Такой слабый сильный Намджун

      — Эй, парень! Эй, эй! Иди сюда, иди сюда-ха! Ты хочешь полупиться на сочные тела, мать твою? Я знаю, ты хочешь, Иисус наш Христос! Да тебе прописан лучший секс в этом городе!              Намджун находит его под лихорадочно сменяющимся светом софитов нового клуба. Это не тот парень, которого можно увидеть на телевидении или же на глянцевых страницах порножурналов, да и вряд ли Намджун может столкнуться с ним, выходя из ресторана или бара. Он рассматривает чёрные брюки того, очертания бёдер, может представить лобковые волосы и его во время секса, видя, как парень смотрит ему между ног.              — Я ставлю сотню баксов, ты просто ахуеешь, братан… ты просто ёбнешься в этот день божий. Ты видел способных мужчин? Ты видел? Ты-Ты нихуя не видел! Но ты прозреешь и познаешь свет, исходящий от лоснящегося тела…              Перевозбуждённый, на взводе, на изломе, парень сначала кажется ему сумасшедшим с такими холодными глазами в остановившемся, словно невидящем взгляде, и что-то вроде улыбки, затаившейся в углу рта.              Парень оказывается ужасно болтлив, совсем не стесняясь шепелявости в речи и как бы только приукрашая её. Его голос не похож ни на один голос, слышанный прежде, и парню, похоже, не надо повторять слова дважды, чтобы Намджун что-то для него сделал. Свои волшебные заклинания он произносит, выделяя каждое слово, каждый слог, стараясь перекричать громкую, бьющую сплошными ударами музыку со сцены клуба в этом захудалом, богом забытом районе.              Весь бесконечный шёпот парня и просьбы его раздеть скорее напоминают реплики в старых японских фильмах таких режиссёров, как Мицогучи или Одзу, которых любили показывать на телевидении в юности Намджуна. Актёры, игравшие в таких фильмах главные роли, всегда говорили тихим, но в то же время чётким и сильным голосом, что придавал их словам какую-то особую значимость. Этого нельзя забыть или выбросить из головы, и парень говорит точно так же.              Между шёпотом Намджун слышит, как неуклюже скрипит ключ в скважине двери. Парень, слегка торопясь, заводит его в едва обжитую на вид квартиру: больше она похожа на заброшенную опустевшую мастерскую художника или репетиционную музыканта. Вдоль пошарпанной, имитирующей кирпич стены одной из комнат стоит работающий торшер, усилитель «Marshall», на нём — начатая бутылка джина и недопитый стакан, а между ними — ранее прозрачная пепельница, ставшая белёсой от дёгтя, в которой лежит чёрная зажигалка на колёсике «Bic». Одна ножка неширокого стола стоит на книге с мягким переплётом.              В убранстве комнаты и запахе табака и алкоголя, носившемся в воздухе, есть что-то неповторимое: приятное, милое, очаровательное — именно то, чем веет от парня где-то в самых закоулках его сознания. Он обещает, что сегодня они опробуют гораздо больше, чем кто-то из них даже может предложить, и сажает Намджуна почти под окно на постель с серыми застиранными простынями, под подушками которой спрятано коричневое пятно вина.       В это время Намджун словно опьянён, хоть он не выпил ни грамма; но он не имеет ни малейшего желания пойти против того, что сейчас происходит. Напротив, он старается сполна наслаждаться этим: то, как его тело, мышцы, внутренности и всё существо вбирает в себя атмосферу, поселённую в квартире парня. Намджун вмиг чувствует то и дело нарастающий вихрь в приятном нетерпении в груди и называет это безумием, а парня — совсем чокнутым, но почему он сам помнит, что было завтра, и не помнит, что будет вчера?              Парень без конца просит называть его «Агустом Ди», давая чужим рукам стащить с него нижнее бельё медленными скользящими движениями, и Намджун знает, что, раздевая Агуста, он не сможет удержаться и спросит его, сколько у него было мужчин.              Интересно, «Ди» в его имени — это «грязный»? (dirty)              Намджун приходит к мысли, что в клуб он пришёл не ради софитов, музыки или сцены, совсем не ради выпивки, веществ или компании, но и не к их чужим рукам и ногам, только если они не принадлежат Агусту. Его привело сюда всё то же желание ненадолго отделиться от мира с особенно ужасающим чувством тоски и вновь ощутить себя любимым, нужным и желаемым в чужих руках.              Так легко потерять и забыть себя в вакханалии из огней, голых тел и таблеток, когда дым окутывает так плотно, что уже не видишь ни людей, ни собственных рук, слепо шарящих в поисках чего-то ещё. Когда Намджуну бросает вызов настоящее безумие, и факт того, что тот не знает, что он принял, перестаёт его веселить. И Намджун не так глуп, чтобы искать там, в клубе, любимого (уж если искать, то сразу три!), но скоро Намджун пропадает: заплутывает между чужими бёдрами, и больше его не найдёшь ни в сотне бутылок, ни в паре грамм, ни в табачном дыме…              Судороги проникают в Агуста тайком, обманным путём, как табак, чернила для татуировок или лунный свет, и тело производит впечатление только что опалившего серебра — настолько блестящи мышцы и мускулы, хоть и ледяна бледная кожа под пальцами. Намджун видит её со свежим следом пота, капли которого скатываются к животу, как мягко перекатывающиеся камни жемчуга. Каждый дюйм безупречен, даже если бы Намджун нашёл следы от уколов, синяки или чужие засосы. Он слышит учащённое дыхание Агуста и чувствует витающий запах пота, проведя ногтями по шраму после вырезанного аппендикса.              Агуст раскалён до предела, но суперхолодна его постель, как и тело. Но ни жар, ни холод его не беспокоят — он уже не в состоянии ни бояться, ни думать. Все остальные изгибы его тела погребены в холодном лунном свете — прозрачном и обманчивом, как проекция на стекле, но облако неопределимого и опасного желания сгущается в мире вокруг.              Намджун старается поймать взгляд Агуста, но находит лишь веки, покрытые вязью синеватых вен. Агуст начинает раздевать Намджуна с большой деликатностью, что, кажется, ему совсем несвойственна, и намеренно медленно приспускает с плеч Намджуна бежевый пиджак, держась одними кончиками пальцев за ткань.              Он заводит руки Намджуна за спину, сняв рукава, и в мгновение ока отбрасывает пиджак на пол, из-за чего раздаётся едва слышный хлопок от ударившихся пуговиц. Тут же Агуст приподнимает чёрную футболку, из-за ремня на брюках собравшуюся в крупные складки, и пока Намджун снимает её, Агуст переходит к ремню, высвободив язычок пряжки.              Ему нет дела ни до одной татуировки на теле Намджуна; плюёт он и на набитую вокруг бицепса шипованную цепь, и на надпись «Мне скучно жить», имитирующую размашистый рукописный шрифт. Наверняка, эти татуировки для Намджуна — отражение прошлого или чего-то особенно сокровенного, но какому идиоту на этой планете станет интересно разглядывать эти чёрные контуры?              Но Агуст не прекращает болтать. Без умолку.              Он рассказывает, иногда срываясь на шёпот, как больно однажды трахнул себя вытянутым тюбиком из-под геля, в это же время помогая Намджуну растягивать себя: он проталкивает свои длинные узловатые пальцы между пальцами чужими, одними губами продолжая что-то болтать.              Агуст добавляет, что в тот день он долго рассматривал себя через зеркало полностью голым, с широко разведёнными ногами (впрочем, как сейчас? — хочет спросить Намджун) и выскальзывающим из анала тюбиком. И Намджун не знает, как уложить в голове, что после штрих-код на тюбике стёрся.       