Укушенные уткой

Название главы: строчка песни All I ever wanted из «Принца Египта»

      — А ну хорош истерить! — рявкнула я.       В конце концов, сегодня это моя роль.       Моисей, которому секунду назад знатно прописали в челяк, замер, как олень в свете фар. Скорее всего, перед его глазами сейчас бегущей строкой проносились все произошедшие за сегодня невозможности, и он никак не мог выбрать, какой из них удивиться сильнее. Наконец, царевич разлепил пересохшие губы:       — Хорош?       Я на мгновение тоже впала в ступор, не сразу, но до меня дошло: ну да, египтяне ведь не употребляют данное слово в том контексте, в каком это сделала я!       А потом меня натурально вынесло. Я ржала до колик, до слёз, до боли в печени. Ухахатывалась, как больная на голову, вся превратилась в один сплошной смех и рисковала вскорости загнуться от асфиксии. Среди всего невозможного, что за сегодня случилось, Моисей спросил меня не о том, как я оказалась в Гесеме, и не о том, как жалкая рабыня осмелилась поднять руку на царевича Обеих Земель, не-е-ет. Его заинтересовал лингвистический аспект нашей коммуникации. Да чтоб мне никогда в «Журнале египетской археологии» не издаться!       То, что произошло дальше, подозрительно напоминало путешествие Данте по аду: нас с Моисеем (которого я бы не выпустила из поля зрения даже в случае собственной смерти) схватили под белы рученьки и куда-то поволокли. Боковым зрением я выцепила, что в роли самопровозглашённого Вергилия выступали двое: «рыдающая» девушка и тот самый раб, чьего обидчика Моисей и… Покарал.       Перед глазами вертелся водоворот из узких грязных улочек, в которых и минотавр бы ногу сломал; хижин, слепленных из говна (из глины) и палок, голых либо одетых в тряпки людей со всей скорбью еврейского народа на усохших лицах… Калейдоскоп разных оттенков коричневого завершился в одной из лачуг, ничем не отличающейся от прочих.       — Иисус? Лилия? Но отчего вы возвратились столь рано?       Пожилая женщина, укутанная во что-то, напоминающее побитый молью плед, приподнялась на циновке нам навстречу и…       Стоп, какой ещё Иисус?! Я заозиралась с совершенно ошалевшим видом, чем, кажется, слегка напугала своих спутников, но никогда мне ещё не было так кристаллически пофиг. Какой Иисус? Где Иисус? До него же ещё тринадцать веков! Меня что, опять депортнуло во времени?! А Моисей, где Моисей?! А, вот Моисей… Тогда, выходит, не депортнуло. Но Иисус… А, это не тот Иисус! А каких ещё Иисусов мы знаем?.. Иисус Навин! Как раз современник Моисея… Это что, Иисус Навин?!       Я шарахнулась от него, как чёрт от ладана, но спасённый Моисеем раб, оказавшийся одним из будущих вождей еврейского народа, совсем не обиделся и, похоже, тоже очень хотел держаться от неуравновешенной рабыни подальше.       Впрочем, большинством обитателей лачуги моя пантомима замечена не была, поскольку всё внимание пожилой женщины сосредоточилось на Моисее, как только тот переступил обшарпанный порог.       — Моисей, — с благоговейным придыханием произнесла она, но тут же добавила, склонив голову, — царевич.       Девушка, которую назвали Лилией, принялась пояснять ситуацию:       — Жрец Хора схватил Иисуса и стал стегать его бичом за предводительство при разграблении храмовых житниц, но царевич Моисей вступился за него, и нынче жрец Хора…       — Мёртв, — закончил за неё Иисус, усаживая Моисея на соседнюю циновку, — Подай воды, Лилия.       