Suspension bridge

Весна всегда тосклива. Зима бывает унылой, пробирающей до костей и ужасно, просто невыносимо холодной, в то время как от весны в Константе можно ожидать лишь дождь, грязь и повсеместный запах гнили, что тяжело висит в воздухе, напоминая огромное затхлое одеяло. Вдобавок ко всему, весна означает голод. Для Уилсона — чудовищный. Дождь не прекращается уже несколько дней, и они с Максвеллом большую часть времени довольствуются оставшимися запасами сморщенных, почти сгнивших ягод. Кроличьи норы погрязли в воде, а то немногое мясо, которое удалось раздобыть, даже после долгого нахождения в сушилке, можно назвать вяленым не больше, чем когда его разделывали. Теперь же двое мужчин теснятся под навесом, который Уилсон называет своим, только потому что именно он его соорудил, сколько бы Максвелл ни утверждал обратное. Дождь барабанит по потрёпанной крыше, капли иногда просачиваются сквозь неё и образуют лужицы у ног, делая всё мокрым, скользким и противным. Они сидят настолько близко друг к другу, что руки соприкасаются. Можно даже назвать эти прикосновения некомфортными, но они уже делят на двоих еду и палатку, а в случае особенно долгих зимних ночей и тепло тел друг друга, так что по сути: одним контактом больше, одним меньше. — Хей, — негромко зовёт Максвелл, склоняя голову к сидящему рядом Уилсону. — Ты умеешь танцевать? Уилсон обнимает себя тонкими — одни кости — руками, вздрагивая и морщась, когда очередная капля падает ему на лоб и стекает по лицу. — Оглох? — хмурится Максвелл. — Я спросил… — Я слышал, — огрызается Уилсон и ёрзает, чтобы отвернуться. Шум дождя заполняет собой повисшее молчание, и Уилсон скользит каблуками по грязи, подтягивая колени к груди. Вспышка молнии заставляет обоих зажмуриться, Уилсон вздрагивает из-за последовавшего раската грома, а после вздыхает, утыкаясь подбородком в колени. — Я умею. Я… Моя мать заставляла меня брать уроки танцев много лет назад. — Он замолчал ненадолго. — Но, честно говоря, я всё равно никогда не был хорошим танцором. — Ну хоть древний бокс-степ осилишь? — не успокаивается Максвелл, пихая его локтем в бок. Он пытается завязать разговор, чтобы не думать о том, как сильно хочется курить. Боже, ему бы сейчас определённо не помешала сигара или что угодно, что помогло бы успокоить нервы и унять ломоту в теле, появившуюся из-за вечной сырости. — Ну, я танцевал фокстрот на свадьбе, — говорит Уилсон, кусая заусенец. — Не помню, правда, на чьей. Если не врёт, то в последнее время ему действительно стало тяжелее вспоминать некоторые детали из прошлого. Тени не на шутку расшумелись, и Уилсон, широко распахнув глаза, вглядывается в окрестности оставшегося неподалёку лагеря, пытаясь разобрать их очертания на мокрой тёмной траве. — Гляди-ка, кажется, небо проясняется, — произносит Максвелл, запрокинув голову. И, более или менее, это так. Погода здесь меняется чересчур быстро, а потому несколько мгновений — и ливня, что не прекращался несколько дней, как не бывало. Небо всё ещё серое, но облака рассеиваются, и Уилсон радуется солнцу, словно встрече с давно пропавшим другом, улыбается и подставляет тёплым лучам лицо. Они встают, замёрзшие и истощённые этой сыростью, разминают мышцы и выжимают рукава одежды. Уилсон бросается к лагерю и забирается в палатку в поисках сухой одежды, пока Максвелл отставляет ботинки в сторону, чтобы те просохли. У него крутит живот, но еды не так много, чтобы просто брать и есть её, когда захочется. Весна едва началась, и припасов чертовски не хватает. Зима была настолько суровой, что они чудом её пережили и совсем не успели подготовиться к трудностям, которые каждый год приносит с собой весна. Им просто-напросто не хватит припасов на двоих, думает Максвелл, хмуря брови. Уилсон явно не представляет, как обеспечить едой кого-то, кроме самого себя. И даже если поздними ночами он шептал бы обещания, что они пройдут через это всё вместе, Максвелл знал: лучше этим пустым словам не верить. В конце концов, лжецу легко раскусить другого лжеца. В голову закрадывается сомнительная мысль, что было бы проще, будь Максвелл сам по себе. Сезонных гигантов просто можно избегать, а постоянный ливень будет для него скорее лёгкой помехой, не то что для Уилсона, который без солнца просто страдает. Ещё и темнота совсем помрачает его рассудок, так что Уилсон просыпается от кошмаров почти каждую ночь, а