Требовалось во что бы то ни стало сделать что-нибудь, чтобы не сойти с ума, — как вариант, заставить Агуста замолчать, занимая рот того двумя пальцами. И пока пальцы становятся скользкими от слюны языка, что обводит каждую фалангу, Намджун изо всех сил старается отвлечься от того, как пахнет Агуст, насколько скользкими становятся пальцы, а тело, пребывая в напряжении, содрогается.             Вскоре у Намджуна мелькает мысль, что всё идёт так, как и должно, и он знает заранее, то будет дальше: Агусту место под ним, между его ногами, и утром он уйдёт молчаливо либо Намджун сам его покинет — на выбор.              Он даже не сомневается, что Агуст обдолбан. Но он не чувствует запах прокуренной травы, не видит ни белые ноздри, ни красные точки на теле от шприцев — зато видит этот небольшой острый язык, с которого так и тянется по подбородку слюна.              Намджун не пытается дать им каких-либо сантиментов; напротив, скорее оценивает Агуста как подходящее ему обнажённое тело, которому нет дела, что засовывать в себя: пальцы, член, презерватив или тюбик из-под геля. Таким парням, желающим почувствовать себя лучше с помощью препаратов, всегда необходимо забрать что-то чужое, например, часть души. Они бы с лёгкостью оторвали кусок чужой души и забрали себе, если это принесёт им немного удовольствия.              Намджун ошпарено чувствует, как приливает кровь к члену, как стучит в висках, а пальцы нервозно дрожат. Смазка стекает по ладони, он продолжает растягивать Агуста, погружая на фалангу больше, и огрубевшие и пожелтевшие от никотина пальцы с глухим хлюпаньем медленно и плавно погружаются в нежные стенки, какие-то мягкие ткани, невероятную, потрясающую узость.              Намджун же, кажется, мутнеет, будто он погружается то ли в сон, то ли в озеро, то ли в материнскую утробу. Один вид голого, беспомощного парня с широко раздвинутыми ногами, грубыми стопами и узкой грудью страшно возбуждали его. Намджуну кажется, будто это его первый раз, но он боится сделать что-то не то, показать себя неумелым, равнодушным или неспособным для того, чтобы отдаться другому человеку.              Агуст резким, рваным движением обхватывает свой член, лениво растирает прозрачные выделения, задерживая пальцы под потемневшей сплюснутой головкой. Он хотел бы, чтобы Намджун набросился на него, любил с той искренностью, которая должна быть порочна. Агуст треплет звенящую пряжку ремня и болтает всё, что приходит в голову:              — Эй, у меня правда маленькие соски, да? Ведь правда маленькие? — произнеся это, Агуст сразу убрал руку от ремня и сжал между пальцами сосок, странно выглядящий твёрдым и тёмным. — И мне стыдно, так стыдно, потому что на лобке слишком густые волосы.              Агуст так возбуждён, но ещё далёк от оргазма, он становится особенно рассеянным и чувствует себя глупым — тем, кем можно не раз воспользоваться.              Но Намджун же представляет, как бы смотрелись эти ноги — женоподобные, узловатые в коленях — на его плечах, ноги с натянутыми, как струна, сухожилиями под коленями и то сжимающимися, то разжимающимися от ощущений пальцами ног. Агуст возбуждает его сплошь до галлюцинаций, словно Намджун накачан экстази, но его вид тот принимает оттеночно: образами, запахами, даже вкусом собственной крови обкусанных изнутри щёк.              Член становится совсем твёрдым и пульсирующим, сильно упираясь в жёсткую ткань брюк. В этот момент большеватая, изогнутая к центру стопа Агуста тянется к промежности Намджуна, мгновенно задевая набухшую головку; он полностью готов, и вновь звякает пряжка ремня…              Намджун практически вслепую хватает тонкую голень Агуста, старается найти взглядом его тонкие обкусанные губы, которые тот из раза в раз судорожно облизывает. Потом Агуст широко раскрывает рот и слегка выпячивает губы; видны поблёскивающие в тусклом свете нити слюны, свисающие с ровных высоких дёсен.              —Я скоро сойду с ума! — всхлипывает Агуст, истекающий потом и словно покрывающийся подтёками горелого сахара.              Агуст явно хочет, чтобы Намджун выбрал его, погрузился в него и позже ударил, но он не знает, как быть любимым или как прикасаться к себе. Это в его пальцах, в его лице. Между ними сладкая и в то же время уродливая близость, но Намджуну она кажется спасительной и желанной, и единственное, что тот умеет, — так это направить член в чужое тело и лениво войти.       Сначала он двигается на опыте — неспешно, улавливая мельчащие движения перекатывающихся мышц, натянув кожу на животе Агуста так, что появляется небольшая складка. Когда возникает короткая пауза, Намджун входит в новый ритм, замедляясь и словно приобретая удивительную плавность, и в каждом толчке появляется какой-то невообразимо прекрасный аккорд.              Намджун чувствует под вспотевшими ладонями, как напряжено тело Агуста, и слышит его обрывистые вздохи, едва переходящие в стон. И затем — снова шёпот. И ещё раз: стон, шёпот, стон… В его речи нет просьб его трахнуть, быть грубым или, наоборот, нежным, почти нет грязных слов и мата. Агуст не торопит Намджуна и пускает множество мурашек по коже того.              Намджун понимает, что Агусту уже не остановиться, не уйти от этого, и хочет сказать ему что-то в ответ, но слова куда-то пропадают. Даже простейшие жесты получаются у него с усилием, и он не столько пытается что-то произнести, сколько ищет в воздухе слова. Между тем Намджун только чувствует, как ладонь скользит по спине Агуста вниз, к пояснице, тыльной стороной прочерчивая по постели.              — Я не хочу останавливаться, но… пожалуйста, потерпи, — и целует его в губы.              Ещё в клубе губы Агуста казались жёсткими, сухими и словно безжизненными, а он — не умеющим даже целоваться шкетом. Сейчас Намджун совершенно другого мнения: губы Агуста тёплые, невероятно мягкие и податливые; ему кажется, что он целует не Агуста, а нечто сокровенное, принадлежащее только ему. Его собственное, личное, родное, выстраданное, отвоеванное, в конце концов, тело.              Сознание Агуста уже успело перенестись в свой мир, раскрашенный в синий, возможно, намного лучше реального, что становится призрачным вокруг. Наверняка, там Агуст расставил идеальные декорации, включил подходящую музыку, но уже чужие руки ласкают его.       Намджун бы не смог принять, что в эту ночь кто-то другой мог видеть Агуста таким; кто-то другой мог касаться его так же, как и Намджун, кто-то другой мог умирать с мыслью, что в эту самую секунду умирает Агуст… Намджун пытается представить себе, кто же это мог быть, но никак не получается — слишком много глаз смотрело на Агуста, слишком много рук трогало его, чтобы можно было ясно отделить реальность от видения.              Но нет тех людей, которым бы так же выгибал спину Агуст; он не облизывает пальцы другого, чужого человека, не шепчет пошлости для кого-то ещё. Ему не нужны люди, что будут смотреть на него, как на дешёвый товар. Но и сам Намджун не хочет, чтобы кто-то гладил Агуста по волосам, поправляя чёлку, любил или делал вид, что любит, а потом со словами «Эй, ты же красивый, с тобой приятно» прижимался, желая почувствовать его запах.              