Июль

Доён ждёт июль. Всё существование Доёна — это ожидание. И хотя у него нет ни календарей, ни часов, чувство течения времени настолько плотно срослось с его сущностью, что он едва ли испытывает необходимость думать более секунды, чтобы с поразительной точностью назвать текущие дату и время. Всё существование Доёна — пролетающие перед глазами времена года и их изменчивые настроения. Но он не смотрит прогноз погоды, прежде чем выйти на улицу, не покупает зонтов и не оценивает, во что одеты прохожие, чтобы не прогадать с одеждой для прогулки. Его не пугает знойная жара и не заставляет ёжиться сильный ветер. У него одно дыхание на двоих с самой природой — он просто знает, когда настанет час сбросить золотые одежды, а когда — выплакать всю грусть с дождём. Доён слышит её мысли, вдыхает её аромат, чувствует её мощь и власть над всем живым и неживым и просто ей покоряется. Доён — всего лишь вечный наблюдатель. Крошечная точка равновесия на краю небольшого городка, в которой встречаются природные силы, хаос мирится с порядком, а время впадает в необъятное пространство, заполненное океаном небесных тел. Доён даже не человек. Ему должна быть чужда людская суета с её хаотичным движением, порождающим причинно-следственные связи, ошибки, случайности, чувства и привязанности. Он рождён высокой материей. Но даже он, существуя в этом мире уже не первую сотню лет и наблюдая за человеческими глупостями не первую тысячу раз, сам совершает одну по-человечески приятную безрассудность. Доён любит Июль. *** Август вливается в доёнов домик в пригороде тихим бренчанием струн старенькой гитары, чьи струны сплетены из упругой паутины, и ощущением в пыльном воздухе тяжелой влаги, испарившейся с горячего асфальта после непродолжительного дождя. Он каждый раз, как в первый, представляется Марком и почти всегда является Доёну в своём человеческом обличии — с мечтательной улыбкой и звёздным небом в круглых, сверкающих искренностью глазах, в которых хочется утонуть, как в озёрах с прогревшейся за лето водой. Марк распахивает чужие окна порывами ветра с вплетёнными в него ароматами цветов и оставляет на языке вкус арбузного сорбета, тающего во рту свежей сладостью, а по вечерам убаюкивает шумные деревья своими гитарными мелодиями, с какими обычно и покидает тихий пригород посреди тёплой ночи, на светящейся границе горизонта переплетая пальцы с Сентябрём перед прощанием. Чону кажется Доёну немного странным. Он входит не как Марк: тихо, медленно, незаметно и без стука, наполняя комнаты запахом сухой травы и раздувая шторы легкой прохладой, оставшейся после удлинившейся ночи. Под его ногами расстилается зелёно-желтый ковёр едва упавших с веток первых листьев, а в пшеничных волосах путаются жухлые травинки. Доён ворчит, что Чону оставляет после себя много мусора, но никогда не отталкивает, когда тот в качестве извинения обвивает его своими не остывшими после Марка ладонями, обычно полными спелых, окрашенных в жёлто-красный сладких яблок, которыми он с упоением наряжает яблони с потяжелевшими ветками в пышных людских садах. Воздух вокруг него полон слабых брызг моросящего дождя, пыли корицы для выпечки и необъяснимым желанием делиться секретами перед походным костром, пока сам Чону с задорной улыбкой будет таиться в стороне и внимательно слушать шепот увядающих трав, ожидая прихода Октября. Джэхён почти никогда не говорит ничего вслух, но это не значит, что с ним скучно. Доён едва может различить его низкий бархатистый, как терпкий мох на коре деревьев, голос за шумом скорбящего сильного ливня, обычно тарабанящего по крыше дома в ночь, когда он провожает Чону. Поэтому утром он всегда находит на подоконнике багряные листья клёна, исписанные короткими стихами, пока сам Джэхён бродит по улицам города, оставляя после себя зеркала серых луж на дорогах, золотые аллеи, хмурое, заполненное дымчатыми клубками небо, и неизменно болтает о чем-то своём, октябрьском, с проливным дождём. Его походка звучит как печальный джаз, а улыбка похожа на яркий проблеск света, ненадолго