навсегда

Акварельная серость будней плавно размывается в ярких небесных радужках глаз, искрящихся мальчишеской скрабёзностью, манящих к себе/в себя/на себя в самом, что ни на есть пошлом смысле. Ева в нём тонет, купаясь в своей чистой ещё незапятнаной любви. Витя — мальчик с пшеничным полем нагретым солнцем в волосах и чистым-чистым небом в глазах. Тёплым. Пчёлкин у школы её караулит после уроков с сорваными с клумбы соседки нежно-нежными незабудками в руках. В знак дружбы и любви, как любит говорить Витенька. Витенька любит говорить. Ева любит Витеньку. Всё взаимно. Ева — девочка с кудрявыми непослушными волосами, ореховобурыми глазами и бьющейся в янтарных радужках наивностью. Ленская — папина доченька, которую с детства на руках носят и пылинки сдувают. Ну точно таки принцесса. Витька Пчёлкин — это уличная романтика, дешёвый портвейн «Три семёрки» из одноразовых стаканчиков и мокрые поцелуи на лестничной площадке, пока папа не увидит и не прогонит хулигана мелкого. Но он не отступает, провожает её до дома каждый вечер, с отцом её серьёзно по-мужски разговаривает, обещая никогда-никогда её не обидеть. Ева верит. Папа, к слову, тоже (не знает ведь, что Витька юный рэкетир). А Витенька приторно-сладко лжёт. Красиво. Пчёлкин с друзьями сбегает, обещая ей звонить и писать. Обещание, что удивительно, сдерживает. Звонит каждый вечер по несколько часов с ней, болтая ни о чём и о чём-то важном. Шутит, что как только вернётся замуж её позовёт, а Ева в ответ соглашается также шутливо. Но Витенька не шутит. И правда возвращается спустя два года с огромным букетом незабудок в руках в кипельно-белой рубашке и на колено одно припадает, абсолютно серьёзно замуж зовя. Ева соглашается. Любит ведь. Папа в ответ на это головой лишь устало кивает и рукой машет. Мол, смотри сама. Но Витьке кулаком всё же пригрожает, чтоб не расслаблялся. Свадьбу они играют скромную, хотя Витя и говорит, что возможностей хватит на пышную. Ленская отказывается, говоря что ей это не нужно. Ей его вполне достаточно. Платье она выбирает простое, аллебастрового цвета из шёлка с рукавами-фонариками. Свидетелями берут Космоса и Тамару, как самых близких людей. Витенька всё время росписи ногой по полу стучит невтерпёж, так и хочет зарыться пальцами в мягкие кудри и целовать-целовать-целовать до нехватки воздуха, до помутнения сознания. Он и целует. Как только регистраторша нудная свою речь заурядную заканчивает, тянет Еву к себе в губы ярко-алые своими впиваясь, по гортане ей пуская вкус табака и ментоловой жвачки. Этот вкус въедается в неё перманетно. Он ещё много раз за этот день её целует. Когда в машине в ресторан едут, после когда им снова кричат «Горько» на всё заведение. Когда они расслабленные от шампанского и коньяка входят уже к себе в квартиру, сбивая вазу подаренную кем-то когда-то Евиной маме, громким смехом освещая комнату. Пчёлкин подхватывает уже жену под бёдра, бросая на кровать и целует/кусает/трогает всё её тело, маркируя её собой, словно итак непонятно, что она с ним нав-сег-да. Саша свадьбу закатывает пышную, богатую, совершенно не такую как они. Оля в платье помпезном с рюшами широкими и в фате шифоновой смотрится как-то непривычно. Неправильно, что-ли. Витя смотрит на неё странно-обожаемо, губы на щеке задерживая дольше положенного. Ева на этом внимание не акцентирует. Верит. Кажется, зря. Витенька появлятся дома начинает реже, говорит что дел по горло, проблем вагон и маленькая тележка. Он срывается на ней иногда, кулаком по столу хлопает, перекидывая в себя очередной стакан коньяка. Ева молчит и терпит, хотя воспитывали её совсем иначе. Но как тут злится, если он потом приходит обратно глазами своими небесными на неё глядя, ресницами светлыми часто-часто моргая. Незабудки приносит её любимые и извиняется долго, сцеловывая горячие слёзы с глаз, щёк, губ, шеи. Ева прощает, конечно. Любит. Витенька или теперь лучше говорить Виктор Павлович приходит домой, если повезёт несколько раз в неделю и то бухущий в хламину, пахнущий резкими дешёвыми духами очередной бляди из «Метелицы», целует её мокро в щеку, обдав запахом излюбленного элитного коньяка и заваливается на идеально-заправленную постель, не раззуваясь. Ева его раздевает, укрывает, тазик возле кровати оставляет с кувшином воды рядом, слыша как он сквозь сон бубнит ненавистное ей «Оленька». Плачет потом горько-горько в подушку только высохшую от слёз, курит на холодном балконе «Camel» взятый из его блока, прокручивая тонкий металлический ободок на безымянном. Закидывает в стирку одну из его многочисленных рубашек с противно-розовой помадой на воротнике. Больно-больно-больно. До тошноты. До хрипоты. До дрожи ладоней. До навязчивых состояний. До болезненной тахикардии в груди. Ева давно простужена холодным ветром его слов, отравлена ядовитой горечью любви, что острой резкой болью в фиброзно-мышечном органе сковывает грудную клетку, ломает кости болезненным молчанием, своим отсутствием. Пчёлкина травится таблетками от постоянной мигрени, стонет в подушку от пульсирующей боли в висках, пропитывая хлопковую ткань наволочки скупыми слезами. Ей видимо чёрный кот дорогу перешёл много лет тому назад, начертив перед ней такую же чёрную полосу по которой она шагала уверенно и ровно-ровно по линии, не оступаясь. Этим чёрным котом для неё был милый мальчишка Витька Пчёлкин с козырьком кепки назад и в спортивном костюме. Витька, который красивых фраз связать не мог, но любил. По крайней мере, тогда так казалось. Евино «навсегда» растворяется в густом дыме горьком-горьком, тонет в бессильных душащих рыданиях, захлёбываясь отчаянием, глядя на мраморную плиту с его именем звонким и фотографией, где он счастливый и живой. Ева Пчёлкина курит его любимый «Camеl», запивая коньяком жгучим, сжимая в дрожащих ладонях дорогой кашемир. У неё в грудной клетке когда-то цвели нежно-нежные незабудки, теперь они все иссохли. Как и она сама, наверное.