Намджун тоже хочет любить, но что он знает о любви? Когда-то он уверял себя, что любовь не значит наносить друг другу травмы, и он много раз поддавался чувствам, но всегда проигрывал. Намджун невероятно возлюбит Агуста этой ночью, играя с ним так же легко, как и с его волосами, вплетая пальцы в тёмные пряди, но станет ненавидеть на рассвете с желанием избавиться, как от налипшей грязи или пыли. Агуст проснётся, и Намджуна не будет возле.              Касания Намджуна отзываются в Агусте дрожью, сотрясающей тело, и ему достаточно лишь провести ладонями по спине, чтобы тот выгнулся, или же бёдрам, чтобы раздвинуть их шире. Агуст закусывает губу и зажмуривается, позволяя себя ласкать. Ему место на Намджуне, на члене, пошло стонать его имя или даже чьё-то чужое, пуская отражающееся в звон от стен эхо и прося тем же шёпотом большего. Даже ебучий торшер погас только для них.              — Боже… — хрипло произносит Намджун, стараясь угомонить бешено бьющееся сердце.              Агуст откликается на каждое его прикосновение или зов, безумно жадный до простого человеческого тепла, и совсем не сопротивляется, когда Намджун цепляет его запястья и заводит за голову. Агуст не пытается вырваться, не кричит, не просит прекратить, лишь бесстрастно улыбается и ловит губами чужие. Намджун кусает их, не в силах не ответить, и вдруг задаётся вопросом, как он может расстаться с Агустом этой ночью и уйти от этой улыбки, безумного взгляда и заполнившего комнату запаха?              В Агусте есть что-то, постоянно ускользающее от Намджуна: может, какой-то природный магнетизм или пламя, не дающее отвлечься ни на минуту. Агуст всем своим существом стремится добиться того, чтобы Намджун ни на минуту не отводил от него глаза. «Никто не посмеет смотреть мимо меня, я не позволю себя игнорировать», — вот что выражает его взгляд.              От него пахнет сумасшествием с первого взгляда, чистым животным желанием, как косяк, как килограмм самого благородного сорта. Агуст как страсть, — даже больше, чем секс, — как самый охраняемый банк, и жизнь кричит: «Ограбь его на миллион». Он выглядит как в кино, как рояль, но Намджун не станет играть в минор, ведь Агуст кажется кайфом, как папира, как цацки лучших ювелиров, и разносит его в щепки, как мортира.              Намджун не торопится, не спешит; он наслаждается каждым мигом, лениво отпускает руки Агуста, проводя по ним холодными пальцами, смоченными в смазке, из-за чего на чужой коже вмиг проходят мурашки. Намджун касается его сосков, а затем и вовсе начинает перебирать их пальцами.              Для Агуста это так возбуждающе — ощущать, как на его теле, словно на раскаленном песке, играют тени, отбрасываемые лунным светом. Как тяжело ему даётся каждое движение, как он стонет, изредка прикрывая рот рукой, а тело дрожит от напряжения и удовольствия.              Агуст толкает Намджуна назад, седлая его бёдра. Он медленно проводит большими пальцами вдоль высоких скул Намджуна к щекам и невольно задевает край губ, как бы дразня. Тот не выдерживает и проскальзывает языком между чужих губ, вызывая у Агуста тихий стон. Намджуну до ужаса нравится смотреть на того вот так: снизу-вверх, и его пальцы скользят по плечам, отчётливо видным рёбрам и бёдрам, рисуя на коже узоры закрученными линиями.              Намджун снова и снова повторяет себе, что это просто секс, и Агусту не нужно ничего большего. На мгновение он чувствует себя чудовищем, растлителем, но не может остановиться, потому что желание видеть страсть в глазах Агуста намного выше его. И каждый раз, когда тело сотрясает короткий импульс из паха в голову, сердце заходится в бешеном ритме.              Он оставляет на шее Агуста мокрый след, проводя языком от угла челюсти к ключицам и оставляет едва заметный след от укуса. Агуст не сопротивляется и только подставляет шею, впившись ногтями в чужие плечи. Он сам задаёт темп, сначала неспешно двигаясь, и набирает скорость, забрасывая голову назад. Намджун видит, как падают чёрные некрашеные волосы и тень от кадыка, стягивается кисть Агуста на его бедре и неловко сжимается грудь от сбившегося дыхания.              — Охренеть… — произносит он, задыхаясь. — Я так долго не выдержу…              Агуст приглушённо стонет, склонившись над Намджуном, и тонкая струйка слюны, скопившаяся в углу его рта, проливается тому на лицо. Намджун собирает её свободной рукой — другой он ласкает спину Агуста — и облизывает пальцы.              Его руки будто сами знают, что делать, чтобы Агуст несдержанно стонал и выгибался. Намджун держит его так правильно, и Агуст хорошо смотрится с ним, словно ему там самое место. Им не нужно дышать, когда они целуются, не нужно запирать двери и закрывать шторы — чёрт с ними, пускай все люди Земли приходят и смотрят, как они друг другу подходят и как сочетаются.              В любом бы кино в этот момент по экрану пошла трещина, и план изменялся с приближенного лица Агуста с этой блядской закушенной губой на его спину так, что был виден Намджун с прикрытыми от удовольствия глазами, а позже показал их чёрные силуэты в лунном свете, как одно целое или два войска, движущиеся то быстро-быстро, то медленно…              В их бою Агуст вплетает пальцы в волосы Намджуна, перебирая между ними пряди, и привстаёт на колени. Намджун видит этот взгляд: ещё никто не смотрел на него так возбуждённо и будто умоляюще помочь и продолжить; он кладёт ладони на чужие бёдра и направляет вниз. Намджун не знает, когда ему ещё будет так хорошо, как с Агустом, почему-то уверенный, что тому, наоборот, ни с кем не будет так хорошо, как с собой.              Намджун замечает, что, хоть для Агуста такое не впервые, тот даже слегка доволен. Он видит незагорелый пах и все оттенки его кожи, чувствует её едва слышный запах, отмечая одновременно всю силу и неброскую красоту, которую можно влить в чужую плоть. Но и можно ли выразить это через слова, что существуют только для секса? Намджун чувствует, будто душа Агуста прижимается к его собственной, и они уже сливаются в одно целое, и жизнь и удовольствие — не исключая смерть — переходят друг в друга в полной гармонии.              Агуст кладёт голову на чужое плечо, но ещё не прикасается к себе: он позволяет члену касаться живота Намджуна, что ведёт его тело почти без усилий, чтобы сохранить ритм. Жар, скопившийся у Намджуна под кожей, вдруг выбрасывается в вены и распространяется по всей нервной системе; Намджун ловит каждый толчок Агуста, ослабленного настолько, что вскоре обмякает и, сильнее схватившись за плечи, позволяет партнёру двигаться самому.              Намджун не признается, что ужасно хочет как можно дольше продлить этот момент, и ощущения такие сильные, что вмиг появляется желание обнять расслабленного парня в его руках, такого настоящего, податливого, словно созданного для чувств и секса, и не отдать никому. Сознание застревает в этом новом мире, раскрашенном в синий от ночного неба и лунного света, делающего кожу Агуста такой белой, а полосы вязкого семени — почти искрящимися.              Агуст позволяет управлять собой как вздумается, но ему ещё не срывает голову от чувств или оргазма. Намджун подхватывает его бёдра и меняет их позу: Агуст перед ним такой же готовый стоит на коленях, выпятив зад, и на его коже под пальцами Намджуна появляются желтоватые бледные следы. Намджун видит, как из раза в раз поднимаются лопатки Агуста, когда тот встаёт на оба локтя; тень только больше лижет его тело, придавая множество оттенков.              