пробившийся через толщу туч — такой редкий и в то же время ещё не остывший, что заставляет ощущать щепотку счастья среди невзрачных будней. На прощание Джэхён оставляет после себя лишь предвкушающую Ноябрь тишину. Обычно Юта вваливается за порог ощутимо холодным ветром и путается в волосах Доёна землистым ароматом, лишь после этого являя своё человеческое обличье — красивое в своей неряшливости, загадочное и по-ноябрьски меланхоличное. С наполненной светлой грустью улыбкой он укрывает пригород сонной дымкой, заползает в дома ожиданием первого снега, оседает на одежде незнакомцев щепоткой лени и с нетерпением приближает удлинившиеся ночи. Глядя на синеющий от наступающего холода свет Луны, Доён с тяжелеющими веками слышит, как Юта поёт в распахнутое окно мягкую колыбельную, убаюкивая не по-осеннему тёплым голосом людскую суету, обнаженные деревья и диких животных, будто соблазняет обещаниями о сладком сиропе из гроздьев рябины — горьковатой и такой же ярко-красной, как пламя его волос на фоне увядающей природы. Доён проваливается в сон и уже не слышит, как Юта забирает с собой последние дары осени, уступая место в его домике Декабрю. Джонни заботлив и пахнет колкими веточками можжевельника. Он не появляется в доме до тех пор, пока не укроет тоскующую по теплу землю долгожданным тонким одеялом, сотканном из мелких снежинок, и рассыпает по нему ночью светящиеся от взгляда ледяной Луны искры. Доён подставляет лицо навстречу первому снегу и ощущает его по-зимнему холодные и сухие ладони на своих плечах, прежде чем уловить брызги свежего цитруса и остроту имбиря рядом с собой. Напоминает о Рождестве. Смех Джонни заразителен, он разносится по городу звоном колокольчиков, петляет по улочкам праздничным настроением, а его улыбка ослепляет, как солнечные отблески на снежных кристаллах, бегающих по щедро увеличивающимся с каждым днём сугробам. Частичка Джонни везде: в прозрачных льдинках на сухих ветках, в обёртке от новогодних подарков и в горках рыхлого снега, заваливающегося в ботинки из-за неосторожности. И хотя Джонни уходит под вспышки от бенгальских огней, последствия буйства его широкой души видит только подоспевший Январь. Кун появляется у крыльца звенящим хрустом снега под подошвой обуви и треском кристально чистого льда, сложенного в угловатую мозаику на поверхности дремлющей реки. Доёна пьянит его глинтвейная пряно-винная аура, и постпраздничный город невольно замедляется вместе с ним, словно впадает в спячку, вдохнув горячие пары с нотками кардамона и гвоздики. Будто заботливый родитель, Кун расправляет над озябшими крышами снежное кружево, пропитанное морозной мятной свежестью, и даёт ему осесть на землю, замораживая природу в её безмолвном великолепии. Доён каждый день видит Куна в пушистых белых ветках каштана, обнятых тысячами снежинок, слышит его в смехе детей, собирающих улыбчивых снеговиков в своих дворах, и вдыхает его вместе с необъяснимым чувством доверия и уверенности, будто так — сонно, снежно, спокойно — будет всегда, потому что Кун позаботится обо всём сам. Но этот обманчивый сон растворяется с приходом Февраля. Тэн никогда не сидит на месте и не упускает возможность подтрунить над Куном, в считанные дни разрушая нависшую над улицами дрёму и развевая усыпляющие пары глинтвейна. Он подхватывает резкий запах хвои с заснеженных елей и будит им скромную позёмку, за пару минут превращающуюся в свистящую метель. Тэн ведёт её к нахохлившимся домам, стучится упругими порывами ветра в чужие окна и, совсем как шкодливый ребёнок, носится по улочкам вертящейся юлой, щипая прохожих, не спрятавших лица в шарфы, за носы и щеки до обжигающей красноты. Доёну тоже достаётся, но он не злится, а скорее завидует задору Тэна и его никогда не угасающей февральской страсти поднимать заскучавшие снежинки в воздушный замысловатый танец, кружить их и кружиться вместе с ними с ослепительной улыбкой, вобравшей в себя сияние самой Полярной звезды. Он затихает лишь однажды — вечером перед самым уходом, задумчиво глядя на найденный им в лесу подземный