в себя иголки хвойных деревьев. И осознание их присутствия приходит не сразу. Лунный свет лениво падает, а испугано-красные глаза резко раскрываются, размыкая ободок белоснежных, густых ресниц. Татцухико вскакивает, видя их-дев. Девушки столпились вокруг него в непонятно старых одеяниях, что сохранились слишком хорошо. Их лица зеленоватого оттенка, а смех шуршащий, словно сам отголосок леса. Они хихикают, что-то говоря меж собой, иногда дергая на себя Шибусаву за руки, что прибывает лишь одной ногой в сознании. В голове пищит, а тело ноет, болит, затерпая и подрагивая не только от холода. —И это вместо девы?! —Выбор хозяина неоспорим! —Ты посмотри на его косу! Прекрасная замена девичьей… — Матушку пророчила... —Матушка врала! Девчачий гвалт, испуганный Татцухико пытается встать, пока сердце стучит, пытаясь пробить грудную клетку и выскочить из тела. Он сгребает из под себя подстилку из ветвей, чуть ли не падает, пытаясь встать на ослабшие ноги. Ощущение будто последние минуты ощущения наркоза. Все плывет, мысли кубарем, а ноги босые. Сейчас осознает, что одет не в свою одежду. Его облачили в платье, платье ли это? Непонятные символы, будто бы древнерусские руны на вороте и полоске с пуговицей на рукавах. Вышивка. Это вышиванка на чей то лад. Гвалт резко стихает, появляется женщина средних лет, что приклоняется на пару мгновений перед альбиносом. Он срывается на крик в туман о том что они чертовы фанатики. Окультисты и его должны отвести домой. Его сознание шкрябет стены, лезет под самый потолок, заставляя вжиматься по углам, пока женщина приближается, накидывает на плечи накидку с мехом, застегивается на серебряную цепочку с непонятной эмблемой, шепчет у самого уха, пока ноги нездешнего косятся, а странные существа хихикают. —Теперь это твой дом. Так решил лес. -Она усмехается. Выбор глуп, совсем зелен и не тот, что она считала нужным, но это не ее дело. Туман садиться гуще, слышится измученный вой. Вой ни волков, ни раненых животных, а человека, что кажется сходит с ума, видя как его тащат на какой-то луг черти, некие русалки, леший, что недобро кряхтит и злостно смотрит. Он был тут днем. Никого не было, но все знают, что он, кто он, почему он. Но не знает сам альбинос. Его толкают вперед, скидывают с небольшого обрыва, что кругом превосходит над тем лугом, что зелен в лунном сяеве, где по центру лишь пень. Босые ноги Шибусавы еле плетутся, после падения с кувырком и больным ушибом, что кажется по ощущениям сравним с вывихом. Его глаза наполнились горькими слезами, что потоком льются по щекам, стекая великими каплями к крыльям аккуратного носа и острого подбородка. Он стоит перед пнем, на коленях, видя там лишь монтанку, что отдаленно напоминает его же. И слезы приобретают еще более соленый, горестный вкус отчаяния, что кажется уже прижился. Он берет куклу в руки, но те сразу же получают болезненные ожоги, а ступни мерзнут сильнее. Находчиво обладатель луноликих волос прижимает руки к траве, слегка остужая морозным воздухом и самими травинками, но это мало помогает. Он почти что задыхается от слез, жмурит прекрасные очи, ощущая как в горле что-то перекрывает путь, стоит комом и камнем, не дает вдохнуть. Внутренности кажется горят огнем, тело дрожит, берясь судорогами и стонами болит. А на пне уже три куклы, чьи, наверное, живые копии приближаются, склоняясь над белобрысой фигурой, перешепчиваясь. Алые, усталые очи смотрят вверх, вверх на лица, понимая, что все близиться либо к концу, либо к началу чего-то не правильного, грешного и сумасшедшего. Около него-фигура живого леса, что кажется обрел свое обличие в полной мере. Его ледяные руки поднимают альбиноса под локти, ставя босыми ногами на траву, что покрылась кристалами инея. Подушки пальцев вытирают еще теплые слезы, всматриваясь в глаза цвета пролитой крови, что вспенилась местами. Очи смотрят на луну, луну, что между рог Леса. Между