Агуст хватается за простыни, сжимая их дрожащими пальцами в кулак. В подушку раскатывается жалобный, почти скулящий стон, и вслед за дрожью рук начинают потрясываться колени. Агуст толкается навстречу бёдрам Намджуна, только сильнее прижимаясь грудью к постели, и пускает слюну с нижней губы раскрытого в стоне рта.              В Агусте нет даже малейшей силы, чтобы сдерживаться: он не имитирует ни одного фальшивого стона, но срывает голос от вздохов и всхлипываний — так, словно в его груди вот-вот разорвётся в клочья накатывающее безумие. Член трётся между его бедром и постелью. И всё же Агуст, как и в клубе, находится в крайнем возбуждении, что полностью выворачивает его наизнанку: он чувствует желание быть растерзанным на куски, искалеченным и одновременно вопящим в экстазе, испытывая новый оргазм как первый.              Намджун лениво водит прохладными ладонями по спине Агуста, обводя родинки и линию позвоночника, оставляя на коже борозды от ногтей такие белые, как будто от мелка. Он, не прекращая размеренно и почти скользяще толкаться, нажимает на поясницу Агуста ладонью с растопыренными пальцами, смотря, как тут же двигаются лопатки и дельты того, а талия словно становится уже.              Рука Агуста, державшаяся за простыни, сползает на край матраса, обхватив его длинными шишковатыми пальцами, и на коже вздуваются вены, под лунным светом выглядящие особенно красиво, словно мрамор с синими вкраплениями.              Намджуну плевать, будут Агуст или стены его спальни считать, что этой ночью они стали лучшими друзьями. Этим утром Агуст может улететь, уехать или вовсе умереть, и так будет им обоим проще. И всё же Агуст останется в памяти Намджуна именно таким: перевозбуждённым, похожим на бушующее море в прибой, не сдерживающим хриплые прерывистые стоны, пахнущим смешанным запахом пота и туалетной воды с ярко выраженными нотами табака и древесины.              В сновидениях будет размытое, незаконченное лицо — что-то вроде бесформенного стального цветка, а в нём — потрясающее чувство удовольствия. Намджун понимает, что в голове надолго застрял образ Агуста: его ставшее мягкое и вялое тело, худые ноги с заострёнными коленями, затуманенные глаза с сильно опущенными веками, тонкие и аккуратные губы, обхватившие его член.              Агуст лежит по ширине постели, свесив с неё одну ногу, а с другой стороны слегка наклонив голову к полу. Они почти повторяют позу «69», но Намджун, оперившись полусогнутыми ногами в пол, не спешит так же ласкать Агуста: он лишь гладит волосы того, заправляя взмокшие волосы на висках за уши и закручивая некоторые пряди.              Намджун видит, как поднимаются рёбра Агуста, принимая чёткие контуры, твердеют далеко расположенные друг от друга соски, а пальцы держат ствол у основания, слегка водя вверх и вниз. Агуст слизывает солоноватую смазку, обводит языком вздутые вены члена — с зеленовато-синей веной, огрубевший, с тусклой головкой, обтянутый кожей, что гораздо темнее нежели на остальных частях тела, — и сжимает брови к переносице.              Намджун наблюдает, как Агуст вбирает губами только головку — так мокро, что из-под верхней губы стекает небольшая капля слюны. Он рвано лижет ствол аккуратным, таким же скользким языком, зажмуривает глаза и трогает особенно сильно какие-то места на члене, будто знает, что Намджун будет просить не останавливаться.              Агуст проводит пальцем к яйцам и, ненадолго отстранившись от члена, вбирает одно в рот, проталкивая за щёку. То же самое он проделывает и с другим и возвращается к члену, чередуя движения головой между активными и нарочно медленными. Он жалобно всхлипывает, посылая вибрации по органу, и дразнит уретру. Свободной рукой Агуст лениво ласкает свой член и растирает прозрачные выделения, задерживая пальцы под потемневшей сплюснутой головкой.              То, как кончает Намджун, больше похоже на вылетающие пробки; вмиг появляется шпарящее ощущение, будто Намджун сначала опускается в кипяток и почти сразу — в жидкий азот. Агуст принимает тёплую сперму, стекающую по горлу, сжав ладони над головой на бёдрах Намджуна.              Впрочем, они ещё чуть двигаются, имитируя то, чем занимались мгновение назад, одновременно с тем, как Намджун старается дышать равномерно и глубоко. Он чувствует, будто воздух в комнате стал влажным и зыбким, и видит перед глазами что-то вроде ряби в пространстве.              Тут же появляется дикое желание скорее вернуться туда, где музыка, сцена, софиты, и тянут ноги музы — всё как в фильме. Там будет масса людей, которые так же позволят Намджуну ласкать своё тело и менять позы из раза в раз, и он сравнил бы это со спектаклем со множеством актёров, перетекающих из одного в другого и делающих абсолютно случайные телодвижения, а себя — с человеком, перепробовавшим одно за другим всевозможные вина и уже не отличающим «Шато-марго» от «Аржантейль».              Но Намджун плюёт в размазанные чёрной тушью ресницы этих долгоногих «муз», ведь никто из людей, отвисающих в клубе, особенно женщины, не скажут Намджуну: «Ты хочешь полупиться на сочные тела, мать твою?» или «Да тебе прописан лучший секс в этом городе!» На памяти будет только Агуст Ди, сейчас выгнувший спину лицом к окну, оперившись ладонями на постель.              — Ты не найдёшь там, на усилителе, пачку? — просит Агуст сильно осипшим голосом и тут же прочищает горло. — «Кент Кристалл», возьми и себе, если хочешь. Зажигалка в пепельнице.              Цвет голоса Юнги — это прекрасное сочетание оттенков самого космоса, замечает Намджун. Он не может сопротивляться ни этому уставшему, почти сорванному голосу, ни телу, что обтекает предрассветный свет. Он подцепляет одну сигарету из полупустого ряда и сразу отдаёт её Агусту, после чего берёт подбородок и как можно мягче и осторожно целует тонкие губы того.       Не с первого раза вычеркнув лижущий язычок огня, Намджун поджигает вторую себе, и табачный дым тончайшей пеленою застилает комнату, поднимается чуть заметными белесоватыми струйками. Этот лёгкий туман, порождённый только двумя раскуренными сигаретами, постепенно сгущается вверху, образуя подобие неба, поддёрнутого облаками.              — Я видел, как ты лупился на женщин, — бросает Агуст, тягуче перемещая сигарету между пальцами, — ты что, гетеро? Чувак, я так люблю гетеросексуальных парней. Не волнуйся, я не скажу твоей девушке, что твоя сперма во мне.              Намджун не спешит оправдываться или как-то доказывать Агусту обратное, ведь никаких отношений он с ним не ожидает. Он, часто останавливаясь, чтобы снова затянуться, неохотно надевает слегка измятые вещи, до этого брошенные прямиком на пол. Чёрную футболку он, не видя, надевает наизнанку и тут же заправляет в брюки, сцепив ремнём.              Агуст в это время выпускает сквозь маленькое круглое отверстие между сжатыми губами струйки дыма, которые сперва поднимаются столбиками, но постепенно расползаются, кое-где оставляя хлопья тумана и тонкие серые нити, похожие на паутину. Время от времени он стирает ладонью эти лёгкие, но упорные штрихи или рассекает их указательным пальцем и задумчиво смотрит, как исчезает в воздухе перерезанный надвое дым.              