young and beautiful

Парень, так и не сказав никому из персонала, куда именно направился, прошёл прямо по коридору, ведущему от небольшой мастерской в развилку коридоров, в котором находились уборная и зал, а уже после к чёрному ходу. Казалось, что дверь за столь недолгое время заржавела настолько сильно, что даже краска уже не могла спасти её, и держалась на одном только святом духе, ибо скрипела так, словно вилкой скоблили по школьной доске. Ей срочно требовалась как минимум помощь, а в лучшем случае полноценная замена на более прочную и красивую. Впрочем, это Генри сейчас волновало меньше всего. Оказавшись на улице, лицо и тело парня мгновенно обдал прохладный ветер, вызывая приятные мурашки по всей коже, хотя на улице было довольно тепло даже вечером. Тут было относительно спокойно, в отличие от главного входа в пиццерию и её составляющих, и рыжеволосый на какое-то время даже расслабился, прикрывая глаза и делая глубокий вздох, после с облегчением выпуская своё разгорячённое дыхание обратно в воздух. Он осторожно присел на ступеньки так, чтобы не запачкать тёмные брюки — он уже изрядно настоялся за сегодня, пока пытался затянуть неимоверное количество ослабевших гаек в пружинном эндоскелете. Его светлые, переливающиеся золотом от света заката волосы слегка колыхал этот ветер, играясь и переплетая их пряди меж собой, словно пытаясь привлечь внимание и без того замученного жизнью Эмили, дабы он тоже поигрался. И только он было потянул руку к волосам, всё же идя на уступки игривому ветру и собираясь поправить их, как вдруг вспоминает, зачем именно пришёл сюда. Туда, где повсюду нет этих любопытных и назойливых взглядов; где мало кто, даже если захочет, будет тебя искать; где, благодаря одному лишь движению, твоё сознание и душу наполняют лишь тёплые и светлые мысли. Тогда они были совсем молоды и прекрасны, а жизнь и мир в целом почему-то казались куда проще. Был ли это эффект розовых очков, что спадали ближе к тридцати годам, или их реальное мировоззрение — парни не знали наверняка. В тот момент единственным, что одинаково туманило их голову, был так неожиданно предложенный Уильямом общий бизнес. Техник помнит этот день, как сегодня: Уильям, весь запыханный и чем-то явно воодушевлённый, практически сломя голову спешил в сторону его дома с чертежами в руке. Тогда парень изрядно испугался и уже мысленно успел продумать весь диалог с другом заново, вот только в контексте на этот раз должно прозвучать уверенное «нет». Вспоминая себя сейчас, Эмили негромко рассмеялся — он был бы полнейшим идиотом, если бы отказался и потерял не только работу, но и самого Уилла. После этого началась их трепетная, как тепло в душе у Эмили, и глубокая история, по нарастанию которой парень всё больше убеждался, насколько он был благодарен другу, в том числе и за их нынешний, хоть и не слишком большой, но всё-таки успех. С момента разработки и открытия их совместной франшизы прошло столько времени, но техник до сих пор помнит всё настолько детально, словно это произошло буквально вчера. Он не знал точно, почему в его памяти так плотно отпечатался этот период, но мог лишь предположить: это время было для него самым счастливым, во всех смыслах. Пожалуй, мужчина никогда не забудет их совместные с Афтоном посиделки до поздней ночи, когда у обоих уже в глазах двоилось от того количества различных чертежей, кип документов на собственность и прочей работы, что обрушилась на их молодые плечи так внезапно. Тогда всё ощущалось куда более беззаботно хотя бы потому, что ни Эмили, ни Уильям не обременяли себя вопросом семьи, которая, на тот момент, являлась особенным показателем жизненного статуса. Генри всегда будет помнить те светлые моменты, когда между ними всё только начиналось: каждую радость и горе, каждый восторженный возглас и недовольное пыхтение Уильяма, его временами пугающий смех, а иногда и вовсе яркие крики, адресованные всем подряд, включая и самого Генри. Но, даже несмотря на это, рыжеволосый продолжал самозабвенно любить в Уильяме всё. Сначала он и сам не заметил, как влюбился в эту чистую, счастливую и беззаботную улыбку белоснежных зубов, в которых уже тогда можно было разглядеть сияющий восторгом и обожанием взгляд чужих зелёных глаз. После — в его мелкие и порой незаметные привычки. Однажды парня изрядно позабавил факт, что брюнет грызёт ручки, когда он застал того врасплох за этим делом прямо в кабинете. Уильям тогда был схож с маленьким ребёнком, что чуть ли не с пеной у рта доказывал, что это от нервов. Хотя какие тогда могли быть нервы, если каждый божий