вечерами впадает в паранойю, оглядываясь на тени. Он ходит по краю, и, если однажды поскользнётся, обязательно утащит Максвелла за собой. Есть только один вариант, как этого избежать. Удостоверившись, что тот всё ещё колупается в палатке, Максвелл достаёт топливо ужаса и держит его в ладонях. Глубоко вдыхает, зажмуривает глаза, желая, чтобы оно приняло иную форму. В этот раз не меч, а нечто меньшее и более незаметное. Открыв глаза, Максвелл обнаруживает у себя в руках кинжал. Лезвие блестит на солнце, пальцы крепко сжимают рукоять. В руке кинжал ощущается совсем как меч, но его легче спрятать. Что Максвелл и делает, оттянув рукав пиджака. Он неслышно приближается к палатке, вслушиваясь в каждый шорох. Уилсон, копошащийся там, не обращает на него никакого внимания. Максимально уязвимый. Идеальный момент, чтобы нанести удар. Но Максвелл мешкает: в голову внезапно приходят воспоминания о тех самых часах, когда они делили эту палатку на двоих. И на доли секунд его ледяное сердце оттаивает. А после — момент упущен — Уилсон выходит, одетый в свежую рубашку и брюки, которые немного пахнут мехом бифало, потому что одежду они хранят рядом со спальниками. Максвелл вновь прячет кинжал, пока Уилсон не увидел. Тот улыбается, берёт его за руку и тянет обратно в палатку. — Пойдём. Давай-ка ты тоже переоденешься и мы ляжем спать пораньше. Избавиться от бессмысленной привязанности оказывается сложнее, чем Максвелл мог себе представить. Он плутовато ухмыляется и позволяет утащить себя внутрь. А план будущих действий всегда можно обдумать и позже.

***

На следующий день Максвелл просыпается из-за грохота снаружи палатки. Он выглядывает, чтобы разобраться, в чём дело, и обнаруживает Уилсона, который в очередной раз пыхтит над одним из своих проектов. Максвелл закатывает глаза и направляется к холодильнику. В этом диком учёном слишком много какой-то нескончаемой энергии, особенно когда дело доходит до его дурацких машин. Впрочем, сейчас слишком раннее утро, чтобы цепляться к этому. Выудив несколько не самых свежих морковок, Максвелл прислоняется к холодильнику и наблюдает за чужой работой. Пока что он даже не может предположить, что это будет за устройство, хотя если напрямую спросить об этом, Уилсон просто увернётся, сказав, что ещё не закончил. По итогу получается граммофон. С рогом бифало в качестве раструба и жалом пчелы в качестве иглы — они установлены на деревянной коробке с шестерёнками. Максвелл при виде него неприязненно хмурится. — Зачем ты возишься с этим? Уилсон продолжает поправлять иглу, притворяясь, будто не услышал чужой вопрос. Максвелл демонстративно прочищает горло и только после этого удостаивается чужого взгляда. Уилсон пожимает плечами. — С чем, с граммофоном? Ну, несколько дней назад я нашёл старую пластинку в могиле. Решил, что мы с таким же успехом можем найти способ её послушать. Максвелл пренебрежительно усмехается. Бестолковый учёный завёл себе отвратительную привычку разворовывать могилы. А ещё, несмотря на то, что этот граммофон буквально слеплен на коленке, от одного взгляда на него становится не по себе. Максвелл собирается просто уйти, оставив Уилсона наедине со своим изобретением, как вдруг в голове возникает блестящая идея. Идея, конкретно связанная с кинжалом, который всё так же спрятан в его рукаве. — …Ты закончил? — спрашивает он. — Один момент, — бормочет Уилсон, обматывая лапку паутиной, чтобы она держалась. — Готово. Он выглядит явно довольным своим детищем, словно родитель, что гордится ребёнком. Уилсон вообще ко всем своим изобретениям так относится, а Максвелл не понимает этого. Вероятно, дело в том, что он сам просто не способен на заботу хоть о ком-то, похожем на ребёнка. Уилсон достаёт пластинку из сундука, протирает всё той же паутиной и с невероятной осторожностью устанавливает её на проигрыватель, включает, и, на удивление, эта конструкция работает. Музыка, перебиваемая характерным треском, звучит немного приглушённо из-за необычной формы рога-раструба, но тем не менее это действительно музыка. И, к счастью, это не рэгтайм. Максвелл думает, что в противном случае просто разбил бы эту чёртову машину вдребезги. Но нет, это оживлённый джазовый мотив, который он не узнаёт и в такт которому Уилсон начинает щёлкать пальцами. И Максвелл окончательно понимает: происходящее вполне может быть той самой возможностью, которую он так долго ждал. Он