Ещё минуту Намджун рассматривает захудалый район из окна комнаты, где разбросаны по пустырю дома, и очень похоже, что когда-то тут была зеленеющая сопка, а теперь всё это — один большой строительный мусор. Намджун мельком поглядывает на Агуста, день изо дня окружённого этим мусором, лежащего сейчас на подушке с почти полностью выкуренной сигаретой, зажатой между пальцами. Потушив свою, уже тлеющий бычок, Намджун был готов выйти из квартиры, как Агуст бросает ему вслед чуть сонным голосом:              — Меня зовут Юнги… Слышишь?              Намджун замечает, что сегодня рассветает ещё позднее, чем вчера, наблюдая из прихожей, как роняет Юнги руку на пол с постели с засохшими белыми пятнами от спермы. Намджун в последний раз окидывает взглядом кажущуюся совсем маленькой фигуру Юнги под предрассветными косыми лучами солнца; кожа, высохшая от пота, кажется напудренной, но ужасно холодной; тело ужасно обессиленное, и Юнги не прикладывает никакой силы, чтобы потушить сигарету.              Намджун захлопывает дверь квартиры и выходит в коридор с таким остаточным пустым ощущением, что, сколько бы людей ни было с ним, сколько парней ни подставляли ему зад и ни сосали член, рано или поздно Намджун останется один, маленькой, такой крошечной песчинкой во всём мире и Вселенной.              Он без какого-либо интереса устало рассматривает облезшие стены с тусклыми граффити и замечает стоящие на подоконнике банки из-под кофе, из которых ужасно смердят залитые пивом бычки. Двери лифта, стоящего на этаже, с заплесневевшими углами и серыми отпечатками пальцев на зеркале вмиг отрезают Намджуна от этой ночи прямиком вниз.              Намджун торопливо соскакивает со ступеней бетонного крыльца, на ходу застёгивая пуговицы чёрной куртки с высоким горлом. Он медленно оглядывает улицу с однотипными, близко расположенными друг к другу зданиями, ни одно из которых не достигает и пяти этажей.              Дома укрыты нежными цветами золотистого солнца, что смешиваются с небесно-голубым и коралловым, а где-то вдалеке, рядом с солнечным диском, отражаются оттенки амаранта и розового. Окна отбрасывают эти цвета: огненно-оранжевые, рыжие, чуть желтоватые, и в небе медленно млеют полосы водяного пара пролетающих самолётов, превращаясь в подобие облаков.              Намджун останавливается на мгновение и вдыхает холодный воздух, что рассеивает странный молочный туман, искрящийся под восходящим солнцем, и растрёпывает русые, всё ещё слегка пахнувшие краской волосы Намджуна. Холод, бьющий тому в лицо, моментально отрезвляет его и словно напоминает, что всё кончилось, и Намджун, наконец, свободен. Но и эта свобода кажется ему нереальной, неправильной, и он даже испытывает разъедающее чувство опустошения, что всё, пережитое им этой ночью, находится только на поверхности.              Под лениво падавшим снегом улицы оказываются полупустыми, и только редкие прохожие встречаются на пути, увлечённые тем, что им попадается под ноги. Никто не разговаривает, не улыбается, не смотрит по сторонам или на друг друга — лишь уткнувшись глазами в асфальт, выдыхают белый пар, тут же растворяющийся в воздухе. Как и он, люди скрываются за подворотнями и домами.       Город, утомлённый затянувшейся субботой, всё ещё спит, пока просыпаются пилоты; и пока у всех выходной, заводят самолёт и устремляются в рыжее-рыжее небо.              Намджун чувствует, как будто он идёт по чьим-то следам, но не может понять, кто же идёт за ним. В глазах Намджуна, всё ещё находящегося под впечатлением после секса, улица и далёкий перекрёсток, на котором до сих пор работают неоновые вывески, кажутся странно красивыми и как будто нарисованными, но всё равно чужими, точно с другой планеты.       Раньше Намджун никогда не заглядывал и не сворачивал в этот район — он банально не искал там утешения и не стремился к этому. Стремление отыскать в городе и в этом богом забытом районе, как и в себе, ещё одну ценность — всё равно что поиск вещества, для которого ещё не придумали шкалу измерения.              Каждый встретившийся ему на пути мужчина был в какой-то мере красив, но либо излишне груб, либо привязчив; каждая встретившаяся женщина по-своему нежна, однако слишком тщеславна или необразована. Все они однажды хотели что-то, принадлежащее Намджуну, забрать себе — деньги, пачку в куртке, а, может, способность твёрдо стоять на ногах. Оторвать кусок души Намджуна и забрать себе. Но Юнги, находящийся где-то в «золотой» середине среди тех людей, оказался ребёнком здешнего белого гетто, и оно само расставило для него приоритеты: искать мужчин в клубе, шифроваться странными именами, подражая Западу, и одаривать партнёра сумасшедшим потрясающим послевкусием.              Намджун не знает, женат ли Юнги, в отношениях или одинок. Он не знает, пьёт ли Юнги кофе по утрам или курит пачку в день, какой его любимый цвет. Впрочем, Намджун и не знает, какой у него самого любимый оттенок или гамма цветов, обеспокоенный, что употребляемая ранее им наркота выжрала не только здоровье, но и настоящую личность.       Намджун продолжает пребывать на вечеринках и концертах с целью забыться. Он, как и остальные, курит в туалете или за углом клуба, мило общается с барменами, глотает пилюли, но в толчеи, в которую Намджун каждый раз пускается, стараясь отделить сознание от тела, он никогда не смог бы найти себя, стань ему другим, незнакомым человеком.              И где обещанная панацея? Когда Намджун оказался в постели Юнги, была эйфория, но когда он вышел из дома — её отобрали и ничего не осталось, помимо души. Намджун совсем не чувствует своего тела, смотрит в самые глубины самосознания, разглядывая там что-то, но не находит ничего, кроме страшного желания повторить. Вновь ощутить удовольствие, обжигающее кожу, видеть странные расплывчатые образы, даже не узнавать ни себя, ни своё тело.              Намджун всегда останется готов отдать огромную сумму и своё существование на гонку за удовольствием, пусть и с каждым разом оно иступится и исчезнет, наращивая тревожность и ощущение, будто голову Намджуна набивают ватой.              Но Намджуну нравится музыка, сцена, софиты, шум клуба, отзывающийся где-то далеко в груди. Там он чувствует себя как в музее, где вместо картин висят бессмысленные яркие плакаты, а вместо скульптур — тела, подтапливаемые алкоголем и веществами. Люди, пребывающие там, будут всегда рады Намджуну, когда бы он туда ни пришёл.       Они приходят туда, когда мучаются жаждой, когда голодные или досмерти устают. Приходят счастливые, чтобы праздновать, и грустные, чтобы отвлечься. Приходят сюда после свадьбы и нередко похорон, чтобы успокоить нервы. Приходят в поиске любви, секса или человека, которого однажды потеряли. А ещё приходят, когда хотят, чтобы кто-то их нашёл.       Однажды Намджун не постесняется, найдя Юнги в толпе или у барной стойки, прячущегося за коктейлями или сигаретами, проскользнёт сквозь самую гущу клуба к нему и обнимет со спины, обхватив руками талию.              