родник, пробивший себе путь под горку под снегом, и отдалённо слыша шаги Марта. Утончённая фигура Ренджуна мелькает на горизонте опущенными бутонами белых подснежников, прозрачными ледяными лентами лесных ручейков и слезами звенящих сосулек, испаряющихся на глазах в нежных лучах его тепла. Походкой аккуратной любопытной лисы он осторожно ступает по тающему снегу, и Природа впускает Ренджуна в свои холодные объятия, как самого долгожданного гостя, чтобы отогреться и скинуть оковы зимнего сна, чтобы позволить ему прорасти в своих легких фиолетовыми брызгами крокуса и услышать его живительный голос в радостных романсах шумных птиц. Доён начинает улавливать звучание всего живого, чего касается его лёгкая, но уверенная рука: треск льда на реке, дрожь коротких травинок-первопроходцев, нетерпеливый шепот набухающих почек на ветках — и прислушивается к самому себе, чувствуя, как тоска по Июлю уже скребёт когтями мартовских котов грудную клетку. Ренджун не может забрать эту тоску с собой, когда уходит. Он торопится, и нежный Март перетекает в шумный контрастный Апрель также стремительно, как талая вода перетекает с широких льдин в бурный речной поток. У Джено тёплые ладони и дружелюбный взгляд, в ответ на который ему улыбается даже безразлично увязший в полотне ночного неба месяц, видящий себя в изгибе его глаз цвета кофейных зёрен. Доён встречает его с расцветом горьких бусинок белых ландышей и радостными криками детей, выбравшихся из зимнего заточения на воздух, но никогда не может уследить за ним. Джено расчерчивает лес и улицы паутинкой тропинок, растапливая каждым своим шагом остатки снега, застывшие грязными горками на прошлогодней листве; проносится встречным по-апрельски тёплым ветром мимо юрких велосипедистов и вдыхает жизнь в одинокие рощи в центре города, одевая их в зелёные листочки, трепещущие от его тёплых пальцев. Незнакомцы улыбаются ему, видя его в прекрасном цветении вишни, ощущая его прикосновения в солнечных лучах, просачивающихся в окна на офисные столы и тёплые постели, из которых уже не так сложно выползать из-за раннего рассвета. И Доён тоже не может сопротивляться его очарованию, долго обнимая Джено на прощание перед тем, как он растворится в зареве заката перед приходом Мая. Тэиль пробирается в благоухающий пригород моросью весеннего дождя, запахом грибницы и пыльцой розово-фиолетовой медунки, оседающей сладкой тонкой коркой на подоконнике Доёна почти каждым вечером. Его обманчиво успокаивающий голос разливается, как трель соловья и разговоры цикад, отдающихся эхом между ветвей пышно цветущей черёмухи в тёплых загадочных сумерках, пока Тэиль не вспыхивает ослепляющей ломаной посреди затянутого неба, разрывая его на две части до линии, где земля касается облаков. Майская гроза, мощь грома, от которого дрожит земля, тяжелый запах озона — его стихия; ноты свежей магнолии в воздухе, жужжание пчёл в цветущей иве и первые признания влюблённых в тени прекрасных цветов арбикоса — его мягкая душа. Доён тянется к Тэилю, как к надёжному островку в неспокойном океане, который так ему необходим, чтобы набраться терпения и умиротворения перед штормом, который надвигается на пригород буйным Июнем, но этого никогда не бывает достаточно. Донхёк похож на пушистый жёлтый одуванчик. По его лицу и плечам рассыпаны аккуратные поцелуи солнца, как будто он его единственный ребёнок, нуждающийся в любви и защите карамельной вуали загара на коже, но на деле — избалованный медовым теплом мальчишка. Природа приберегла для него лиловые цветки и нежный запах кустов сирени, окружающий Доёна каждый раз, как Донхёк навязчиво крутится вокруг него, касается его запястий земляничным ветром, садится на его плечо почти неосязаемой бабочкой или застывает на его пальцах соком бордовой черешни. Донхёка слышно из каждого уголка города шумными играми свободных от уроков школьников, разговорами о пикниках и шипением сладкого лимонада со льдом и свежей мятой в летних уличных ресторанчиках. Лесные тропинки не хотят прощаться с его сладким шлейфом из ярких