рог, что закручены к вверху, как в самых непонятных фэнтези мирах. Эти рога, руки, пальцы и лицо- Федора, мужчины, что приютил Татцухико, и сейчас стоит в объемном венке, с накидкой, на коей мех с эмблемой, схожей на эмблему у Шибусавы. Ткань намного длиннее чем у одетого в старинное платье. Рубаха, пояс на котором закреплен маленький топорик с замудренными символами, как и на поясе, которые явно имеют свое значение. Весь образ кажется старинным, но почему-то нов, будто сшит вчера. На сорочке такая же вышивка, а сапоги слегка собираются в гармошку на сгибах ноги А очи, очи в коих аметисты поселились, вновь смотрят на крестик, что сияет в лунном свете, мазолит взгляд чертовых очей, что кажется равнодушно злятся, сверлят, выколупывая саму душу и сердце, что бешено бьется. Хладная рука резко срывает крестик, разрывая цепочку и последнюю надежду на неприкосновенность этих краев. Третья фигура, что та матушка, тихо кашляет улыбаясь. Эта улыбка настораживает, а лес бушует, прогинаясь под порывами ветра, склоняясь к самой земле молодыми, неокрепшими деревьями, пока черти костры на поляне разводят, собирая мавок в хороводы, распивая странные песни, кажется, молитвами и зовами к чему то подземному, дикому и злому, что погубит весь мир, под безумно безразличный взгляд и тихое хихиканье. Она подает брюнету венок, что предназначен для почти что невесты Татцухико, что все еще не осознает свою судьбу. Он-почти супруга черта, который сейчас с небывалой нежностью и заботой одевает травяное плетение на голову альбиноса, поправляя белоснежные волосы, что приобретают некую волнистость, пока влага испаряется из-за костров и их огненно-красного жара. Лесная матушка шепчет, тихо, своими слегка морщинистыми губами, что начинают пугать в этой атмосфере, когда пальцев касаются кольца. В мире альбиноса, городском мире, они были б дороги, ведь явно выполнены на заказ… Кольцо одевается до нужной позиции, как и кольцо на хладных пальцах. Пламя вздымается вверх, отражается в очах, ерошит воздух и яро беситься. Слышится семеро трембит, барабаны, восклик нечисти лесной. Шибусава не понимает, когда на поляне материлизируется стол, что празднично накрыт, гости разных лиц и происхождений, некие родственники, что пьют за здоровье молодоженов, крутя усы на палец. Он не знает в какой момент ему наливают который раз домашнее вино в кажется глиняную тару, когда гости что-то дружно восклицают, верещат, а хладная рука будто бы замедленно тянет альбиноса к себе. Нежно, чарующе, даже успокаивающе. Прикосновение идет по талии, что выделена расписной лентой, такой же как те, что свисают с венка, идет вверх, оглаживая плоскую грудь и ключицы, аккуратно тяня пальцами на себя, дабы столкнуться в поцелуе, что и происходит. Бледность с алым отливом подминается под ледяной кожей губ черта, чьи руки так спокойно умостились на талии альбиноса, заставляя того прогнуться назад и буквально улечься лопатками на его грешные руку, пока омуты блестят пламенем эйфории, что поселилось в глубине души от неизвестных на то причин. Язык горяч, слизок и приходится по небу, ровному ряду зубов, пока костры по сзади бушуют сильнее и лишь край взгляда вновь замечает встающих сущностей, что собираются в круг, начиная вновь песнь, язык которой, кажется, становиться более понятным. Федор разрывает поцелуй, не давай шанса сопротивляться под его рукой, что тянет к нечестьи, а она в свою очередь кружит кругом за кострами. Очи, что отрывают куски ночного неба слегка блестят, морозящие руки сжимают еще теплые пальцы с ладонью альбиноса. Рука тянет к расстоянию около метра до костра, что слегка тихнет, кажется, под гнетом энергии Леса. Шибусава рядом, вслушивается в тексты, растерянно смотрит по сторонам, теряется в мыслях, что кублом вертятся, варятся и кипят в измученной черепной коробке. —С разбегу прыгнем. Готовься, костров много. -Голос играющий как те языки