И Намджун вспомнит почему: он не хочет расставаться ни с миром, окрасившим эту ночь в синий, ни с воспоминаниями, как Юнги двигался навстречу Намджуну. Тот полагает, что зуд после секса ещё не прошёл, поэтому он не может выбросить это из головы: то, как они балдели в темноте, и минуты летели, будто недели, а позже Намджун, как Золушка, потерявшая не только туфельку, но и счёт времени, искал на полу пиджак.       Намджуну кажется, будто он вот-вот коснётся красоты, если бы она была осязаема. Он слепил бы из неё сферу и поставил на полку наряду с толстыми книгами и пластмассовой моделью «Боинг-757» — и тогда стены залил полупрозрачный синий оттенок, похожий на слегка сомнувшийся шёлк, вмиг перетекающий в нежно-оранжевый, даже персиковый цвет.              Но Намджун ловит себя на странном чувстве, будто всё в нём вдруг перестроилось: во время секса он слышал такие звуки, которые никогда не замечал, видел такие оттенки синего, что все знакомые предметы вдруг изменили свои цвета именно на них, без конца чувствуя глянцем выверенную ласку Юнги. Он видит того действительно наяву: вспотевшего, с мокрым покрасневшим лицом, с подбородком то задранным, то обращённым в сторону; слышит проглатывающие рваные зовы имени Намджуна; испытывает слипшиеся чувства, образующие одну массу.       Намджун уверен, что сегодня Юнги было чертовски хорошо — он видел все судороги, бьющие тело того, ощущал на плечах дрожащие ноги и слышал сбившееся тяжёлое дыхание. Но если бы кто-то из них оступился и возненавидел всех, кого прежде так сильно любил, удовольствие выскользнуло из рук, а партнёр стал похожим на полую куклу, которую другой зачем-то набивает чувствами и спермой вместо ваты.              В отражении зеркал и окон случайных машин предстал чужой, совершенно другой человек, но с тем же лицом, телом и даже именем. До точности отражены грубоватые, заострённые черты лица, косые скулы, вытянутая правильная форма головы. В глазах нет выразительности, они не источают присущую обыденную привлекательность и уверенность в себе настоящем. Человек по ту сторону тоже Намджун — по крайней мере, пока называет себя «Намджуном» только потому, что другого имени не придумал.              Со стороны кажется, будто Намджун случайно понял какое-то представление и может лишь в неясных символах намекать о нём. Точно среди хаоса он нашёл новую материю или её же — давно открытую — в новой форме. Намджун будто болтается в бездонном мраке, как океанский тунец, — и, возможно, вернётся к реальности не через сутки, а только во время следующего похода в клуб.              Намджун, больше опуская подбородок в горло куртки, неспеша подходит к опустевшему перекрёстку и встаёт на красном свете светофора. И ему наплевать, видит ли его кто-то, выглядит он глупо на пустой дороге — он терпеливо дожидается зелёного света, смотря, как дрожит уплывающий пар.              Когда-то и Намджун мечтал стать полезным, как и этот светофор: быть тренером или пилотом самолёта и размывать по небу белёсые полосы, но направляет, как тот же светофор, лишь пустоту по рейсу Клуб — Чужая постель. Намджун бы хотел путешествовать много, сливаясь с природой, лежать на песке (и как бы он хотел, чтобы рядом был Юнги) или всё-таки прийти к богу, не стесняясь дырки в кармане куртки или шрамов на теле от шприцев. Намджун бы хотел днями глядеть на капризное солнце, на небесную синь и улыбаться блядскому наслаждающемуся лицу Юнги, его нежности и слабости.       Намджун теперь знает, каково это — лететь. Только не вверх, а вниз с оглушительной скоростью прямиком на скалы.              Стрекочущий звук светофора исчезает, как только Намджун поворачивает за угол закрытого на ремонт спортивного зала, и его тело медленно переполняет тишина. Намджуну бесконечно не нравится ни этот район, ни город: однотипные дома на окраине, совершенно одинаковые улочки и переулки, у которых нет названий — лишь номер, заданный по неизвестному принципу. В таком городе попросту было суждено появиться улице, в одном из домов которой живёт Юнги.       Намджун петляет между совершенно одинаковыми домами, стороной обходит случайных прохожих, то и дело смотрит на номера подъездов и отмечает, что это уже девятый дом, над входом в которых написано «Добро пожаловать» и сорваны почтовые ящики. И Намджун приходит к мысли, что это его участь: застрять посреди этого района под всё ещё работающим оранжевым светом фонарей и снова вернуться к серому зданию несчастного клуба.              Намджун замечает мрачного типа тридцати лет, курящего напротив входа возле мотоцикла — здоровой чёрной «Хонды». Мотор не заглушен, один миг — сорвётся с места и поминай как звали. Намджун замечает его куртку из чёрной кожи в обтяжку, синие джинсы и толстые перчатки перед тем, как ускользает под косым взглядом. Всё это время двигатель, как хищник, низко рычит на холостых оборотах.              Вряд ли этот мужчина запомнил Намджуна. В такой толпе это было бы невозможно, ровно как и увидеть, как Намджун купился на слова Юнги и покинул клуб вместе с ним. Да и Намджун ебал эту блажь, уже проникшую туда: бар, лаунж, диско, а стрип-клубы же — парашей для дрочил.       Впрочем, возможно, мужчина за рулём «Хонды» сам из тех типов, кто не против быть с Юнги. Да и тот не похож на партнёра, готового ждать Намджуна из рейсов: тот уверен, Юнги бы тут же ушёл в тот же клуб и искал других мужчин у барной стойки. Любой дурак клюнет на силуэт его тела, оттенок бурого кварца в глазах, шепелявость и хрипотцу в голосе, и Юнги, сука, у каждого станет незабываемым. Каждый будет вспоминать, как они пили вино, целовали губы друг друга и смеялись.              Рядом со случайными мужчинами Юнги становится птичкой в ловушке: он не может не думать о них, перестать чувствовать влечение к ним, но даже ощущая полную свободу, снова возвращается в заготовленную для него клетку. И лучше ему лететь на зов в «Мулен Руж» прочь из серого города, редко раскрашиваемого рассветами и закатами, и его белого гетто, где можно потеряться даже в форме и с рацией.              Намджун не понимает, как можно так жить — при постоянных авариях, происходящих на угнанных машинах, выбросах опасных веществ, драках, убийствах, — и не ощущать прикосновений Юнги, не слышать его голоса и приглушённых вздохов, переходящих в жалобные стоны, не чувствовать его губы на своих, на шее и под подбородком. И Намджуну плевать, будет ли Юнги называть его чужим именем и приглашать в их постель третьего.              Намджун ужасно хочет скрыться из этого района и уйти так далеко, как это возможно. Так, чтобы никто не смог найти его след, — ни друзья, ни знакомые, ни полицейские, — где был только прохладный зимний воздух, тонущий в оранжевом цвете рассвета, окутывающего город. Вот только зима подохнет через пару месяцев, будет корчиться от боли, падла, и загорится в зелёном свете марта.       Но что бы ни произошло, Намджун всегда возвращается к созданному в голове комфорту и «дому»: там всегда будут высотки, кажущиеся Намджуну такими массивными, почти прокалывающими небо до эшелона стабильного полёта самолёта. Точно эти небоскрёбы, отражающие золотисто-жёлтый свет солнца, живут как покойники, не заметив своей кончины, или сомнамбула.              Всё же Намджун никак не может понять, почему его тянет вернуться к Юнги. Больше он не помнит обыденности в своей жизни завтракать сигаретами, как Юнги, когда солнце ещё не успело взойти, и возвращаться в такую же темноту, нередко встречая свинцово-розовое или глубокого синего оттенка небо.       