Как на войне

      Анна, уже давно забывшая о титулах, все же сохраняла в себе их достоинство и характерные капризы: одно лишь ее слово — закон. А слово состояло в пламенном ее желании увидеть Фредерику. Ягера она и слушать не стала, а решила по-своему и разом. Тилике, пожалевший о переданном письме, тихо удалился, а за ним и фрау Штенберг.       Ягер чувствовал закипающий в нем гнев, однако, как и было в его характере, говорил с ней деловито-строго, даже сухо. Анна не выносила его сухости, а потому, внезапно вспомнив о своей благородной крови, взяла тон повелительный и снисходительный, как бы говорила с лакеем. К слову, Анна не желала так говорить с ним, однако отстоять собственные желания хотела сильнее. Ягер настаивал на решительной невозможности ее отъезда, что Анну лишь выводило из себя, и вскоре разгорелся скандал. Совсем такой же, как и много лет назад, во время их первого брака.       За эти три года и с появлением Ликси они не ссорились масштабно и всегда полушутливо: Ягер со вздохом соглашался, уступив с некоторыми оговорками, а Анна сглаживала своим ласковым отношением, перед которым он не мог устоять. Однако теперь каждый из них вспомнил о собственной гордости и упрямстве.       — Думаешь, я отпущу тебя к ней?.. — процедил свирепо Ягер, — Нет, любовь моя. Ты никуда не поедешь.       — Кажется, я не спрашивала об этом. Я поеду и кончено. Тем более, я думаю что-то важное…       — Что важное?! — не вытерпел он, однако тотчас смолк под ее грозным взглядом и вспомнил о спящем Ликси наверху, — Неужто ты думаешь, что она пригласила тебя на родственный прием? Что она придумала?.. Анна, услышь меня, прошу, — теперь Ягер оказался рядом и прикоснулся к ее лицу, — это опасно. И рискованно. Я не хочу потерять жену и мать своего ребенка. Подумай хотя бы о нем. О Ликси.       Однако ретивый взгляд ее горел решимостью, и Ягер, изумленный, отшатнулся словно в испуге. На него глядела герцогиня Брауншвейг, графиня Фюрстенберг; глядела строго и удивленно, будто не поняла его внезапного порыва. И Ягер невольно вспомнил ее с облегчением, как он думал, забытые слова: «Мы всегда разница». Правда разом обрушилась на него ледяной водой: она желала вернуть прежнюю жизнь с титулом и толпой служанок, чего Ягер дать ей не мог…       — Я хочу увидеть Фредерику, — холодно отчеканила она, — и не тебе решать, как я это сделаю. Не останавливай меня, я, так или иначе, поеду.       Однако для него ее слова имели совсем иной оттенок. Ягер выглядел пораженным и разочарованным, как и тогда в далеком сорок четвертом в S III, когда Тилике сообщим об «исчезновении остарбайтера Ярцевой»…       Анна сверкнула строгим взглядом и тотчас удалилась на второй этаж. Впервые за столько времени она испытывала к Ягеру нечто другое, кроме любви и нежности. Его прежний штандартенфюреровский тон совершенно выбил ее, и перед ним вновь появилась герцогиня. Впрочем, она искренне не понимала его категоричного отказа, поскольку в письме Фредерики, сопровождаемое врачебной выпиской о тяжком ее состоянии, в котором она сама же настаивала на конфиденциальности, не находилось ничего подозрительного. Письмо было самое обыкновенное, сухо и небрежно изложенное, потому Анна и не заподозрила подлога, ведь знала про ее красноречивый и манипулятивный дар. Это же письмо выглядело, как вынужденное, словно Фредерике претило его писать, отчего Анна уверилась в ее искренности.       Она проверила непроснувшегося от их криков Ликси, который до сих пор сладко сопел в кроватке и, не удержавшись от его милого вида, поцеловала в лобик. Мгновение у нее еще теплилось желание спуститься к Ягеру, однако свинцовая усталость поразила ее тело, и Анна, не думая, легла в постель.

***

      Ликси захныкал ближе к рассвету, как и делал всегда, — ночью он родителей никогда не тревожил — и Анна, уже привыкшая, легко проснулась и, подойдя к сыну, взяла его на руки.       — Мой сыночек… — ворковала она шепотом, целуя его в пухлую щечку.       Однако, повернувшись, Анна поняла, что сохранять тишину было не для кого. В постели она спала эту ночь одна.