Не то, чтобы вода могла оказать серьёзное терапевтическое действие, но что-то сделать определённо требовалось. Царевич всё ещё выглядел так, будто посмотрел в глаза медузе-горгоне, словом, не проявлял никаких признаков самостоятельной жизни. Ну хоть водичку смог сам глотать — и то хлеб. Хотя, по мне, так парочка животворящих пощёчин в деле воскрешения оказалась бы намного эффективнее, вот только на сегодня мой лимит буллинга в адрес царевичей однозначно исчерпан. Весь дальнейший буллинг будет направлен только на меня саму, ведь я могла спасти человека от смерти и не спасла…       Сеанс самобичевания прервало неожиданное оживление Моисея: глотнув колодезной, он глубоко всей грудью вздохнул и со стоном уронил лицо в ладони. Немая сцена. Утешать царевичей этих людей явно не учили; меня, впрочем, тоже, но когда нас это останавливало, верно?       — М… Моисей? То есть, царевич Моисей, господин…       И что дальше? Что я могу сказать ему, убийце? «Всё будет хорошо»? «Время всё лечит»? «Прошлое в прошлом, забудь и живи дальше»? Ничего не забыто. И хорошо не будет. И… И я такая же убийца!       Я зарыдала и бросилась Моисею на шею.       Ну правда, что мешало мне с таким же рвением броситься между жрецом и его карателем; да, подставилась бы под бич, ну может, получила разок-другой, но не убило бы это меня, не убило, а человек был бы жив. Целая огромная человеческая жизнь… Живая душа, личность, макрокосм...       — Я испугалась, — признания с трудом вставлялись между всхлипываниями, — ты выглядел очень страшно… Я могла бы попытаться остановить тебя, могла бы заслонить его собой или… Схватить тебя за руку, но перепугалась и не решилась. За свою шкуру испугалась! Что же делать?! Что нам делать теперь, как жить?!       На мой затылок опустилась какая-то тяжесть, и, оторвав лицо от плеча Моисея, я обнаружила, что он тоже обнял меня, хоть и слегка. Его глаза блестели от влаги, но слёзы так и не пролились, зато теперь он больше не напоминал водимый на верёвочке труп. Прогресс, однако.       А ещё все трое евреев в лачуге пялились на нас так, будто мы вытащили из-под схенти по банану и начали с их помощью вызывать демонов. Ну и наплевать.       — Не ведаю, какая сила принудила к жестокости и что вело моей рукою. Гнев чистый, как слеза божественной Исиды, застил мне очи, разум взял в полон, и я себя не помнил до мгновенья, как увидал сосуд опорожнённый — хат без дыханья.       — Божественная Исида? — вдруг возопила пожилая женщина, — Ах, что же она сделала с тобой?       Моисей глянул на старушку так, будто только сейчас её заметил. Вероятно, так и было. Я же обратила внимание на другое: старушку волновала только «божественная Исида», но никак не «опорожнённый хат».       — О чём ты, женщина?       — Спроси ту, кого ты матерью зовёшь.       Несмотря на всю скорбь по безвременно ушедшему, Моисей изменился в лице.       — Как смеешь ты?       — Ах, Моисей, Моисей, — женщина повалилась ему в ноги, чем погасила зародившееся возмущение, — в неведении тебя держали, и ты совсем не знаешь о народе, которому принадлежишь, и о той, кто истинно привёл тебя на этот свет, кому ты плоть от плоти.       Она схватила его за руки и попыталась дотянуться до них губами, но Моисей вскочил с циновки и отшатнулся от старушки.       — Что ты несёшь? Подобной несусветицы я не слыхал вовек. Безумная! Я порождён сестрою фараона достопочтимой Бифией, а стало быть, царевич Двух Земель, и в жилах моих кровь многих царей, и им я плоть от плоти.       По щекам бедной старушки потекли слёзы.       — О Бог Авраама, Исаака, Иакова, Ты мне свидетель, что это сын раба-еврея Амрама и рабыни-еврейки Иохаведы. Мой сын! Мой единородный! Ты знать хотел, чьей силой была занесена твоя рука над подлым идолослужителем? Так знай же! Что Бог живой вёл тебя, мой сын, ведь ты Его избранник!       Моисей поморщился.       — Вот женщина, чей разум тёмен, свезти б её в лечебницы при храмах Хонсу.       — Она права.       Моя короткая реплика произвела эффект разорвавшейся бомбы, все четыре пары глаз моментально сфокусировались на мне, и я сглотнула. Что побудило меня подать голос?       