Намджун с трудом сглатывает слюну из-за пересушенного горла, просит себя перетерпеть и не вспоминать о Юнги хотя бы несколько минут. И в сущности можно надеяться только на остаток здравого смысла, переживая нечто подобное, или на то, что Намджуна перехватят на дороге и забьют до смерти ногами или подстрелят набегу.              Намджун рассматривает долгий проспект перед собой, идущий вниз по склону с его вычурными барами, ресторанами с цветными витражами и зданиями с яркими неоновыми вывесками. Проходя в любое другое время по этому проспекту, Намджун бы никогда не увидел узкую улочку, уставленную старыми велосипедами и угнанными машинами, где живёт Юнги.              Но если бы Намджуну вдруг позвонили этим воскресным утром, пока он одевался в чужой квартире, из какого-нибудь комитета по концам света, он осознанно выбрал Юнги. Чтобы под звёздами среди летающих тарелок и перестрелок улететь с ним прочь с Земли, от уёбищного мира, где жить скучно. Скорей бы его взорвали долбоящеры!              Намджун обнимет Юнги со спины, как и хотел, и укажет ещё на удаляющуюся Землю: «Посмотри — машут!» им оттуда на прощание. И Юнги ответит хриплым, любимым шепелявым голосом: «Отпусти меня», а небо станет синим-синим, потом фиолетовым, даже фиолетово-чёрным, превращая большую планету в точку.              «Так может нахуй эту жизнь? — мелькает в мыслях Намджуна, остановившегося посреди проспекта уже на грани того, чтобы развернуться и брести обратно к Юнги. — Сторчусь, выучусь на бармена, но стану ресторатором и открою здесь, рядом с домом Юнги, концертный бар. Я стану спать со случайными людьми и не вспоминать ни одно имя, пока не встречу Юнги вновь».              Есть ли кому дело, кем после этого станет Намджун, ровно как и получил он достойное образование и работает во благо обществу или дуреет от кокса и мартини и орёт в микрофон, надрывая голос? Да и ранее Намджун уже употреблял, но ни к чему это не приводило, кроме саморазрушения и тому, что в один момент чётко идёт подмен реальности.              Намджун банально не успевает проследить, как меняется мир, общество и его взгляды. Ещё неделю назад возникшее постоянное, вполне осмысленное мнение сегодня — лицемерие, уклончивое многословие — сплошное враньё, а умолчания — предательство. В глазах других людей Намджун вдруг оказывается циником из-за представления того о мире, что является оказией для достижения больших мечтаний и просветления, люди в котором — необходимое сырьё.              Он, как и любой человек, хотел бы иметь лучшую жизнь: без особых усилий быть всегда сытым и любимым, спокойно и честно зарабатывать на хлеб и хорошо спать, но тогда не останется никакого «Намджуна». Нужно (а возможно, придётся) жить дальше, чтобы побороть в себе оторванность от мира, иначе он, Намджун, останется жить сознанием паразита, хватающимся за чужие химеры.              И было бы действительно легче, стань Намджуну сигаретой и развеивать пепел по ветру или ракетой улететь на другую планету, а может, стать лучиком света и сиять, но, блять, как же не верится в это. Потому что слишком уж очевидно — не за такую жизнь Намджун собирается умереть. Впрочем, что бы он ни делал, всё окажется ошибкой и срывом в бездну, где темно и страшно. И в этой бездне он стал бы похожим на убогого солдата в грязи, растекающейся по дну.              Вскоре Намджуна посещает мысль, что во всём дерьме, что происходит в его жизни, работе и отношениях, виноваты вовсе ни табак, ни наркотики, ни паршивое детство. Все те беды, какие только попадались на пути, случались только из-за самого Намджуна. А мир, который он так старался полюбить, принадлежит более сильным, способным этот мир пережить, и они точно не станут брать останки тела, когда-то принадлежавшие Намджуну.              Намджун обращает внимание на точёные высотки, изучая причудливые пляшущие сочетания линий и красок, близких к серо-голубому оттенку, что испещряют «тела» высоток, окна которых отбрасывают то жёлтый, то оранжевый, то белый свет. В воздух валит что-то жёсткое и твёрдое, как клубы пара от искусственного льда, и вдалеке широко простирается приплюснутая, обетованная лысая улица, на которой гордо упираются в самое небо высотки, с ювелирной точностью и остротой красуясь среди подкрашенного в дымку района.              Пока Намджун проходит улички, с каждым мигом становящиеся всё более многолюдными, он довольно быстро вливается в местный пейзаж, кажущийся рисованной декорацией, шум в которой — искусственные звуки, издаваемые синтезатором.              И всё же Намджун не прекращает изводить себя воспоминаниями, насколько же ему хорошо было с Юнги. Воспоминания Намджуна до одури красивы, словно драгоценный камень, с изящным серебристым цветом, только если они не придуманы им самим, искажены или вовсе «редактированы». Там он ласкал податливое тело с угловатыми пропорциями и чувствовал этот животный магнетизм и сладость тела, впоследствии отпечатавшиеся на веках изнутри.       Намджун ни разу не слышал, как смеётся Юнги. Как много они не успели: даже признаться, как было потрясающе им так вдвоём, вместе. У такого сильного человека, каким видит себя Намджун, не должно быть слабостей, но вдруг появляется одна — дикая, перевозбуждённая, безумная. Намджун ещё не встречал таких.              Этот Юнги такой замечательный, такой податливый, даже безумен — любой бы захотел такого к себе в постель, но Намджун оказался первым. Он помнит всё до точности: как Юнги был гол, до дикости жаждущим и жадным до касаний, лежа с широко раздвинутыми ногами, грубыми стопами и узкой грудью с его тёмными, действительно маленькими сосками. Но в это время Юнги, наверняка, уже уснул под лучами утреннего солнца, и его еле разбудит ещё один день в синтетическом нигде.              Вдруг Намджун приходит к мысли, что нужно было увидеть, как засыпает Юнги, склонившего голову на руку с зажатой сигаретой. Нужно было пригладить его растрёпанные мягкие волосы и закинуть окурок в пепельницу перед тем, как уйти. А потом, не откладывая, зайти в круглосуточный магазин или кофейню, открывающуюся с рассветом, взять что-то попроще и оставить на усилителе «Marshall», вернувшись на миг к Юнги. И будь это стакан кофе или бутылка вина, Намджун выцарапал или написал своё имя или номер телефона, если бы не был так увлечён собственными мыслями и желанием собрать себя по кускам.              И он боится, что под всем блеском и изящным цветом бриллиант его воспоминаний не больше, чем обычный камень.              Намджун чувствует, что нет большей опасности, чем подобное разложение себя самого, этого подрыва личности, и где-то в закоулках сознания он сомневается, сможет ли перенести его. Состояние это не имеет ничего общего с помутнением рассудка или упадком сил поскольку не существует таким физических или психических расстройств, которые предоставляют возможности с лёгкостью от них избавиться.              Намджун лучше предпочёл, чтобы его личность растворилась или вовсе не существовала. Однако, как можно вообразить существование без личности? Намджуну во что бы то ни стало следует сохранять связь с внешним миром, не окунаясь в выдуманный мир, и у него ещё остаются силы сделать это.              