чувствует, как рукоять кинжала прижимается к сгибу локтя, когда он по-джентельменски заводит руку за спину. Максвелл отвешивает лёгкий поклон, протягивая Уилсону другую руку. — Тогда… Могу ли я пригласить тебя на танец? Уилсон смотрит на протянутую руку так, словно та может его укусить. — И что это значит? — спрашивает он, всё равно вкладывая свою ладонь в чужую. — Ты сказал, что умеешь танцевать, вот и всё. Я просто тебя проверяю. Переплетая их пальцы и притягивая Уилсона ближе, Максвелл замечает, что чужая ладонь вся в мозолях. Кожа загрубела от жизни здесь, а ногти — обкусанные и короткие, края большого пальца покрыты коркой крови, видимо, ранки от неудачно оторванных заусенцев. В то время как руки Максвелла, пусть и грубые от возраста, с выступающими венами и узловатыми пальцами, всё ещё изящны и красивы, как и подобает джентльмену. Он обхватывает талию Уилсона другой рукой, чувствуя на запястье холодок от лезвия теневого кинжала. Не позволяя себе передумать, он элегантным движением позволяет ему выскользнуть из рукава и с привычной лёгкостью сжимает рукоять. И замирает. Нечто такое же холодное прижимается к его шее, нужно меньше секунды, чтобы понять: это привязанный к деревяшке осколок кремня, который Уилсон всё ещё пытается выдать за настоящий нож. Его рука, закинутая на чужое плечо, напрягается, царапая лезвием кожу. — Ох, гляди-ка! — восклицает Уилсон, изображая удивление. — Кажется, я забыл убрать его. Чистая случайность, уверяю тебя. В такт музыке он покачивается в сторону, как будто специально позволяя кинжалу Максвелла прижаться в ответ к его боку. — Ну так что, станцуем? Максвелл понимает, что, возможно, слишком поторопился со своим решением, потому что намёк кристален. Даже если ему удастся пырнуть Уилсона, расплата последует незамедлительно. Невольно вспоминается недавний кровавый порез на щеке Уилсона: лезвие соскользнуло, когда он брился. Максвелл старается не думать о том, насколько глубоко оно может порезать его собственную кожу и шипит сквозь зубы: — Разумеется. На этих словах Уилсон делает шаг назад, заставляя Максвелла вести. Они кружатся в танце, но Уилсон не врал насчёт того, что не особо хорош в этом. Максвелл крепче сжимает его ладонь, делая всё возможное, чтобы они не сбивались с ритма, но это не так-то просто. — Кажется, ты удивлён, — буднично произносит Уилсон, как будто бы он сейчас не прижимает нож к чужому горлу. — Хотя… Я могу представить, почему. Но, знаешь, не то чтобы ты прятался. — Ты видел, как я добывал топливо, — соображает Максвелл, щурясь. Уилсон пожимает плечами. — Возможно. Или, может быть, я просто научился чувствовать приближающуюся опасность. И если так, то это полностью твоя вина. Максвеллу кажется, что лезвие немного сильнее давит на шею, и он начинает кружить Уилсона, обводя его вокруг себя и ступая в такт музыке. — Ты безумец, Хиггсбери, ты в курсе? — выплёвывает Максвелл, склоняя голову, чтобы от резких движений лезвие случайно не полоснуло по шее. Он ещё крепче сжимает ладонь Уилсона, чем заставляет его захихикать, обнажая зубы. Спустя мгновение тот отталкивает Максвелла от себя. — Разве? Не замечал за собой. Уилсон специально прогибается в спине, заставляя «опрокинуть» себя, обнимая за талию. Он всё так же держится за шею Максвелла, и край лезвия, холодный, пугающий, всё же впивается в кожу — выступает капля крови. Максвелл почти не дышит и, лишь вернув Уилсона в вертикальное положение, позволяет себе вздохнуть. Порез жжёт. — Я знаю, что ты считаешь меня идиотом, — протягивает Уилсон. — И при этом самого себя — невероятно умным. При следующем шаге Максвелл намеренно наступает ему на ногу, ещё и надавливая каблуком. Уилсон дёргается и шипит, давясь воздухом. Максвелл как ни в чём не бывало произносит: — Дело не в том, что я думаю. Ты бесчисленное множество раз доказывал собственную глупость. Оскорблять человека, что держит у твоей шеи нож, — явно не лучшая идея, но Максвелл чувствует себя особенно смелым, а ещё: сильный прилив адреналина будоражит всё тело, ведь они продолжают танец. Тем не менее, эта ответная колкость не вызывает у Уилсона ничего, кроме смеха, и он даже позволяет вновь закружить себя. — Тогда тебе это только на руку: значит, я достаточно глуп, чтобы быть с тобой, — отвечает Уилсон, поддразнивая его полным самодовольства взглядом. Тем временем Максвелл пытается перевести дух, не чувствуя