ягод, наливающихся цветом в его ладонях, но даже Донхёку не под силу замедлить ход времени, и в последний свой день его тень тихо растворяется в смеющейся траве, когда солнце сонно падает за горизонт на фоне розовых облаков, чтобы проснуться уже в Июле. *** Тэён долго смотрит в приоткрытое окно, прежде чем проскользнуть через него внутрь доёновой спальни первыми солнечными лучами, прыгнуть на постель желтой полоской и медленно поползти вверх, к его оголённым плечам, не прикрытым наспех накинутой ночью простынёй. Тонкая ткань впитывает в себя цветочный шлейф, тянущийся за его пальцами, и окрашивается в светло-розовый, становясь похожей на лист акварельной бумаги с волнистыми разводами и вкраплениями цветных змеек. Тэён усмехается, и его дыхание петляет в волосах Доёна приятной щекоткой — по открытой бледной коже крадётся колючая волна мурашек. Июньский сон о лиловой сирени и сладком лимонаде растворяется, как мираж над жаркими песками, и Доён распахивает глаза, видя на стене напротив знакомую струящуюся тень, которая гладит его лопатки и плечи мягкими касаниями. Неконтролируемая жажда плещет в горло горячим отваром, и он резко разворачивается лицом к окну. Красное золото волос Тэёна вспыхивает ранним рассветом перед его глазами, как огненные искры фейерверка, ослепляя и дезориентируя. Но стоит вспышкам погаснуть под закрытыми веками, Доён уже ощущает себя пойманным в тёплый плен обнажённым телом человеческой июльской оболочки. Победная улыбка Тэёна нависает над доёновыми сухими от жажды губами. — Люди бы сказали, что у тебя нет манер, — притворно недовольно и сухо из-за пустыни во рту шелестит Доён. — Но людей здесь нет, — продолжает за него Тэён, и его дыхание касается воздуха отрывистыми нотками кисло-сладкой вишни. Чужой голос будто накрывает Доёна густым сиропом с головой, и он срывается с подушки вверх, к уверенной ухмылке, на пару секунд забывая себя, своё имя, кто он, для чего был рождён из тёмной материи и как просуществовал одиннадцать месяцев без Июля. Мелкие брызги горького моря прилипают свежестью и прохладой к его коже и языку, как только ему удаётся дотронуться до чужих губ. Тэён будто становится сокрушающей волной, лижущей горячий берег, только вместо песка — пустыня Доёна в трещинках на губах. Поцелуй кажется ему глотком прозрачной воды, которая с каждой секундой становится чуть более солёной, закручивается в петли, пенится, как шипучка, прямо у него во рту, а потом и вовсе превращается в послевкусие мятного леденца, пощипывает язык. Доён едва не захлёбывается в чувствах, как в настоящем океане, забывая, что его человеческому обличью необходим кислород, и нехотя отстраняется, чтобы жадно вдохнуть и не менее жадно вернуться к живительному источнику, окунуться в него ещё раз, испробовать и почти потерять сознание от перевозбуждения в его не совсем человеческой, состоящей из звездной пыли и пустоты, крови. Утолённое чувство жажды медленно утихает, но ненадолго. Доён не помнит, сколько сотен лет назад и где взяло своё начало его неугасающее притяжение к Тэёну. Он помнит бессонные июльские ночи, наполненные разговорами, но не момент, когда их потеснили поцелуи. Может, это случилось, когда на тэёновых щеках мерцали слёзы водопада от преломляющихся лучей. Или когда в его ладони расцвела вербена, украсившая волосы Доёна. А может, когда маленькая девочка, игравшая с воздушным змеем возле реки, обрадовалась новой веснушке на носу, подаренной ей Тэёном. Спустя столько лет Доёну кажется, словно Тэён всегда был таким: оставлял на его коже поцелуи по утрам с момента создания Вселенной, становился оазисом в пустыне июльской жары только для него и раскрашивал его простыни розовыми разводами своими прикосновениями, но это не так. Воспоминания о том, что было «до», растворяются. Всё, что когда-то волновало его сущность, становится историей, отдаляется, покрывается пылью, заволакивается голубой дымкой слоёв воздуха, размывается на фоне фокуса на настоящем, и он, сам того не осознавая, начинает понимать людей, так отчаянно заключающих