Лесная тишина

Лисьими тропами, тихими хóдами, вьётся позёмкой туман, Тихо качая умными мордами белогривый идёт караван. Впереди князь красивый, с чёрною гривой, и с золотою уздой, Всё головою качает, счастливый, смотрит и шепчет: «Постой…». Птицы щебечут, ветви трепещут, тихо вниз падает снег, Лес бестревожен, миг быстротечен, и ничего больше нет. Скрип под копытом, в горле открытом милый рождается смех, Кто-то услышит, кто будет потише, пересечение вех. Смех раззвенится, гул прокатится по караванным рядам. Князь, обернитесь, развеселитесь, пообещайте: «Отдам…» Чтобы услышал, кто-то, как мышка, тихо крадущийся здесь, Чтобы ночами, не зная печали, шептался с собою сам лес. А белогривые, нежно-красивые, всё через чащу идут. И на узде золотой той смешливой капельки тают в снегу. Князь тот открытый, такой любопытный, по сторонам всё глядит, Камень разбитый, полузабытый синью из глаз блестит. Птицы не смолкнут, да мало толку — не слышит их человек, Тихо крадётся рысьей походкой, даже не хрустнет снег, Леса хозяин, лета наместник, яркий бесплотный дух, С его глазами, как будто с лесом, лишь разговаривать вслух. Лошади встанут, князь осечётся, дёрнет кудрявой главой, Сердце людское гулко забьётся, голос услышит свой. Здесь закатное прячется золото, здесь таится смелый мираж, Что-то, кто-то тихонько спросит: «Ну так что, княже, милый, отдашь?» И выходит к дороге невидимый, словно слеп, только с тем же зряч. А за веками, за закрытыми, будто горький таится плач. Всё застыло, умолкло мигом, повинуясь своей руке, И любуется князь невидимым, отпустив узду на коне. Белой кожею и ресницами, что совсем прикрыли глаза. По щеке, видит он, катится, золотая одна слеза. Князь слезу вытирает ласково, да по чёрным гладит кудрям. А невидимый будто ластится, посылая время к чертям. Открывает глаза нечаянно, и тут понял тот князь: «Попал…». Отвернулся тут дух отчаянно, и из рук тот час же пропал. Сердце князево неспокойно, утонуть бы в зелени глаз… Только где ж его сыщешь-то снова? И приходится уезжать. А в глазах тех было болото, с золотым закатным огнём. И с еловой зеленью что-то, что совсем ведь здесь ни при чём. Кто в болото хозяина взглянет — тот утонет в нём же навек. И поэтому страшно хозяину: полюбил ведь его человек. У него-то глаза серебряны, с тихой синью и льдом грозы, И пропал в них хозяин растерянно, и исчез, как и след слезы. Кони тронулись, князь уехал, а невидимый всё поёт, Пережить не может мгновение, как у бабочки краткий полёт. Белогривые караваны уже спят иль ушли домой, Князю всё это разонравилось, что же это за день такой? Только в лес ему всё ещё хочется, будто что-то там позабыл. Сойка треплется, сойке хохочется, ей хозяин предупредил. А в лесу тишина звенящая, здесь сороки — и те не трещат. Выпадает пустая руна — вот он, милый, какой расклад… Значит что то неправильно сделано, недосмотрено, недочтено. Где же это закатное золото, разлитóе на край облаков? И выходит по лунному свету, за собой не зовя — прося. Белогривый становится следом и на землю спускается князь. Он бесстрашно подходит близко, ровно так же глядит в глаза. По слезинкам у них собирается драгоценная их слеза. «Чтобы только меня не помнить, чтоб скорее меня забыть, Уезжай теперь, милый, отсюда, да во всю свою резвую прыть…» Не сберёг любимого князя, да и лучше пожалуй так. Не страдать им теперь по грозам, да по пихтовым смолкам вздыхать. У хозяина леса слово, чтобы им не плутать в лесу, А у князя бывшего снова выступает слеза на глазу. Заблудились ли, потерялись — вместе только, тогда пройдёт. Никогда уже кожи мраморной поцелуй их не обожжёт. Князь уже никогда не вернётся, и на просьбы ответит: «Нет.». От него уже не отвернётся золотой тот закатный свет. Они оба уйдут по тропкам, что протоптаны хитрой лисой, Ну а следом пойдёт белогривый, золотою тряся уздой. .