пламени, ядовито-приятный, тот самый сахар, что вредит, но от него тяжко отказаться. Юноша не ожидает ответа, начинает бежать, крепко держа супруга под руку, что теперь кажется слегка заторможенным на реакцию, туповатым на ощущения опасности, ведь он сел в машину, позволив себе неосторожность и наивность. Но кажется именно в это влюбился столь милый черт из глуши Карпат. Ноги еле несут по кажется уже весьма приятной траве, отталкиваются вместе с ногами облаченными в сапоги. Глаза жмурятся, жар ощущается, пугает и даже возбуждает нервную систему, что вырабатывает столь нужный адреналин. Волосы развиваются, аж мавки вздыхают сквозь песнопение, и альбинос наконец то разбирает слова, пока в висках пульсируют эмоции. Слова о том что, негодную невесту огонь погубит, не примет лес ее в дом, а черт будет ждать еще сотню лет, когда родиться подходящая душа. А огонь игрив, почти что ритуален, не перепрыгнув все костры-не узнаешь какова твоя невеста, а их количество весьма прилично, для грешного, городского обитателя, что пуглив и нервен, аж голова идет кругом, но перед уже открытыми очами предвстает очередной костер. И ноги несут, перепрыгивая, сжимая в "замок" руку черта, что сейчас кажется поддержкой, выносливым спасением, пока остальные разводят еще более быстрый хоровод, что аж ноги скользят в их танце, а трава приминается. Парой они поднимают друг друга руки подходя к костру, опускают отходя и вновь напевают прилипчивый к сознанию мотив. Мотив об смерти невесты черта, об неком повиновении и обязанностях, но этого уже не слышно в шумящих стенках головы и сознания. Ноги болят, трусятся, а альбинос еле стоит, ощущая как вот-вот упадет. Перед глазами плывет, а ступни слегка обпечены пламям, со лба стекла капля нервного пота, стекая к подбородку, или то слеза из глаз? Мавки, черти и лешие весело завопили. Невеста принята, принята несмотря на пол, странность, человечность. Глаза из минералов глядят в кровавые, туманные и уставшие. Руки Татцухико обреченно ложатся на плечи Достоевского, опираясь на него, пряча лицо от остальных у плеча, в мехе и ткане. Хладные губы касаются макушки, целуют, будто успокаивают, пока сознание, кажется, вот-вот утечет. И оно утекает. Медленно, уже вновь за столом, когда нежеланные гости преподносят некие дары, на коих жизненных сил и резервов уже не хватает. И Шибусава дремлет, склонив голову на то же плечо живого Леса, что лишь задумчиво улыбается, сверкая яркими словно аместиты с бриллианты глазами. Будто у них появился городской грех-неон. Яркий, заставляющий обратить внимание, одним словом вызывающий дрожь. Его ведут сквозь лес, аккуратно, будто бы дорогую куклу, отодвигая лохматые еловые и сосновые ветви, кустарники, пока где-то там на поляне все еще празднует нечисть. Уже виднеется дом, что так долгожданен. Ноги чуть ли не стесаны в кровь, поранены и безумно болят, пока сознание стекающе приходит в норму, вновь засоряясь одной мыслью это-безумие чистой родниковой воды, что струится где-то у вершин горных склонов, где блестит и сияет снег. Совсем холодные ноги наконец ступают на порог, дрожа чуть ли не бегут по-грубому ковру с вышивкой. Тьма по углам сгущается, тревожит, обволакивает как лес и круглое ночное небо. Звучат слова об ненормальности этого места, безумстве. Звучат и слезы, что стекают по бледному лицу и энергия истерики, паники, которая накатывает волнами без передышек. Альбинос просит отвезти его в город, немедля отдать ему его вещи, что он не может найти и оставить его в покое и здравии разума, пока все тело дрожит и берет мелкими судорогами. Лишь два глаза, словно загробные огни где-то там, сияют у двери. Смотрят прямо в душу, скребутся в ней, оголяя каждый миллиметр, словно оголенные проводки проводки. И они коротят, когда луна выходит из-за тучи, освещая фигуру с белоснежными волосами, чьи глаза как никогда горят бушующим пламенем, что вскоре будет