***

      Ягер не мог заснуть и всю ночь просидел в своем кабинете с коньяком. Он выпил не больше половины графина и его внезапно затошнило. Давно не напиваясь, Ягер решительно отвык, посвящая себя заботами о Пфеферсе и семье, а теперь не смог вернуть привычку. Дурные мысли не давали ему покоя, и он уже который раз перечитывал письмо Фредерики. Сегодня она и назначила Анне встречу, являющейся для Ягера приговором.       Он знал, что не переубедит ее, и Анна поступит по-своему, как ей захочется. И вновь то щемящее чувство, которое, как он думал, — хотел думать — забыл, пробуждало в нем былой страх — потерять ее. Она скучает, размышлял он, скучает по тем барочным замкам и титулу, ведь не могла же она забыть все в одночасье; не могла, не забыла и помнит свою кровь, и происхождение, но я, продолжал он, я ведь забыл; ради нее же забыл…       — И что же теперь? — рассуждал он теперь вслух, — Я один… Нет, конечно, не один. С сыном. Вот и останется от нее. И, впрямь, — Ягер усмехнулся, — как отец… Да только я не отец. Разве я сделал бы ему больно? Ликси… Ведь он такой маленький и беззащитный.       И Ягер улыбнулся, вспомнив о сыне. До рождения Ликси он считал, что не способен полюбить кого-то так же сильно и самозабвенно, как любит Анну. Но когда родился Ликси, сердце Ягера стало намного больше, где существует непоколебимое место лишь для его сына.       К утру он заслышал шаги у двери кабинета и невольно вздрогнул. Видеть ее сейчас ему было решительно невыносимо, однако все же приободрился. Ягер еще тешился надеждой, почти мечтой, что Анна образумилась за ночь и передумает. Но она появилась на пороге с тем же уверенным герцогским выражением. Они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова и все понимали: он — ее неизменного решения, а она — его былого упрямства. И несмотря на различия теперь, в них было одно общее — постоянство. Никто из них теперь не мог уступить и не передумал за ночь.       — Я надеюсь на твое благоразумие, — начал первый Ягер, — что ты не поступишь опрометчиво.       — Не надейся, Клаус. Я решила и еду сегодня же. Скоро прибудет фрау Штенберг и Розмари — я звонила ей намедни, — пояснила Анна, — они помогут с Ликси, пока меня не будет…       — Я не желаю никого видеть постороннего, — и в голосе Ягера зазвучала сталь, которую он никогда не обращал к ней, — мой сын останется лишь со мной.       Анна выдержала его ледяной взгляд и вскинула подбородок в забытом, но привычном для нее жесте.       — Но фрау Штенберг…       — Никого не хочу видеть!       — Как угодно. — процедила Анна, бросив на него почти презрительный взгляд, — Впрочем, я не сомневаюсь в твоих силах. Скоро приедет Тилике, он согласился отвезти меня в Шарлоттенбург…       — И ты думаешь, что вернешься? — спросил Ягер, не скрывая гневной насмешки, — Или, как ты уже сказала, все решила?       Он пронзал ее внимательным взглядом, в котором, к слову, было много того детского разочарования. Анна, увидев это, с трудом уняла нежный порыв, разгоревшийся в ее сердце, и, не сказав ни слова, удалилась.