чужие и свои образы и мысли в оковы картин, фотографий, текстов, записей, хоть физические кандалы для человеческих неосязаемых чувств так недолговечны. — Природа зовёт меня, Доён, — шепчет Тэён, целуя за ухом, — я вернусь. — Ты никогда не нарушаешь обещаний, — соглашается Доён нехотя, отдёргивая кончики пальцев от пламени его волос, и шумно выдыхает. — И этот раз исключением не станет. От Тэёна в комнате остаётся лишь тяжелый клубок обжигающего воздуха, и Доён поскорее распахивает окно, сбегая от жара и впуская в дом розовый аромат — остатки чужого присутствия. Первое июльское утро пролетает незаметно. Обычно время ничего не значит для Доёна. Он равнодушно наблюдает за его течением, позволяя вещам случаться и принимая неизбежность того, что у всего есть конец, и лишь Тэён способен разбудить в нём чувство, которое изначально никогда не должно было стать частью его натуры. Тэён заставляет его бояться. Бояться того, что он не успеет. Не успеет прикоснуться к каждой его частичке в природе и отдать всего себя взамен. Лишь тогда секунды перестают быть бесполезными крупицами в песочных часах — с момента, как Доён встречает Июль, каждая из них беспристрастно отмеряет, на сколько меньше у него осталось времени, чтобы взять от присутствия Тэёна всё. Аромат розовых кустов, распускающихся под окном Доёна, когда июньское тепло касается закрытых бутонов. Рассветные поцелуи по плечам. Капли утренней росы, разбросанные Тэёном по траве на его заднем дворе. Ветреные объятия с ромашковыми лепестками, на которых юноши и девушки наивно гадали на любовь у залитого светом поля подсолнухов. Мелочи, ранее казавшиеся глупыми, почему-то обретают смысл, и Доён не хочет их упустить. *** Окно распахнуто. Воздушные потоки вьются по кругу, перегоняя ночную прохладу в тепло комнаты, но и так Доён задыхается под Тэёном и будто проваливается не в матрац, а в упругую лаву. От июльского жара его тела вокруг кровати сгорает почти весь кислород, и даже капли пота, проступающие на поверхности кожи, испаряются в падении, отдавая свою солоноватость воздуху. Кажется, если бы вся спальня была съедена огнём, Тэён бы не заметил, думая, что пылает сам от того, как близко Доён жмётся к нему, обнимает ногами его бёдра, гладит плечи и шею, целует глубоко и доверчиво, не боится обжечься о пламя его чувств. Слова, непроизнесённые вслух, но уже много раз сказанные друг другу десятилетия назад, летают над ними, как чешуйки пепла после кинутого в камин письма с признанием в любви. И Доён будет признаваться столько, сколько понадобится. Столько, сколько вечность будет позволять им быть вместе здесь, в тесной спальне посреди необъятного мира, скрытой ото всех, кроме зоркого глаза полной Луны, свет которой плавно огибает их лица и сплетенные в замок пальцы, помогает теням упасть тонкими очертаниями ресничек на щеки и неразделимыми силуэтами их тел — на смятую в неосознанной агонии удовольствия простынь. Не будь у Доёна возможности быть единым целым с Тэёном в осязаемой оболочке, он бы ничего не потерял. Он будто слышит его мысли, слышит каждое слово. Выучил его почерк настолько, что видит взмахи его кисти в розовых разводах на закатном небе и в пятнышках на крыльях жучков в саду. И хоть на теле Доёна не так много места, как на природном полотне — на его коже всё-таки находится пространство для невидимых картин, которые Тэён рисует поцелуями и пальцами по выученным изгибам, плавным и угловатым. Каждый раз это что-то новое: слова на разных языках, причудливые растения из других уголков планеты, где ему доводилось творить, или чёткие дерзкие граффити — но неизменно его трепетное отношение. Доён выживает одиннадцать месяцев только на воспоминаниях об этих моментах. О том, как запах вишни забивается в нос и кружит ему голову, как пол меняется местами с потолком от бурлящего в теле удовольствия, как хриплый шепот Тэёна заставляет бегать по спине ручеёк холодка, вздрагивать и только сильнее прижимать к себе, просить больше, быстрее, забыв про ограничения их физической формы. Они и правда есть, но