почти что адским и грешным. Ступни облаченные в сапоги ступают на пол, совсем беззвучно, пока хвост, словно кошачий, матыляет туда-сюда, больше напоминая плетку, что вот-вот распорет кожу, освобождая красную жидкость, что будет капать на пол лепестками и бутонами роз. А ночное небо в глазных яблоках опасно блестят, нагоняя тучь и свист. Взгляд кажется как никогда всевышним, принудительно-прекрасным и пугающим. И Шибусаву поддается этому страху, пока тихим шелестом сам черт приближается к нему, не моргая, не отводя взгляда и не дыша. Разум резко болит, сжигает мозг, тело бросает в жар и крупную дрожь, когда лицо Федора освещают лучи луны, которые больше не выбирает любимцем суженую живого Лес, что падает на колени, берясь руками за голову, пока сердце набирает невиданный ритм. Его выламывает, кажется слышен хруст и треск чего-то большего чем просто кости. Кажется, что исходит душа, трещат и сгорают органы, частицы разума. Ломается голос в крике боли, что есть агоническим, пока руку не естественно выворачивает назад, а сам альбинос выгибается назад, чуть ли не ломая себе позвоночник. Зрачки расширяются, что почти что не видел пигмент, а после ссужаются до самых малых точек. Кровавые радужки умоляюще смотрят в окно, на самого луноликого, просят закончить его страдания, лишь хрипя и шевеля сухими губами, пока тело начинает брать новыми припадками под гнетом как никогда драгоценных и ярких глаз. Черт равнодушен, хмур и несколько брезглив к такому зрелищу, когда у уголка губ альбиноса скапливаться алая кровь, стекая на пол и белоснежною сорочку, пока накидка с мехом где-то скинута. Ноги неистово ломит, пальцы поджимаются, а после слабнут, пока руки в последний раз содрогаются, а сердце делает удар, глаза медленно закрываются, надвигая на мученика умиротворение. Но чье? Луны иль смерти? Иль Бог с далеких небес вспомнил про еще одного своего сына, что свято верил, а теперь супруг черта в глубинах карпатского леса? За окном начинается вьюга, настоящая метель, что поначалу есть лишь кратким напоминанием о снеге, а позже сугробами под лучами утреннего, совсем раннего солнца. Белые пряди волос раскинуты по постели, ступни холодит проскользнувший где-то по комнате сквозняк. Руки, как и все тело саднит, а кожа кажется непривычно бледной, пока в губы что-то неприятно упирается, чуть ли не давит и закусывает из внутри. Пушистые ресницы еле размыкаются, а зрачки сразу сужаются от поподаемого света сквозь раздвинутые шторы. Почти с минуты глядения в стену, необычное чувство безприссуствия в этом мире сменяется на интерес такого состояния, хоть голова и безумно болит. По сей час босые ноги касаются пола, на носочках проходя в иные комнаты, что знакомы со вчера. Волосы слегка перепутаны и альбинос на ходу их расчесывает пальцами, изумленно глядя вокруг, будто бы впервые. Принято решение выйти на улицу, что и исполняется слегка дрожащей рукой, которая тихо поворачивает ручку, распахивая дверь. Взору престает зимняя сказка: снег везде. Им укрыты елки и сосны, весь участок, а маленькие хлопья льда все еще опадают с небес. Так же, во дворе копошиться фигура с лопатой, что очищает дорожку, выложенную брущадкой. Эта фигура-хозяин дома не иначе ,и Татцухико знает это, смотря на кольцо на пальце на губах цветет удовлетворенная улыбка и он тихо стучит по перилам некой веранды, что соединена с домом. Альбинос не чувствует холода и колющего мороза. Он сам как мороз и снег с ярко-красной рябиной-очами. Черт мирно улыбается, отставляя лопату и поправляя теплевшую куртку, направляется к супругу, приобнимая, целуя в лоб, будто бы вчера не остановил его сердце, будто он все еще живой. Шибусава приобнимает, укладывая голову на плече, пока чертов хвост где-то метельшит, а за забором ходят мавки, леший да прочая нечисть леса, что вовсе не страшна на этот момент. —Теперь, ты часть нашей семьи. Ты не розкрытая нечисть с рождения.