голубой огонёк

у вани в глазах какой-то экзистенциальный ахуй, не оправданный по мнению андрея, в конце концов, не у каждого же дома должна стоять ёлка 31 декабря? у андрея в глазах ахуевшая экзистенция, не оправданная по мнению вани, у каждого дома должна стоять ёлка 31 декабря.        — ты думаешь меня ебет это уебанское украшенное дерево? — абдрашитов хмыкает, растаптывая новогоднее настроение белобрысого одним своим, пропахшим сигаретами, видом. стоит в своём красно-белом фартуке и лыбится с вычурным эгоизмом, укалывая что-то глубоко внутри. марголдин только тяжело пыхтит в ответ и отталкивает хозяина квартиры, проходя в комнату.        — и ты приказываешь нам в этом холостяцком приемнике сидеть? — он разводит истерику как типичная жёнушка, муж которой не подарил ей долгожданную шубку из норки на новый год, даже выглядит похоже: хмурит брови и скрещивает руки на груди. андрей лениво отмахивается от обвинений, будто у него где-то в кармане припрятана запасная любовница.        — ты нахуя вообще раньше положенного пришёл? я ещё не все приготовил. — вопрос резонный, они хотели собраться в 11, а старые часы (врущие, видимо) показывают только 9.        — да блять, я помочь тебе хотел, чтобы вовремя управился, но ты ебучий пидорас! — марголдин взрывается на ровном месте и приближается вплотную, яростно раздувая ноздри воздухом. такой вид бугая-вани только смешит и абдрашитов не сдерживается: тихонько смеётся, прикрывая рот рукой. новый год для него не такой уж важный праздник, в конце концов, побухать все вместе они всегда могут, а привязывать это к какому-то мистически нагнанному празднеству он не видел смысла. ваня только вздыхает устало. разговаривать о чем-то серьезно с этим человек равноценно кидаться горохом в стену. бесполезно, да и ещё и в ответку прилететь посильнее может.        — она у тебя есть вообще?        — ну, можешь на сигарету гирлянду повесить.        — андрей.        — на балконе вроде стояла, ещё от старых жильцов осталась.  уже хоть что-то и в глазах марголдина разгорается огонёк противного интереса. вся эта хуйня явно до добра не доведёт, у обоих это плохое предчувствие встаёт в горле острой косточкой. либо загорится к чертям ёлка, либо духовка, смотря кто из парней хуже справится со своей задачей. андрей ставит на первое, все-таки его блюда получаются не такие уж плохие и жевать их можно даже без зажатого носа и бокала воды рядом на всякий пожарный. он поднимает руки в примирительном жесте, побеждено качает головой и в таком же положении удаляется в сторону кухни:       — делай что хочешь, ёлка и игрушки в коробке из-под мебели. ваня только горделиво усмехается.  готовка печёных баклажанов с орехами и сливочным сыром — явно не самая сильная сторона абдрашитова, но он, сжав зубы старается. все же, ваня на них настаивал и было бы кощунственно отказать ему, учитывая как он любит этот праздник, раз чуть не задушил парня мишурой, как только заметил отсутствие украшенного дерева. андрей борется со скользкими овощами и сыром аки геракл с немейским львом, (то бишь, настойчиво пытается снять шкуру) правда награда за такой подвиг будет намного-намного меньше, чем он когда-либо хотел. если что, про запас у него ещё парочка обожаемого белобрысым малинового пива, которые бы с огромной вероятностью могло скрыть хруст косточек на языке или вкус горелого. пока парень боролся с грецкими орехами, из-за угла показалась запыхавшаяся мордаха марголдина, плечи которого были украшены каким-то древним цветастым дождиком и не менее цветастой мишурой, раздражающей привыкшие к серому глаза.        — получается?        — ну иди и сам проверь. — абдрашитов злится от такого тщательного надзора, будто он рабочий в каком-нибудь концлагере. на лице его не играло бы разными красками раздражение, если бы это было единожды, но ваня почему-то решил, что он тут надзиратель и уже пятый раз за двадцать минут совался на кухню, ещё больше беся своим любопытством. тот не выкупает едкого сарказма и подходит к столу, на котором уже красовались несколько баклажановых закорючек, давшиеся с огромным трудом и промашками. по его кудрявой макушке хочется проехаться скользким подзатыльником, но у марголдина во время нового года обговорённая неприкосновенность, которая была святыми чернилами пропечатана где-то глубоко в основании, поэтому андрей только беспомощно выдыхает.        — отлично. — одобрительно кивает ваня, не упустив возможности спиздить несколько орехов и, пока святые чернила не будут смыты под напором дьявольского гнева, с удовольствием закидывает их в рот.        — вот, блять, для тебя же стараюсь, а ты. — абдрашитов лениво отмахивается от незваного ‘помощника’ и обиженно отворачивается в сторону окна. там снег крупными хлопьями покрывает город, там влюблённые парочки влюблённо держатся за руки и влюблённо смотрят друг другу в глаза, до первой измены, там сказка во плоти, а он торчит в этом прокуренном помещении с ребёнком-надзирателем, любящем новый год до благоговейной дрожи в коленках.        — да ла-а-дно, ты молодец. — ваня щурит глаза от удовольствия, то ли орехи оказались удачными на вкус, то ли он и вправду доволен работой товарища. вот-вот вытащит из кармана карточку на сухой паёк. он налетает со своей нежностью на андрея, сбивает крепкими объятиями с ног и ласково, но не очень аккуратно, треплет чужие волосы. брюнет такой награде все равно рад, даже несмотря на то, что волосы теперь лезут во все свободные отверстия на лице, и обнимает в ответ, облегченно выдыхая.        — спасибо. ладно, новый год не такой уж плохой праздник.        — он сильно расстроится, если мы опоздаем? — паша мельтешит где-то внизу, под ногами, рыжий упорно старается не наступить на него, но в подошвы берцов предательски набивается снег, и парень балансирует на опасной грани, все же стараясь не свалится с ног. на улице уже темно и прохладно, саня крепче зарывается в капюшон и пытается спрятать уже красный от мороза нос в пушистом шарфе, но колючий ветер проникает даже через плотную вязанную структуру и больно кусает за шею.        — да ваня уже стопроц там, вдвоём им не скучно будет, щас посрутся из-за какой-нибудь хуйни, к нашему приходу как раз помириться успеют. — блаженский уже дрожит от холода, и фраер, наконец-таки это замечает. правда только цокает недовольно и наверняка закатывает глаза, но с такого ракурса саня мало что может увидеть.        — я говорил шапку надеть, — паша поднимает лицо и с невозмутимым видом показательно тыкает на свой головной убор, — а мне, сашенька, тепло.  рыжий тихонько усмехается и улыбается светло, собеседник в такой обстановке выглядел крайне мило и как-то по особенному сладко-уютно. новогодняя атмосфера в спальных районах города не терялась, даже мигающие через раз фонари не мешали, а окна, которые были вдоль и поперёк украшены гирляндами и различными наклейками у каждого второго, заставляли верить в чудо и сказки, которые зимним вечером рассказывала мама перед сном. от этого становится так радостно на душе и так легко, что блаженский счастлив поделиться этим хрупким моментом с пашей. он поддаётся этому сладострастному порыву и прижимает собеседника к тебе, почти визжит от такого волнообразного восторга, силится сказать комплимент или ещё что-нибудь приятное, но в итоге изо рта против желания вылетает:       — пойдём до новогодней ярмарки дойдём? она тут недалеко и вроде до 11 работает.  фраер такому порыву товарища будто не удивлён, но в ответ не обнимает, только закапывает взгляд в очередном сугробе и смущенно жмётся ближе:       — да пойдём уже, там потеплее, погреешься хоть.  на ярмарке и правда теплее, то ли так согревает сказочная атмосфера обставленных палаток с различными украшениями, вкусностями и пряностями, то ли человек рядом с волшебными блестками в глазах, который крутился вокруг очередной стойки, рассматривая будто выточенную из мифического хрусталя звезду.        — может, купим и ване подарим? — паша оборачивается в сторону немного оттаявшего друга и смотрит так жалостливо и по-детски невинно, что отказывать ему равноценно оказаться первым в очереди у ворот ада.        — да, ване понравится. — согласно кивает саша и с нескрываемым интересом подходит ближе, поправляя очки, чтобы получше рассмотреть удивительный артефакт. не совсем сказочно довольная продавщица только с пренебрежительным лицом хмурится, и всем видом подгоняет запозднившихся молодых людей. рыжий ее беспрекословно понимает, торчать в такой холод, да и ещё в предпраздничные часы мало кому захочется, а поэтому он торопливо достаёт из бумажника купюру, предварительно оглядев немаленький ценник и с улыбкой говорит:       — без сдачи, пожалуйста, с наступающим вас!  увидев крупную купюру женщина сразу смягчается, безропотно кивает, запихивая деньги в поясную сумку и даже улыбается. блаженский понимающе кивает в ответ и медленно уводит фраера, который уже мало что видел вокруг себя, с долгожданной покупкой в руках, в сторону других палаток. уже через пару секунд они останавливаются у нового прилавка с согревающими напитками. оттуда вкусно пахнет корицей, апельсином и ещё чем-то очень терпким, вызывающим лишь новую волну атмосферы праздника и тепла. тут уже очередь сани восторженно округлять глаза.        — так гвоздика пахнет. — уклончиво замечает паша, переводя быстрый взгляд на друга, хитро щурясь (хотя он, такое ощущение, что всегда щурится, но оставим это нацистам, окей?) блаженский сначала непонимающе хлопает ресницами, а потом только усмехается, укрывая нежностью вдоль и поперёк, будто в бархатный гробик с подушкой укладывает:       — мысли читаешь.  фраер только смущенно кивает, опуская голову, силится что-то ответить, но не находит слов. с другом было уютно просто молчать, к чему слова, если они и так друг друга понимают.       — глинтвейн будешь?        — не замёрз вроде.        — тогда один безалкогольный глинтвейн пожалуйста. — у саши глаза бегают от восторга и скорого вельветового тепла, которое укроет с головой, а поэтому улыбчивый молодой продавец, излишне довольный для такого холодного вечера, только кивает. через пару минут горячий напиток уже благосклонно отогревает ледяные ладони рыжего, а парень за прилавком с удовольствием убирает купюры в карман.        — к ване может уже? — скромно предлагает паша, внутренне не желая рушить атмосферу этой приятной и тихой прогулки. с их друзьями тоже будет приятно, но вот тихо — никогда. блаженский нервно поправляет очки, сразу скудеет на глазах и как-то печально косится в сторону собеседника:       — да, пойдём, опаздываем уже.  на улице и правда — время перевалило за 11 — новый год уже на носу, но нестись в тёплый дом нет ни малейшего желания. у них дом здесь, в каком-то пустом задрипанном парке с молочным туманом, оседающим на волосах, и парочкой мигающих фонарей. саша назвал бы этот вид самым красивым, что он видел за сегодня, но он смотрит на фраера и эта мысль сама по себе растворяется. глинтвейн как-то слишком быстро заканчивается, поэтому рыжий бросает пустой стаканчик в ближайшую мусорку, освобождая руки, что кстати, очень не зря. снег на дороге в этом богом забытом парке никто не чистит, он подтаивает сверху, замерзает повторно и образует мини-каток. паша и коньки — это две несовместимые вещи, благо блаженскому уже довелось в этом убедиться, а поэтому когда брюнет тихонько взвизгивает и теряет равновесие, его собеседник уже готов к этому. фраер выпучивает глаза, (а он может? оставим это на изучение менгеле) скользит беспомощно по гладкому льду и панически машет руками, стараясь найти опору. опора находится и достаточно быстро, саша с невозмутимым видом подаёт свою руку и лишь улыбается одними уголками губ, когда друг облегчённо вздыхает, усиленно вцепляясь пальцами в чужое предплечье. в такой позе проходит пару сладких секунд, но у блаженского терпение размером с соусницу, а поэтому он притягивает к себе брюнета с такой силой, что выбивает весь необходимый воздух из чужих легких. обнимает крепко, почти заботливо, почти любя, вздыхает протяжно от клокочущего чувства где-то под ложечкой и накрывается с головой этим одеялом спокойствия. паша заметно расслабляется, тает в чужих объятьях с удовольствием, слизывает эту горячую нежность с воздуха, давится ей и не в силах произнести ни слова. саша мягко отстраняет его, недалеко совсем, только чтобы хватило места поместить руки на чужих румяных от холода щеках.        — ты такой неуклюжий долбаеб. — и от блаженского это звучит как ‘я дорожу тобой’, или как ‘я не смогу без тебя’, или даже как ‘я люблю тебя’, а может вообще все сразу, и фраер ценит эту весомую недосказанность, они друг друга и так понимают, зачем им вообще слова, если здесь все кристально-прозрачно, как и чужой опьяненный взгляд. саша внутри себя эту хрупкую влюблённость сдерживать не может, она как дешевая сигарета для андрея, как тёмные волнистые патлы для вани, жаждет освободиться, вылиться на чужое лицо градом горячих поцелуев, но он только наклоняется для удобства, все ещё удерживая чужое лицо, скромно чмокает пашу в уголок губ и улыбается заразительно. собеседник в ответ только сильнее краснеет и уводит смущенный взгляд в сторону. а блаженского уже не остановить, пока не выльет все до последней капли и не отпустит и не ослабит хватку, а поэтому продолжает дорожку поцелуев к скулам, щекам и шее, окрылённая свобода подталкивает дальше, не даёт замедлиться, не даёт сердце успокоить свой стучащий в ушах ритм и продолжает нагонять парня. фраер только сильнее улыбается, трескается по мелким частицам, которые друг мгновенно заполняет тягучим счастьем, и осторожно помещает руки на чужой груди. саше мало, саше всегда этого мало, но он отстраняется без особо труда, думает о том, как хорошо, что они здесь вместе и им никто не мешает.        — я тоже рад побыть с тобой вдвоём, но пора. — скомкано заключает паша и сам чмокает куда-то в нос парня напротив, хитро улыбаясь. ‘читает мысли’ — мысленно кивает саня и перехватывает чужую ладонь.  таймер у андрея разрывается с противным писком, осведомляя о готовности баклажанов в духовке. парень сразу откладывается сторону пюрешку и вытаскивает противень с приятно горячим блюдом на плиту, заботливо укутывая сверху фольгой, чтобы не остыло. эти двое хуй когда заявятся, время приближалось к 11, но брюнет был уверен, что ждать их придётся ещё около часа, а холодное есть ни в кайф никому. парень не успевает порадоваться своему маленькому успеху в плане готовки, ведь все разрушает пронзительный крик со стороны комнаты. абдрашитов мысленно выругивается, выпуская своё недовольство очередной ваниной замашкой лишь в виде злопыхательного выдоха через нос и мчится в сторону гостиной, вряд ли это кудрявое недоразумение визжит так от радости. в помещении его встречает неутешительная картина: ёлка валяется на боку, жалостливо скрипя старыми украшениями, марголдин валяется подле, устроив здесь в одиночку игру ‘море волнуется раз’ и вытянувшись в форме звёзды, одновременно пытаясь выбраться из крепкого захвата все ещё горящей гирлянды и мишуры. они уверенно побеждают, путаясь в пушистых кудряшках и с каждым движением зарываются лишь глубже, снижая шансы белобрысого на победу к твёрдому нулю. андрей только прикрывает ладонью лицо, видимо, пытаясь представить, что весь этот беспорядок лишь плод его разыгравшегося воображения. он не признается никому, даже себе, что неуклюжесть вани ему нравится, но, блять, не в таких же масштабах.        — сука, ты хуже кисулькена.. — недовольно бурчит он, подходя ближе, с целью помочь, но у новогодних украшений другие планы, и мишура, растянутая тут зачем-то аки растяжка, играет с ним злую шутку. парень спотыкается, наступает на какой-то дрянной шарик и валится следом, со звуком мешка картошки, распластавшись рядом с марголдином и побеждено ойкает, а потом шипит от тупой боли. теперь он понимает, почему друг улёгся именно в позу звезды. ваня в ответ только смеётся мягко и заливисто, после чужого падения переставая предпринимать попытки выбраться из захвата мишуры и лишь любуется чужим замешательством с улыбкой на лице. у него внутри ураган приятных чувств, взметнётся наверх и снова осядет, прикрываясь пушистым туманом уюта, устроит себе лежбище где-то под мечевидным отростком и скромно мурлычет, отдавая вибрацией по всему телу.        — андрей, — скромно окликает товарища кудрявый, когда тот, наконец, переворачивается на спину и прижимается свои плечом к чужому, — ты такой неуклюжий долбаеб.  и от него это звучит как ‘ну ты, конечно, лох’, или как ‘ты гуманоид’, или даже как ‘ябыпровелздесьстобойостатоксвоейжизни’, а может вообще все сразу, но андрей такую весомую недосказанность не ценит и больно толкается, вызывая этим действом лишь сдавленный смешок. в объятьях светящейся гирлянды, в приятном полумраке и чужом дыхании под самым ухом находиться даже уютно, хоть абдрашитов пытается это отрицать. ему бы сейчас предпринять чуть больше усилий, подняться и пойти на балкон перекурить после такой непонятной кутерьмы в его квартире, но вместо этого он достаёт сигарету прямо здесь, поджигает и блаженно втягивает дым. чувствует, не смотря, как марголдин жмурится и сипло выдыхает враз ставший тяжёлым воздух. не отстраняется, сейчас уже не может, чужое тепло, обрамлённое ледяной корочкой, притягивает, не даёт испуганно отодвинуться. ваня кайфует, пускает это чувство вместе с сигаретным дымом, вместе с осколками стеклянной звезды, вместе с чувственным взглядом андрея по венам, наслаждается этим, как последний нарик и поворачивается на бок. не сдерживается, касается сначала чужих волос осторожно, затем углубляя руку, натягивая ради интереса. в глазах собеседника ноль реакции, никотиновая палочка вычурно тушится прямо об линолеум и абдрашитов наконец-таки сдвигается с места.        — попизди мне тут, кисулькен. — поднимается следом, прикасается к чужому лицу и целомудренно чмокает в губы, оставляя после себя лишь ментоловый привкус. получает чувственный экстаз от вида довольного кудряша, даже улыбается в ответ почти заботливо, почти любя, но продолжить не успевает — звучит стук в дверь.        — сука, всегда они не вовремя.