Начнём с того, что лично мне неясно, на что рассчитывала Иохаведа. Ясен хрен, что Моисей в ответ на её высокопарные заявления просто покрутит пальцем у виска и заявит, что старая рабыня кукухнулась; но с другой стороны, я ведь сделала ровно то же самое — кинула в лицо царевичу ещё одно бездоказательное заявление. Мдауж… Наверное, мне просто хотелось, чтобы Моисей узнал правду. Он ведь должен узнать её именно сейчас.       Только вот…       Только вот в глазах Моисея разлился такой ужас, какого не было при словах Иохаведы.       — Тебе откуда ведомо сие?       — Кто ты?       Вопросы Моисея и Иохаведы пересеклись, и я решила выбрать понравившийся.       — Я Кося, рабыня царевича Рамсеса.       Едва прозвучало имя Рамсеса, как взгляды всех присутствующих евреев сделались сочувствующими. Да ла-а-адно!       А Моисей подошёл. Близко подошёл. В глаза уставился.       — Рабыня брата моего всего лишь? И ничто больше, а?       Я пожала плечами, давая понять, что не всё так просто, и только потом сообразила, что древним египтянам этот жест незнаком. Эффект, впрочем, произвёлся — что надо. Моисей снова закрыл лицо руками и плюхнулся на циновку.       — А брат ли он мне нынче-то…       — Конечно! — начала было я, но Иохаведа не дала договорить:       — Каждый из народа нашего — твой брат, и каждая — сестра, но есть у тебя также Аарон и Мириам, рождённые от тех, кто дал жизнь и тебе. Ты увидишь их вечером, когда они возвратятся от трудов своих.       И в этот момент кто-то возвратился от трудов своих, потому что в дверь постучали.       Едва прозвучало разрешение войти, как в бедную маленькую лачугу ввалилась целая процессия во главе с катафалком. Ну или с тем, что должно скоро им стать, потому что человек на носилках был живым только каким-то чудом и всем видом обещал, что в этом состоянии не задержится.       На нём буквально не было живого места. Вообще. Едрить, мне опять нужен тазик…       Стонущая гора кровавого мяса умоляла, чтобы её добили, и, если честно, мне хотелось умолять о том же. Господи…       — Дафан, старший надсмотрщик, он руку приложил, — констатировал Иисус.       — Элохим, Бог Всевышний, народа Своего когда услышишь стон! — возопила Иохаведа.       Так, ну на этом мои полномочия всё.       Я выпала из лачуги, как картошка из мешка, и привалилась спиной к стене. Ух, ну и бодун! Колбасит, как при горячке, руки ходуном, да и вообще… Будто не в жарком Египте, а на севере за полярным кругом, где волки срать боятся, и белые медведи ходят. Медведи, только медведи! И никаких людей…       Люди ужасны. Этот мир ужасен. И… И всё ужасно. Что евреи, что египтяне — все норовят превратить друг друга в горы кровавого стонущего мяса, и никто не видит проблемы! Это так душит, будто всё вокруг провоняло протухшим мясом.       Я слышала в биологии поведения человека, что люди мыслят категориями. Эпохой, культурой, воспитанием, языковой группой люди приучены замечать одни вещи и не замечать другие, и никто не виноват, что в этом времени человеческая жизнь не особо ценится. В конце концов, здесь и сейчас эта хрупкая жизнь постоянно находится в опасности: доступность еды, уровень медицины накладывают свои отпечатки. Зачем слишком беречь что-то, что и без тебя оборвётся довольно быстро… Всё это очень понятно, да… И всё же…       Господи, что за хрень?!       И только я собралась разразиться очередной тирадой по адресу «на деревню, дедушке», как на ум пришла мысль, из-за которой голова автоматически втянулась в плечи. Амалекитяне. Аммонитяне. Страшный Бог Ветхого Завета бил молнией по темечку и за меньшие дерзости, чем слово «хрень»… А-а-а-а, твою мать! Я, как плод русской культуры, привыкла думать о Боге, как о ком-то добром…       Обидно. Даже не знаю, из-за чего, просто обидно до слёз. Неужели из-за того, что Бог не оправдал твои ожидания, Кося? Вот зараза… Что Бог, что мужики…       И тут вдруг… «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут», «Блаженны кроткие, ибо они примут в наследие землю», «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими» … И лицо. Единственное Лицо, которое позволено изображать и которое ещё не пришло, не воплотилось. Лицо, ещё не умершее, не воскресшее, не сказавшее всё то, на чём выросла культура, вскормившая меня, воспитавшая.       