ради Доёна Тэён, кажется, готов не чувствовать усталость, не замечать пощипываний на зацелованных губах и недостаток воздуха. Страх не успеть делится пополам на них обоих, заставляет чувствовать отчаяние. Прошедшие десятки лет кажутся короче, чем один день, но Доён всё равно улыбается, когда заключает в ладони тэёново лицо, без слов прося посмотреть на него. Родные очертания губ, глаз, скул словно сливаются в одно призрачное видение, и он ощущает, как перемещается на зелёное невспаханное поле, усыпанное дикими цветами, занесёнными в землю разлучным ветром. Травинки обнимают Доёна со всех сторон; Солнце зависло в зените, но он не щурится — видит лучи сквозь огненные волосы Тэёна, целующего его тяжелые веки. И у них есть всё время мира, чтобы быть. Яркая вспышка приятной судороги во всём теле растворяет видение Доёна. Уголки воображаемой картинки стремительно сгорают, пока она не превращается обратно в Тэёна. В улыбающегося Тэёна. И на этот раз кислорода не хватает, потому что в горле застрял незаконченный вдох. Видит ли он то же самое видение, Доён спросить не успевает — проваливается сквозь пространство, дотягивается до звёзд, в какой-то момент даже ощущает себя в каждой частичке окружающей его природы, а потом вновь сжимается до состояния точки. Крошечной точки равновесия на краю небольшого городка. Точнее он был ей. До тех пор, пока Тэён не стал в его существовании кем-то настолько важным и весомым, что искривил собой пространство, создал гравитационное поле, и теперь Доён добровольно притягивается к нему, как Луна, присматривающая за Землёй. Чувствуя ровное дыхание Тэёна и кончик его носа на своей шее, Доён сквозь дрёму слышит, как пышные кусты роз под его окнами, разбуженные их стонами, о чём-то стыдливо шепчутся. Нежный и элегантный аромат их лепестков напоминает ему о его первом поцелуе и набравших цвет щеках Тэёна в тот вечер. Может, поэтому их бутоны такие красные? Люди говорят, ночь — время для сна, но рядом с Тэёном Доён никогда не может отделаться от своих мыслей, которые медленно взбираются друг на друга, образуют башню и водружают на вершину неизменно забавный для него вывод. Доёна никогда не создавали с целью жить. На его месте мог быть кто угодно. Его цель здесь вполне понятна и ясна — многие, задумывавшиеся о своём предназначении, отдали бы всё, чтобы обладать этим знанием. Но Доён понимает, что не его долг вечного наблюдателя за правильностью течения дел во времени делает его живым, а те, кого он на этом, очевидно, конечном пути сопровождает. Правда, если раньше эта конечность не вызывала в нём никаких чувств, то теперь Тэён, скорее всего сам того не зная, расставил иные акценты. И Доён думает, что это небольшая плата за возможность быть с ним. Даже когда его нет рядом. Доён чувствует присутствие Тэёна в каждом из его названных братьев: среди звёзд в глазах Марка, между строк кленовых стихов Джэхёна, в по-снежному ослепительной улыбке Джонни, нежных подснежниках Ренджуна и вишнёвом цветении Джено. И хотя этого бывает чертовски мало, только благодаря этому контрасту Доён понимает, что от августа до июня он существует, а в июле — живёт… *** Просыпаясь в пустой остывшей постели под приближающиеся звуки гитары, Доён смиренно впускает в свои мысли Август и усмехается. Он надеялся, что однажды привыкнет к расставаниям и мелодии Марка перестанут ассоциироваться у него с калиновой горечью на языке. Оказалось, даже высшая сила может уступить чувствам. Вчера они грели его, сегодня — сжигают изнутри, но время течёт в одну сторону даже для Доёна, а это значит, у него нет выбора. Стук в дверь даёт ему знать о начале затяжного сезона существования. И пускай Июль уже где-то далеко, где для него никогда не бывает снега и льда, Доён к этому готов, потому что знает — что бы ни случилось, Тэён не нарушит обещание. Через одиннадцать месяцев солнечные лучи проберутся в одинокую спальню, в комнате повеет вишней, красное золото вспыхнет перед глазами — и тогда Доён воскреснет из своего пепелища, чтобы вновь почувствовать себя живым.