Сон-день или без дня

Морозным, утренним, уже не заспанным, но заскучавшим бытием засахаривается, как мёд, солнечный свет, тихо, пустынно, — магазинчик заперт на рождественские каникулы, отдыхают секреты в переплётах и паркет, — огни на полках перебирают цвета. В голову вместе со снегом наметает пыль, это кроватное, одеяльное, книжное, — Кроули бездельничает на чужих коленях, иногда стучится ногтем в обложку, — тонко пахнет вином, хрусткой вощёной бумагой, взвесью нежности. Жёсткая ладонь и мягкие волосы цвета зёрен ячменя, отложенная книга, и часы, и время, — всё на потом, всё в снежный ком, — Кроули сверкает янтарём глаз, держит рассказ за поводья, прячет горький, как рана, временной кусок, это что-то из давнего, полузабытого, на четверть заросшего вечным мхом. И таинственное «пошли, покажу», дразнящее, дерзкое, Азирафаэль вычитывает в уголке губ: что-то переросшее детскую шалость, выросшее из сандалий в кеды и биты-молотки, официальная рознь таящемуся за воротничком рубашки. Короткие гляделки, скольжение по кончикам пальцев, Кроули зажимает розовые, немного резиновые, с полукруглыми аккуратными каёмками ногтей. Кивок растягивается кленовым сиропом, — выдох, вдох, колыхнуться, как пламя свечи, и устремиться под временные наросшие слои, — лампы, протянутые по полкам, продолжают моргать, — красный, изумрудный и золотой. Скрежет, как огромная труба выворачивает шею, — из аморфного, полупрозрачного, в геометрическое-человеческое, шаг назад дальше, чем предполагает Азирафаэль, и уже, — обшитой жестью раз по плечам, два по склоненной голове, по самому позвонку, — обеспокоенное «аккуратней!». Хорошо запаянная мрачная коробка, швы толстые, выворачивают выплавленные животы наружу, скрыты под коврами пёстрых мастей, коробка заставлена креслами, три — локтем о спинку, на удивление не вдавленную, мягкую, плотно набитую пористой губкой. Это разросшийся, выпавший из детской головы замок из подушек, крепость с пропеллером-сердцем, тоны — перестук лопастей, бензиновых страстей, — этот колченогий монстр плюётся мазутным дымом, сжигающим, сжирающим траву. Проглотившая облако полумрака зашторенная газель, вместо копыт — колёса, этакий обрезанный автобус, только не ясно, перед или зад. Азирафаэль склоняется ко второму, — тощий, без смягчающей обивки руль и ещё более худющая, подслеповатая на один заслонённый стеклом экран коробка передач, — Кроули же похлопывает по спинкам своих любимчиков, на которых навалено больше всего хлама, ящиков, сумок, из тех высовываются острые концы, тянет развести язык молнии, заглянуть в интереснейший рот сумки. Растягивается на задних сидениях, смещённых в ряд, и мини-пасть, отрастившая вместо акульих зубов упругие сидения разевается в служебной, чуть запуганной улыбке, — Кроули подмигивает, усмиряя успевший завестись злющий мотор: «нравится?». Нравится очерчённые пиджаком плечи, и оскал, и не деловитые джинсы без ремня, щелкающие ботинки, и, — до ломания ледяной корочки, — хозяйственность змеиных глаз, это не лениво жгущая пыль, а собирающаяся снежная буря, идеально замёрзшее копьё, — лёд, снег, сталь, три грамма напряжённости в океанскую сосредоточенность. Так он обвивает Еву у яблока, и ждёт, куда же пойдут великие время-ступни, — а что до разъярённого, горящего, плюющегося чернильным дымом, наверняка безглазого от стычки с собратьями или неровно стоящими осинами, жующего мерзостно пахнущий лосьон, очищающий стёкла, как мятное драже. Кроули приподнимает бровь, скользит смехом, как лезвие конька по выровненному льду, — Азирафаэль пожимает плечами, стараясь стереть говорящее выражение лица. За окнами сон-день или без дня, в лобовое стекло как-то вживлены мерцающие жуки, лимонно-желтые, медленно моргающие, а вокруг столбы фонарей, освещающих шоссе или мало оживленную улочку, столбы обмотаны красными огнями, розовят иней на окнах, запекают как пирог. Азирафаэль приоткрывает трикотажные шторки, — по-заспанному, заснеженному синему плавают треугольные зелёные рыбы, — окна плотно защиты инеем, за ним едва различается сигаретный дым, и бочки-животы, набитые остриями карманы и головы. Сначала, ещё до первых облаков, до римских близнецов, до кинжалов, люди пахнут пергаментом и сдобой, «как ты» — на щеках