Я откинула голову назад и глубоко вздохнула.       Спасибо…       Скрипнула дверь.       — Он отошёл к вечно живым, — доложил Моисей.       — Это хорошо. Больше не страдает.       Помолчали несколько секунд.       — Я не могу отныне оставаться в Та-Кемет. Пойдёшь ли ты со мной?       Что?       Что?!       — Что?       — Неведомо мне, кто ты и откуда: богиня или смертный человек, иль знающая ир и седжем, хека́ владеющая… Так ли это важно. Я вижу, что тебе невыносимо, ровно и мне: Та-Кемет меня душит. Уйдём же.       Я посмотрела на него снизу вверх и произнесла одно-единственное слово, которое должно было всё объяснить:       — Рамсес.       — И что ж Рамсес?       Да в смысле?!       — Нельзя уходить из Египта. Рамсес расстроится.       — Из Египта?       — Из Та-Кемет. Нельзя уходить.       — Рамсес и огорчится, что за глупость? Он будет только счастлив и доволен, что первый из врагов, брат ненавистный исчез и на престол не притязает.       Серьёзно? Вот ты серьёзно так думаешь?       — Рамсес любит тебя. Если ты исчезнешь, исчезнет единственная часть, делающая его человеком.       Моисей уселся на землю возле меня. Помолчали.       — И не единственная вовсе, есть ведь ты. О нём твой иб болит чрезвычайно.       Ещё помолчали.       — Да, он очень хочет трон. Но ещё он правда любит тебя, и вовсе он не чудовище. Почему все так ужаснулись, когда я упомянула, что являюсь рабыней Рамсеса?       — Потому как он воистину дух зла.       Это произнёс Иисус, выглянувший вместе с Лилией из лачуги. Я вскинулась.       — Неправда! Вот ты, Лилия, я ведь знаю тебя. Ты — та рабыня, которая попала в руки старшего строителя Бака, и он бы воспользовался тобой и выбросил вон, если бы мой господин не велел ему вернуть тебя родителям.       Да блин, именно так! Тебя бы поматросили и бросили, трахнули, как последнюю шлюху из подворотни, а потом сбыли с рук, если бы мой господин не приказал свернуть весь этот беспредел. Так что не надо тут на моего господина наезжать, не он такой, жизнь такая. Время, среда, контекст… Распад СССР, недостаток витаминов, духовный вакуум…       — То был Рамсес? — недоверчиво свела брови Лилия.       — Да! — воскликнула я, но главное, что вместе со мной и Моисей. Его слово оказалось решающим.       Пока Лилия переваривала новую информацию, Иисус вернулся к делу, из-за которого, вероятно, и вышел:       — Моисей, твоя мать хотела бы ещё что-то поведать. Будет ли твоя воля на то, чтоб выслушать её?       — О да, но прежде с Косей мне нужно говорить. Скажи, приду тотчас.       Иисус скрылся в доме и утащил за собой Лилию; Моисей повернулся ко мне.       — Ты, Кося, выслушай, что я тебе скажу: они зовут меня «избранник», «избавитель», в вожди народа прочат, и однако ж, своё призвание начать хотел бы я, вызволив тебя. В руках Рамсеса горько, его рабы и день и ночь стенают, и вижу я, что втоптана ты им во прах жестоко. Так к чему сносить всё? Я поселю тебя в моей усадьбе близ Дельты, чтоб подальше от столицы, а, если хочешь, отпущу на волю. Нет, не страшись, для чести нет угрозы, никто не покусится; если ж ты свободы жаждешь, к своему народу отправишься с богатым караваном. Рамсесу же скажу, что ты сбежала. Уж он и и в то поверит без вопросов, что ты растаяла, как дух бесплотный. Тебе сие я смело предлагаю, поскольку мы на воле, вне усадьбы Рамсеса, ну а если возвратишься, тебе уже никто помочь не сможет.