***

      Как бы Анна не желала вспоминать, за время дороги она все же припомнила некоторые сцены из прошлой жизни. Она называла свою «герцогскую» жизнь именно прошлой, ибо теперь никак не могла вразумить, что подобное произошло с ней. Быть замужем за пустым герцогом, улыбаться всем, как требуют приличия и не иметь права на малейшую слабость, рассуждала Анна и приходила в неистовый ужас. Ведь я была так несчастна, продолжала она…       Однако как бы Анна теперь ни любила свою нынешнюю жизнь, она еще помнила о своем происхождении и нежелательном родстве с Фредерикой, которое теперь ее не отягощало. От этой встречи она не ждала какого-либо радушного приема или возможной метанойи, но отчего-то непреодолимое желание увидеть Фредерику внезапно вспыхнуло в ней. Все же она была частью истории, частью семьи, связующим звеном всех событий, и Анна не могла этого отрицать. За такое время, проведенное хоть и в противостоянии, они, тем не менее, стали понимать друг друга и чувствовали почти одно и то же, словно являлись цельным организмом. Анна даже могла утверждать, что не считала Фредерику врагом и была уверена, что та утверждает так же, однако для нее она была бременем ненавистного и вынужденного родства.       Ее размышления прервал неожиданно появившийся знакомый вид Шарлоттенбурга, и ее сердце невольно сжалось. Ведь это был ее дом по праву рождения: здесь родился и жил ее отец, и она считалась наследницей, однако, вспоминая проведенное здесь время, Анна понимала, что ни секунды своей жизни не была счастлива в этих красивых и величественных стенах. Словно заточение, подумалось ей.       — Фрау фон Фюрстенберг настаивала заехать через задние ворота, — заметил Тилике и объехал поместье.       Уже смеркалось, и Анна то ли от вида сумерек, то ли от Шарлоттенбурга вздрогнула, а кончики пальцев заледенели. Столкнуться с пугающим прошлым ей было необходимо, она понимала, однако так и не сумела подчинить эмоции. Теперь, будучи вновь женой Ягера, она не тревожилась совсем, исключительно лишь по пустякам: о времени пирога, чтобы не пригорел или болезнях Ликси, которыми он нечасто заболевал из-за крепкого иммунитета, передавшегося от отца. Хладнокровия и ледяного тона ей хватило бы ненадолго, особенно под ядовитым натиском Фредерики, но теперь Анна не боялась своей уязвимости, ибо внезапное и удивительное приободрило ее — равнодушие к мнению других.       — Анна, — осторожно позвал Тилике, и она обернулась, — пора…       — Да, благодарю Вас, Хайн…       — Может, мне стоит…       — Нет. Подождите здесь. Уверяю, я скоро вернусь.       Тилике недоверчиво скользнул по ней взглядом, однако кивнул и отпустил. Анна вышла из машины и направилась к «черному» ходу, который, как она помнила, вела на кухню. Дверь была открыта и на пороге, как и было обещано Фредерикой, ее ожидал дворецкий Бруно, которого она помнила еще со времен первого своего визита в «Янтарные волны», когда Гертрауд была жива. Бруно был предан Фредерике всегда и работал здесь уже несколько десятков лет. Когда же хозяйка сменилась, он присягнул верностью Анне, к которой, между тем, никогда не относился с пренебрежением, даже в ее когда-то уничижительном положении. Анна искренне ценила и уважала старика Бруно за его преданность и ответственность, однако в их отношениях всегда чувствовалась некоторая холодность. Увидев его теперь, Анна приободрилась и уверилась в безопасности встречи.       — Герцогиня, — кивнул он ей в сумраке кухне в знак приветствия, — прошу простить за темноту, но фрау фон Фюрстенберг не позволила зажигать свет, только в ее комнате.       Анна кивнула в ответ и, сбросив легкий пиджак, отдала его Бруно.       — Отчего же? Такая таинственность?       Несмотря на темноту, она почувствовала его неловкость и будто бы разглядела потупленный взгляд.       — Экономия… — скромно и участливо прошептал он, словно стыдился.       Анна хмыкнула, но ничего не сказала и попросила ее проводить в комнату к Фредерики. Поднимаясь по лестнице, она оглядывалась и замечала броские изменения: стены и обстановка потеряли былой блеск и общее впечатление не производило той величественности, как прежде.       — А где же остальная прислуга? Помнится, фрау фон Фюрстенберг содержала до восемнадцати человек штата.       — Из прислуги остался один лишь я, герцогиня. Остальные разбежались — нечем платить.       Анна почти изумилась, но вновь промолчала и остановилась вместе с Бруно у двери ее комнаты.       — Пожалуйте, — учтиво ответил он, — если я понадоблюсь, то на прикроватном столике фрау фон Фюрстенберг есть колокольчик. Позвоните и я появлюсь.       — Благодарю, Бруно, а теперь иди.       Он кивнул и скрылся на лестнице. Анна помялась лишь мгновение, однако, вздохнув, дернула дверную ручку и вошла. Первое, что бросилось в глаза Анне — бедность этой комнаты. Не было тех удивительных полотен Гольбейна и картин Рембрандта, которые так любила Фредерика; мебели было скудно мало: лишь тот прикроватный стол, о котором упомянул Бруно, стул у трельяжа, сам пустой трельяж и кровать. На окне весели простые занавески, даже у Анны были дороже, хотя она не особенно настаивала на цене в выборе.       Она, невольно поежившись, прошла к кровати, на которой лежала Фредерика. Ее глаза были прикрыты, однако она распахнула их, когда заметила тень. Анна ощутила небывалую тяжесть, почти ощутимую, на груди от одного лишь ее взгляда. За эти три года Фредерика, как отметила Анна, потеряла весь прежний блеск и моложавость; теперь она походила на обычную дряхлую старуху, дни которой были сочтены.       — Приехала все-таки… — буркнула она угрюмо совсем без злобы.       — Как же было не приехать? — спросила Анна, взяв стул и присев напротив, — Вы же меня пригласили…       — О, какая учтивость… И даже Ягер отпустил? Ведь он решительно одержим тобой.       Заслышав прежний язвительный тон Фредерики, Анна усмехнулась:       — Да, mamié. Или теперь мне Вас так не называть? Помнится, Вы позволили подобную привилегию графине Фюрстенберг с убеждением, что впоследствии она станет герцогиней, не так ли?       Теперь усмехнулась Фредерика, искривив свои сухие морщинистые губы.       — А ты все еще верна себе… А что же вы с Ягером все так же грызетесь, как кошка с собакой?       — Вы пригласили меня к себе, чтобы узнать о моей теперешней жизни?       Фредерика внезапно впилась в нее строгим взглядом, который не произвел на Анну впечатления, и она отвернулась. Вступать в ее очередную игру она не желала и почувствовала подступающую усталость.       — Разумеется, нет… — тяжело выдохнула она, — Признаться, у меня более нет к тебе ни заманчивых предложений, ни угроз, которые, возможно, ты ожидала. Видишь теперь, каково мне здесь…       — Здесь? Кажется, Вы в своем обожаемом Шарлоттенбурге. Помнится, Вы так радели о нем. Что ж теперь, в долгах?..       — Тебе ли не знать… Полагаю, Ягер постарался, — злобно процедила она, — а теперь у меня ничего нет! Вся прислуга разбежалась, никто не желает иметь со мной дело и эти проклятые герцоги… они посмели меня оставить!       Анна, потупив взгляд, выслушала ее гневные выпады, однако не чувствовала ничего, кроме тяготеющей ее жалости. Фредерика осталась предана своему непростому характеру, но теперь, не имея той власти, выглядела жалкой и раздражающей. Ее злобный тон более не производил того устрашающего впечатления, как случалось прежде.       — Еще подумывали надо мной опеку учредить! — продолжала Фредерика, — Однако мое имя еще известно…       — А что до Вашего сердечного удара? Герр Тилике сообщил, что намедни с Вами случилось.       Она лишь небрежно взглянула на Анну и отвернулась, словно вопрос заключался в чем-то интимном. Но Анне было известно, что Фредерика, никогда не признававшая слабости чужие, не признавала и свои. По ее разумению, их совсем не существовало и обсуждать подобное было неприемлемо.       — Что уж здесь стыдиться? — спросила Анна простодушно, — И играть в важную особу.       — Стыдиться? Думаешь, я стыжусь? Если кому и стыдиться, то лишь тебе! — усмехнувшись, Фредерика продолжила, — Я никак не могу понять тебя, Анна. Я все это время думала о тебе, думала, какой ты человек и считала, что знаю тебя, но оказалось… Почему ты сбежала с ним? Сбежала от этой сытой жизни с Брауншвейгом. Ведь тебе принадлежал почти весь мир. Любой твой каприз сиюминутно исполнялся, подобно какой угодно принцессе. Ты была святой добродетелью и на что теперь ты это променяла? На беглого преступника, который унижал тебя? На бессердечное чудовище?       — Клаус не бессердечный… И не Вам судить. Вы сейчас заключили о моем положении и заключили правильно, но неужто Вы думаете, что это все, чего можно желать?       Анна говорила с ней обычно, не претворяясь сильной или равнодушной, и нашла в Фредерике похожий отклик. Она приподняла свои седые брови и продолжила:       — А чего же еще желать, Анна? У тебя было все: от бриллиантов, которые носила Мария-Антуанетта до народной любви. У тебя был этот раболепный идиот Кристиан, обожающая тебя его семья и все их деньги. А ты сбежала… — с горечью выплюнула она, — Сбежала с ним, с этим ублюдком Ягером!       — Не говорите так о моем муже, — прорычала Анна, сверля ее гневным взглядом.       Глаза Фредерики округлились, и губы изогнулись в неверящей усмешке.       — Да неужто ты и вправду такая дура?.. В одну и ту же реку. Снова вышла за него… А что же он тебе уже изменяет?..       Анна желала вскочить и закричать, однако знала, что ей только этого и надо было. Великим усилием она не дала гневу вырваться и выдохнула.       — Я уверена в нем, mamié. В его жизни существует лишь одна женщина и это я. И, откровенно говоря, я никогда не жалела о том с ним браке, лишь о втором, с Кристианом.       Фредерика вновь усмехнулась, однако язвительный огонек в ее глазах потух.       — Неужто он — все, что тебе нужно? Этот неуравновешенный изменщик, у которого ничего нет?       — Да. Однако Ваше представление о нем обманчиво. Думаете, что я ошибаюсь? Но нет. Он слишком меня любит; так сильно, что порой это убивает его. Вы говорили про весь мир… — она вдруг задумалась, усмехнувшись, — будто бы мне принадлежал весь мир. Зачем мне господство над всем миром, когда у меня есть лишь над одним, но самым важным? Что мне до Вашего мира? Я будто Клеопатра могу взять его жизнь за одну лишь ночь, хотя, что там за ночь?.. За одну лишь ласку или взгляд. Так зачем же мне Ваш мир, господство, титулы?..       Фредерика долго глядела на нее молча и, вздохнув, заговорила:       — Влюбленная дурочка… Сама боготворишь его и… несмотря ни на что?       Анна лишь помотала головой.       — А Вам, верно, не понять, каково это? Вы любили хоть кого-то, кроме себя? Просто так.       — Любить? — она усмехнулась, — Да, я любила своего мужа, графа Фюрстенберга, пока он не потерял свой титул и состояние из-за долгов. Увы, но одной любви нынче мало. Свет поумнел. А эта любовь, за которую все отдать… О, безусловно, благородно и великодушно, но гроша не стоит, потому что насквозь здесь этот порыв! Красота сердца. Что тебе этот Ягер? Дал ли он тебе титул или состояние? Только за собой потянул и потопил! У тебя была блестящая жизнь с Кристианом! Чего же тебе еще? Он тоже тебя любил, робел всякий раз при тебе и одаривал как Сиси Австрийскую. Но в тебе взыграла та дворняжья кровь матери, этой шлюхи, бродяги…       — Довольно. — холодно отрезала Анна, выпрямившись, — Я не стану слушать сравнения с моей матерью.       — Нет? А что же? Ты ведь ее копия. Довольно похожа… От отца мало, что взялось… И такая же. Неужто у тебя рука не дрогнула?..       — Совершенно. Она мне не мать. Мария забрала у меня тогда единственно любимых людей. Я все помню… и никогда, верно, не забуду ни Феликса, ни Маргарет. Если б ни эта тварь и ее амбиции, они были бы живы, и все сложилось бы иначе. Я жалела лишь о том, что не всадила ей в лоб весь магазин, а одну только пулю. Она сломала жизнь Клаусу, разбила сердце моему отцу и бабушке. И оставила меня без матери, той, которую я заслужила. И что же мне теперь жалеть? Нет… Я сделала много ошибок в жизни, однако этот, верно, один из немногих моих правильных поступков. К слову, Вы клянете Марию, хотя Вы же ее и отражение. Вы, дорогая mamié, знали все с самого начала и наблюдали, как Ягеров уберут с Вашего пути. А они были моей семьей. И почему бы мне, помня это обстоятельство столько лет и ненавидя Вас всей душой за то, что Вы разлучили меня с Клаусом и заставили выйти замуж за ненавистного мною Брауншвейга, не вставить Вам нож в спину хотя бы своим побегом? Это, если, разумеется, умолчать о Ваших планах забрать у меня ребенка, если б я родила его от Кристиана.       