у своей шеи орудие убийства, как вдруг нож возвращается на место аккурат над ключицей. Две ладони вновь находят друг друга. — Вполне вероятно, — отвечает Максвелл, глядя в чужие глаза. Они кружатся и делают шаги в такт своему собственному ритму, и сердце Максвелла гремит в груди, подобно весенней буре. — Знаешь, мне кажется, это всё чушь собачья. Тебе не хватит смелости убить меня, — выпаливает он, когда их тела снова прижимаются друг к другу. — В конце концов, именно ты первый меня поцеловал. Танец заканчивается, грудь прижата к груди, Уилсон что-то мурлычет себе под нос и устраивает голову на плече Максвелла. — Думай что хочешь, — бормочет в ткань чужого пиджака. — Но ты своими глазами видел всё, что я сделал, чтобы выжить. Лапка движется к самому центру пластинки, мелодия становится мягче. Максвелл чувствует, как лезвие впивается ему в горло, и крепче сжимает кинжал, надавливая на бок Уилсона. Пульс учащается, мир сосредотачивается в финальных нотах, шагах и предчувствии смерти, что витает в воздухе. Музыка умолкает, пластинка трещит, и Максвелл смотрит Уилсону в глаза с напряжённым, твёрдым выражением лица. Все чувства как будто обостряются. Словно он может услышать каждый удар собственного сердца, словно ничего больше не имеет значения, кроме одного вопроса: что сделает в следующую секунду человек, стоящий напротив? Максвелл восторженно думает, что, наверное, именно это и значит — бояться за свою жизнь. Уилсон восторженно думает, что, наверное, именно это и значит — влюбиться. В итоге только один из них решает, что не станет трусливо отступать. Как только они останавливаются, Максвелл вонзает кинжал Уилсону в бок, без колебаний. И тут же дёргается в сторону, не желая получить ножом по шее. Спустя секунду он понимает, что в этом не было необходимости: лезвие просто падает, и Уилсон отшатывается назад, хватаясь за рану, опускаясь на землю. Максвелл прикладывает пальцы к шее, не чувствуя ничего, кроме простой царапины. Он хмыкает. — Что ж, всё же у тебя не хватило духу на это, — холодно произносит он, торжествующе опуская взгляд на Уилсона. Тот стонет, вцепившись пальцами в грязь. — Просто не думал, что ты действительно пырнёшь меня, — шипит он сквозь зубы. — Звёзды небесные, ты не мог выбрать более быстрый способ убить меня? — Мне кажется, этот довольно быстрый, — отвечает Максвелл, наклоняясь, и кладёт ладонь ему на щёку, поглаживая её большим пальцем. Затем отстраняется, непринуждённо поправляет лацканы и разглаживает складки ткани в местах, где Уилсон держался за него. — Достань его. Быстрее истечёшь кровью. — То есть ты даже это сделать не собираешься? Уилсон прикрывает глаза, смеясь, но тут же морщится от боли, которую причиняет этот смех. Пальцы сжимают рукоятку кинжала, и, стиснув зубы, резким движением Уилсон вытаскивает его и отбрасывает в траву. Она тут же окрашивается кровью. — У тебя хватит совести хотя бы поцеловать меня? Ну же, Макс, дай мне умереть у тебя на руках. Вообще-то, я думал, из нас двоих к драматизму склонен ты. Максвелл закатывает глаза: — Вот ведь попрошайка. Но тем не менее садится на землю рядом с Уилсоном, притягивает его в объятия, прижимая спиной к своей груди, и старается не сильно думать о пачкающей костюм крови. Молчаливые, они сидят так некоторое время, слушая, как размеренно с ветвей деревьев срываются дождевые капли. Уилсон шепчет: — Как скоро я вернусь? — К лету, вероятнее всего. Как раз когда мне надоест оскорблять свиней и понадобится мишень полегче. — Ты полный ублюдок. Прохрипев это, Уилсон прижимается затылком к чужому плечу, будто потеряв силы держать голову поднятой. Практически впервые потеряв дар речи, Максвелл коротко произносит: — Я знаю. Уилсон поворачивает голову, потянувшись к нему, и тот выполняет это последнее предсмертное желание: целует потрескавшиеся, сухие губы, обрывая негромкий хрип. Пусть на секунду, но Уилсон пытается блёкло улыбнуться, едва они отстраняются, вновь прижимает голову к чужому плечу и совсем затихает. Максвелл сидит там, на всё ещё сырой земле, и ждёт. Ждёт, пусть даже Уилсон мёртв. Почему-то кажется неправильным просто уйти, бросить его, но, наверное, это единственное, что можно сделать. Максвелл встаёт и осторожно кладёт бездыханное тело в траву. Взгляд снова натыкается на граммофон. Одним небрежным движением Максвелл опрокидывает его и уходит прочь. Граммофон разбивается оземь.