Суть его бессилия проявляется в ощущении «карусели», что сводит эмоции и чувства к нулю, но подкидывает чувство тошноты, словно Намджуну уже некуда идти. В его распоряжении целый район и город, но также подвижная система, обозванная «жизнью». Намджун с лёгкостью может вписать себя в эту систему, но та не подразумевает того, и движение оказывается никуда не направленным: ни выйти, ни пересечь. Притом для сидящих на карусели это вращение кажется яростной борьбой с воображаемыми врагами.              Ещё никогда Намджун не ощущал ненависть к своей реальности так явственно, с желанием немедленно разрушить её и избавиться от следов, но разве он может что-либо поделать? Значит, остаётся лишь пропускать её сквозь себя тайком, принимать как неизбежность такую, чтобы быстро начала ломать по вене. Впрочем, Намджун не перестанет писать идеал его реальности — убогий, пошлый, затасканный по земле и брошенный в пыль, ведь он продолжает жить в мечте, и реальность для него цены не имеет.              Но вот по дороге разносится утробное рычание, — в один миг, даже не успев разнестись по склону, — с превышенной скоростью рвётся сквозь воздух (по крайней мере, так сравнивает сам Намджун) чёрная крупная «Хонда», вырывая Намджуна из погружения в мысли.              Намджун видит, как свежий выпавший снег перед глазами превращается в мягкую грязь, а мимо быстро проносится поток машин, как и людей: уставших и будто идущих на самое дно, в пучину города. В этой картине Намджун без конца чувствует раздражающий холод, воображая нагретую трубу того чёрного мотоцикла, о которую мог бы через ожоги согреть руки, как и нестерпимое одиночество. Никто бы не смог составить ему компанию: ни утреннее солнце, ни заснеженный город, ни мрачный тип на «Хонде» и даже Юнги. Тот, ещё более опустевший, чем Намджун, лишь жмурит глаза под лучами солнца, а может, прикинувшись тогда спящим, уже пьёт кофе на тесной кухне.              Наконец, Намджун видит вдалеке знакомую приплюснутую обетованную улицу, на которой упираются в самое небо высотки. Все они, сплошь и рядом подделанные под стекло джунгли, сделаны руками таких же людей, как Намджун и Юнги, с такими же грандиозными мыслями о грядущих технологиях и порой пугающими, безумными намерениями об уничтожении плодов ума и любви — башен, принимающих тусклый и, однако, наоборот, насыщенный оранжевый оттенок.              Подумать только, весь город создан какими-то бесстрастными колебаниями, словно он только нарисован в таком направлении, как «гиперреализм», и в то же время отказывается стать предметом искусства. Он может позволить жить в себе и снующему с абсентом под мышкой Рембо, — парням, ищущих утешение в веществах и ногах женщин, — а также и прикуривающему папиросу на балконе Моэму — атлету, яро отстаивающему права женщин, учителю, врачу или клерку процветающей фирмы, что каждый вечер покупает цветы своей жене и водит дочь в местный парк играть в салочки.              И при этом как город может ненавидеть и искусство, проникающее в него тайком, что будет повсюду, и шум ночных клубов, и людей, наслаждающихся им со всех сторон, видящих в нём такую же фигуру — захудалый, из гетто, стал Королём улиц, как Бигги? Наркота, шум концертов, люди, искусство уже проникают до кончиков пальцев города и глухо ударяются о сердце.              Как город может ненавидеть стремительно входящий в него наркотик, растворяющийся в крови, как кубики льда в высоком бокале с горящей дужкой, и оседающий на стёклах чужих квартир, в постели которых однажды был Намджун? Ведь город так любит его белый гетто, концерты, клубы, как и любит новые имена, подражающие Западу.              Заканчивая с мыслями, Намджун вскоре осознаёт, что сейчас он находится в месте, где нет ни одного человека, которого бы он знал или хотя бы видел, и действительно стал невероятно крошечным в этом городе и слабым на этих уличках.              Он, зайдя в одну из высоток, проходится вдоль по коридору. Не обращая на двери и номера чужих квартир, он машинально вызывает лифт, что тут же приходит. Внутри он отдаёт каким-то кристально-серым цветом, близким к серебряному; на зеркалах нет ни одного мыльного развода или царапины; к потолку ветвится белыми трещинами имитация мрамора; среди кнопок стёрта цифра «4». Металлическая отделка переливается, как вода на солнце, ведя лёгкую полосу побежалости к дверям и полу, также выполненному из прочного металла.              Намджун лишь на миг чувствует поднятие, тут же вымещая это чувство нахлынувшими воспоминаниями. Прошедшее мелькает в памяти, картина за картиной: резкие заходящие движения вперемешку с растянутыми глубокими стонами Юнги — и вот уже оргазм. Затем было и синее небо, быстро окрасившееся в оранжевое, падающий снег и прошмыгнувшая по склону «Хонда», разнёсшая своё рычание по хайвею — и Намджун поднимается на нужный этаж, отрезанный и от ночи, и от воскресного рассвета.              Он на миг бросает взгляд на зеркало, сильно не заинтересованный ни в отражении, ни в своей внешности, но в голове тут же проносится мысль, обращаясь к фигуре в зеркале: «Слушай, а ты не хотел бы переспать с кем-то ещё? Ни Юнги, ни Агуст об этом не узнают. Должна быть ещё куча людей, которые могут быть так же хороши, как и он». Впрочем, вряд ли Намджун может сказать, что любой другой местный парень, кожа которого под лунным светом выглядит как жемчуг, в силах привить ему настолько сильное чувство удовольствия и нежелание прекращать.       Намджун не знал до этого, насколько тяжела и горяча ответственность за чувства. Ещё в постели, держа разведённые ноги Юнги, им быстро овладела мысль построить отношения с ним, как в фильмах или романтических книгах, но страх сделать их неудачными оказался сильнее. А если бы Юнги не смог полюбить его в ответ, Намджун в какой-то степени боится, что его мягкими теплившимися чувствами он мог играть.       Собственный дом вдруг кажется Намджуну опустевшим и заброшенным, оставленным на разрушение или вовсе снос. Внутри витает запах пыли, в этих стенах уже нет ни тепла, ни уюта, а в прихожей и на кухне Намджун сталкивается с разбросанными вещами, которые раньше лежали в строгом порядке. Наконец, Намджун привычно ложится в постель, не снимая одежды, кроме куртки и обуви, а в голове одно и то же: «Господи, сделай так, чтобы я не просыпался».              Как в детстве яро желая стать космонавтом или пилотом самолёта, он хочет превратиться в полую куклу или ту же точку зрения — либо стать ёмкостью для заполнения чужой реальностью, либо проходить через любые стены. Но мир всё равно сотворит его обратно ещё более опустошённым или измученным.              Остаётся выйти из тела, отбросить то, чем кажется Намджун, и превратиться в лишённую субстанции точку зрения. И тогда можно проходить через любые стены и прыгнуть в Одиссею мифического мира, где все вечно молоды и жизнерадостны, где нет болезней, конфликтов и конкуренции; прыгнуть, наконец, в озеро в кратере вулкана. Но, похоже, и мифический мир оказывается продуктом изжитого мозга Намджун, ведь он, этот мир, становится скучным и явно притянутым.              Но и от мельтешащего, по-блядски наслаждающегося лица Юнги и его комнаты заплесневелого серого цвета с отзвуками скрежета обуви о пол останется этот еле дописанный текст о том, какой…              … сегодня слабый сильный Намджун.