стеснительно-персиковый румянец, — «затем скатываются в дерьмо» — или отсветы гирлянд, «как прозаично». Фигуры как псы, замечают, что их улов отловлен, ловят из-под инея блеск клыка Кроули, на счёт три роняют окурки, закидывают за голову нашаренное в карманах добро, и страшными грифельными тенями набрасываются на мини-автобус. Автобус съёживается до «микро», съезжает от окон и поднимает бровь Азирафаэль, двигатель жжёт топливо больше, громче, Кроули косит глазом: «побезобразничаем?». Гортанный вскрик, на секунду меняются вечность и миг, колёсный ящер проскальзывает на обледеневшей колеи, — блестящая лава, — колёса как кошачьи лапы, вывернутые ледяной водой, — они неловко проворачиваются и плюются жёваными серыми хлопьями в окно. По нему расползается, растекается, расширяется трещина — сначала щепка, а затем целая ель, и жёлтые жуки обвивают, украшают её, не хватает лент от подарков, трещина не рождается, живёт на этом стекле уже сотню лет, но только сейчас кивает с бодрым «привет!». Жуков давит, плющит, ест огромный паук, выгрызает хитиновое брюхо, кишки, высаживает группу белых личинок, жуки поют погребальную песнь: «Стоп! Стоп! Стоп!», но, кажется, не себе. Мини-автобус проносится мимо мини-забегаловки, дом-корень, не сложен из брёвен, а нарост на дереве, увит красными огнями, кровавым «Marry Christmas», в висок Азирафаэля чуть не утыкается рогами олень в полосатом шарфе, наклеенный на дверь кафе, наряженная рядом ель прочесывает хвоёй фары, хрустят, как рафинад, блестящие пластиковые шары. Поворот прикладывает автобус на бок, так же агрессивно поднимает, и скользит, скользит дальше, отутюженное, непременно кофейное и клетчатое бедро прижимается к джинсовому. Слепок внимательного взгляда змеиных глаз, и горькая помесь азарта и стали под языком, и это баловство со звуком битых ламп, — берегитесь, сладкие кукурузные головы! — широкая ладонь стекает на джинсы как бы невзначай, случайно, мозг машины опускает на колеса железный хват, чтобы не смахнуть её. Перестук по шву и точный, как клевок птенца поцелуй в макушку сплетаются в единое «продолжи рассказ», смотри, он рисуется снежной кистью сам, быстрее, быстрее, и авто выравнивается, только слегка подрагивает подвеской, хромает на заднее левое колесо, истекает ржавой кровью из вмятого картонного бока, — перестук смещается выше, очерчивает бедренную кость, — и первая охристая косуля пролетает перед самым носом автобуса. Резко кончается мир, скрюченная старостью коробка передач, выломанные зубчатые рычажки и порыжевшие стрелки спидометров, ни скользящей лавы, ни выскальзывающих из пазов колёс, ни рвущихся на встречу домов и наряженных деревьев, — в глубинах ящера заканчивается еда. Бесценная, склеивающая сердце и фары, Кроули не может спорить с этой капризной эмульсией, или не хочет, сейчас закипит что-то другое, стальное, или развязывающее секреты, как банты, выплывет ромб-кит из-за штор. Мир тормозит, обновляется, что-то трескается и проседает, Азирафаэль нехотя перемещает ладонь на своё бедро, заговорщицкое «нас съедят?», хитрое «у них не выйдет так широко открыть рот!». И разорванная пасть двери, хвоинки-пики, Азирафаэль морщится от дурного привкуса во рту, и над снегом щебечет не пиджак цвета шоколада, а робкое пламя свечи, — перелететь через многомерную, трехслойную, очень плотную и необычайно эластичную, гибкую, гнущуюся в оригами и грани битых стёкол, яму, — пахнет бумагой из тончайших ящерных шкурок. Пахнет озоном и дождевой ходьбой, лёгкий поворот головы, мгновенная искра на распутывание языка тушится лавиной, — Кроули сгибается срубленные деревом, хватается за спину, чуть ниже оснований крыльев, подмигивает, переминая губы: «рты маленькие, а лапы то ого-го!». Приветливо размахивают лацканы пиджака, цокают железные пуговицы — гравюра казненной Марии Антуаннеты, — и растекается по спине, огибая крылья, охлаждённое, это не точка — умножение у доски, стёршийся в каплю мел, — это целая порция живительной ангельский благодати. На одном из небесных слоев она желтоватая, на другом — синеватая, здесь, в самом низу, прозрачное, неопределённое, оно необязательно, но приятно и притягательно, Кроули облизывает клык, Азирафаель не убирает ладонь: «хочешь рассказать?».