Фредерика оглядела ее оценивающим взглядом и, сглотнув, опустила глаза, отмечая умения Анны вмиг перевоплощаться в беспощадную герцогиню, которая не была похожа ни на жестокую Марию, ни на мягкого Генриха. Это была Анна, выточенная воспитанием Феликса, истинная фрау Ягер, которая не боялась Фредерики.       — Вы не можете даже постичь, какого это каждый день видеть этого презренного человека подле себя и твердить себе лишь об одном: «люблю, люблю, люблю», заставлять себя. — гневно выплюнула Анна, — Заставлять себя жить, как Вам угодно, подчиняться и улыбаться, ведь я герцогиня! Я ненавидела этот титул первой! А сначала… сначала я лишь играла, притворялась, словно в пьесе какой. И вся эта игра после стала моей жизнью. Я поверила в собственную ложь. Заставила поверить, ибо если хоть на секунду допустила, что не хочу или не могу, то тотчас Вы об этом узнали! Как сейчас помню, стоя перед зеркалом в белом платье, я всем сердцем желала видеть Клауса. Хотела, чтобы он увез меня, куда угодно… — слезы выступили у нее на глазах и вскоре скатились по щекам, — Даже, когда я лежала под Кристианом, я всегда представляла его. Я его только хотела. Но врала себе, убегала от правды, сама поверила в эту игру. А после и вовсе перестала что-либо чувствовать. Кристиан мне изменял, я знала и думала: «и что с того?», я не желала его совсем, все мое тело сопротивлялось, но мне было все равно. Пусть берет. Ведь я герцогиня, я должна. Я всегда должна. И этот мир, что мне принадлежал, был мне не нужен, потому что я ничего не чувствовала. И это страшно. Даже в S III, даже в лагере, я чувствовала, хотя бы страх за свою жизнь, а здесь… Я стояла на краю и желала упасть, разбиться, умереть, но никто из вас этого бы и не заметил, если б я продолжала держать спину и улыбаться. Но когда появился Клаус… сначала даже ничего не почувствовала, а после… маленький толчок. Ревность. — слезы струились у нее по щекам, однако Анна, не замечая их вовсе, продолжала и улыбалась, — А потом все сразу: не выдержала и бросилась к нему. От горя и этой красивой пустоты, поразившей меня. И я не жалела ни единой секунды своей жизни… — помолчав с мгновение в задумчивости, Анна продолжила, — Как все же удивительна жизнь… Ведь он был штандартенфюрером, тем, кто пленил меня, но теперь только с ним я чувствую себя свободной.       Фредерика наблюдала за вытирающей слезы Анной и, пораженная от ее монолога, потеряла остаток аристократичной сдержанности, крепко схватила ее за руку и потянула к себе:       — Анна, ты еще можешь все исправить! — почти закричала она, и глаза ее вмиг покраснели, — Можешь спасти Шарлоттенбург и наш род! Не дай властям сделать из нашего родового гнезда музей!       Анна тотчас вырвала руку и отшатнулась от нее, точно оглушенная. Она глядела на нее непонимающе и удивленно, словно к ней кинулась ядовитая кобра. Впрочем, как рассудила Анна после, так и было; Фредерика была ей тем ненавистным другом, от которого она не могла избавиться…       — Ты — последняя из Фюрстенбергов! — продолжала вопить Фредерика, — Мне уже не жить, я знаю, но ты все еще можешь спасти нас! Всех нас, наш род! Боже, будь благоразумна!       — Нет, не могу. — ровно ответила Анна, — Все когда-нибудь заканчивается и закончится Ваше господство, ибо я еще помню мою бедную Гертрауд. После ее похорон, я видела Вас на одном рауте необычайно веселой и тогда уже возненавидела Вас. Вы были всему причиной. Вы принесли более всего горя своим детям и мне. Я зареклась отомстить и теперь, видя Вас, такую жалкую и немощную, моя Гертрауд, наконец, успокоилась. Не будет у Вас господства, не будет Шарлоттенбурга, не будет рода Фюрстенбергов и Вы сами уйдете в небытие.       Проговорив последние слова, Анна повернулась и направилась к двери, поспешно бросив:       — Прощайте.       Выйдя из ее комнаты, Анна повернула к лестнице, но застыла в изумлении, когда на ней появился Кристиан. Рассмотрев ее, он остановился и вмиг побелел. Анна, разглядывая его растерянный вид, спокойно протянула:       — Здравствуй, Кристиан.