У Мэри было три подруги

      У Мэри было три подруги, и этого ей хватило, чтобы утратить веру в людей. Первую звали Присцилла; в младшей школе ещё дружили, та говорила: «Буду с тобою всегда и везде, будем с тобою мы, Мэри, как не разлей вода, куда ты — туда же и я, никогда тебя не предам». Ровно до первой травли бравилась Присцилла; Мэри лежала, согнувшись, дышала чрез силу, и пока её лениво пинали ногами, подруга пересмотрела все смыслы и цели.       И через неделю сидела подальше от Мэри; больше они не дружили, так раскололась первая вера.       Веру вторую Мэри оставила в старшей школе: как-то с девчонкой сошлись, ту звали Полли. Полли была красивой, весь класс любовался, а Мэри подругой гордилась; надо бы упомянуть ещё и про Джонни, чтобы история стала правдивой. Джонни — шалтай-болтай, сегодня здесь, завтра там, сегодня с одной, завтра с другой, но Мэри поглядывала на него с сердечной тоской. И вот один раз — то ли Джонни заметил, то ли сболтнула Полли, — он подошёл к ней в обеденном холле. Сел, развалившись развязно, рядом за стол — у Мэри тогда румянец по щекам пошёл, сердце чуть не вырвалось от волнения из груди; впрочем, самое худшее было ещё впереди. Мир растворился, Джонни его заменил: катал на мотоцикле, в кино водил, мороженое покупал, целовал под деревом у крыльца — Мэри лучилась, сияла, счастью не знала конца. Счастью конец случился на выпускном: Джонни она не дождалась, поехала на машине с отцом, чуть опоздала, а когда вошла в зал, гудящий от рок-н-ролла и джаза, то всё поняла сразу. Полли в короне, Джонни — кажется, пьяный, — за руку с ней, оба хохочут, да так в унисон, что Мэри мерещится: это всё сон. А Полли — веры второй под ноги обломки упали — ей говорит в лицо: «Дурочка, мы же тебя разыграли».       Третья подруга нескоро нашлась. Мэри выучилась, подросла, больше почему-то на мужчин не смотрела — наверное, после Джонни; но жизнь каруселью вертелась, и она нашла себе Конни. С Конни она не дружила — больше и лучше: та для неё разгоняла тучи, водила за руку, любила, слушала вдумчиво, долго, даже просила уволиться, ждать её дома…       Но Мэри боялась бросить работу — это ведь социум, это ведь важно, все говорят, что не работать плохо, — и только смеялась: потом, обещаю. А на работе была подруга — честная, толерантная, звали ее Карли. Мэри делилась с Карли своим хрупким счастьем: как разгоняют тучи, как за руку водят, как просят дома остаться, а Карли кивала, но возражала: тебе всего двадцать. Двадцать, чуть больше, не важно, Мэри. Не слушай её, не верь ей. Кинет однажды — останешься ты неумехой, ни с чем, поломойкой в Мак’е или вебкам-моделью. Ладно, как знаешь, «вебкам» хорошо получают, но я тебе друг, я тебе не желаю зла. Кстати, я тут пирог для вас испекла. Съешьте его, пусть у вас жизнь будет сладкой…       Мэри, неве́сть почему, на пирог тот косилась украдкой, но всё же домой принесла.       И сладкая жизнь прошла. Вдруг стало плохо, они стали ссориться — на ровном месте, без причины и повода, а однажды даже подрались из-за ерунды до крови, и это было хуже, чем вместе взятые Присцилла и Полли. И Мэри в кошмарах виделся тот пирог: будто берёт его в рот, а из горла кровь, и у Конни — кровь, а Карли стоит и держит нож, режет кусок за куском, сует ей его прямо в руки и всё повторяет: «Я не желаю зла…».       Но Мэри видит: пирог испечен из стекла.       На Карли истаяла третья вера в людей. Мэри уволилась, с Конни они помирились, собрали осколки, склеили жизнь.       Больше ни с кем не общались.       Гуляли вдвоём вечерами, ходили к причалу. Смотрели на небо, вдыхали полночный город…       А мир за спиной шептался: дай только повод.       Дай только повод, благой или неблаго́й.       Когда кто-то счастлив, мы сразу теряем покой.       Когда кто-то счастлив, нас зависть сводит с ума.       Не надо счастливой быть.       Виновата сама.