вечер они вдвоём наслаждались компанией друг друга если не за совместной работой, то хотя бы за досугом? Были редкие исключения, когда оба парня молча сидели рядом, уставившись в пол, но руки их были в опасной близости друг к другу. В одну из таких посиделок Афтон всё-таки предпринял робкую попытку прислониться кончиками пальцев к тыльной стороне ладони друга, но в качестве ответной реакции получил весёлое хихиканье рядом сидящего техника. Посчитав, что над ним попросту забавляются, брюнет смутился и отодвинул руку обратно, начиная едва заметно краснеть. Это чужое смущение нравилось Эмили так же сильно, как и прикосновения чужих пальцев к собственному телу. Неважно, намеренно или нет — это всегда было приятно, ведь они оседали на коже столь сладостным осадком, заставляя желать большего до самого конца дня. Поэтому он тоже быстро в них влюбился. Парню безумно нравится, когда он смеётся с дурацких шуток нанятого ими персонала. Шутки, конечно, порой были такое себе, но у него поистине красивый смех: такой мелодичный и невероятно звонкий, с некими нотками детской игривости. Парень никогда не встречал подобного ранее, а потому, в действительности, влюбился в этот смех, пускай в последние годы он и стал более безумным. Раздражало лишь то, что вызван тот обычно от чужих шуток, а не его. Невероятно нравится, когда они остаются с ним наедине. Всё же только тогда он может открыть ему своё самое сокровенное — душу, и, без страха должного осуждения, признаться во всём, чего не смог бы сказать публично. А тот же с пониманием выслушивал его, изредка даже поддерживая и вновь одаривая своей успокоительной и согревающей улыбкой. Генри влюбился и в это. Он влюбился во всё, что было связано с ним. Безнадежно и глупо, но со страстью, нежностью и теплом влюбился в самого Уильяма. Он влюбился в Афтона, в котором ещё не было той вспыльчивости и, казалось бы, вечного гнева ко всему на свете, как и не было того отталкивающе пугающего холода, коим теперь парень неоднократно одарял техника. Не нужно быть гением, чтобы догадаться до столь простой истины самостоятельно. Потому-то брюнет слишком быстро раскусил все потаённые эмоции и чувства напарника, почти удушающей петлёй обвившие его тонкую шею, намереваясь доставить куда больше страданий от собственного молчания. На тот период Эмили показалось, что Афтон захотел помочь другу, предоставляя над собой полную вседозволенность слов и действий. Но судьба была чересчур непредсказуема, а любовь парня к Уиллу — необузданна, подобной дикой лошади, какие обычно скачут по бескрайнему полю и каждым сантиметром своего тела ощущают свежесть и свободу. Быть может, это была огромная ошибка для парня? Ему, пожалуй, не стоило так торопиться с выводами, а рыжеволосому нельзя было так быстро погружаться в этот омут с головой. Тем не менее, на этот раз они оба, уже крепко держась за руки, прыгнули в эту пропасть, ни единой частичкой своей души не подозревая, что их может ожидать. Техник стал обожать не только душу, но и тело парня. Всё чаще ему прилетало от брюнета, когда парень во время ласк слишком сильно увлекался и начинал беспорядочно оглаживать буквально каждый участок изящного тела партнёра, при этом иногда успевая снять с последнего верхнюю часть одежды вместе с ярко-жёлтой бабочкой. Как жаль, что теперь Афтон сменил столь миловидный аксессуар, вечно напоминающий рыжеволосому залитое лёгким румянцем лицо, на тёмный и скучный фиолетовый галстук. Складывалось впечатление, будто вместе с исчезновением этой бабочки исчезла и некогда нежное, чувственное нутро парня, оставляя после себя лишь фантомное чувство тепла. Но всё тепло когда-то исчезает, а на это место приходит леденящий душу и сердце холод. Но в тот самый день, который занимает в памяти Генри особое место, парень неожиданно услышал вопрос. Вопрос, до сих пор терзающий его чувства и разум, заставляя целую гурьбу кошек разом скребстись где-то там, в глубине его светлой души, а приятный в животе узел затягиваться ещё сильнее. — Ты любишь меня, Генри? — Да, Уилл, — нежно ответил парень, беспорядочно, но осторожно целуя лицо брюнета. — Я люблю тебя. — Но будешь ли ты по-прежнему любить меня, когда я перестану быть… таким? — он осторожно положил свои ладони поверх чужих рук, что были прижаты к его чуть впалым щекам. — Что ты имеешь в виду? — Когда я уже не буду таким молодым и красивым. Когда у меня не останется для тебя ничего, чтобы я мог дать, кроме моей истерзанной души, — его серые глаза блестели не то от слёз, не то от счастья. Генри с трепетом заглянул в чужие глаза, скользнул по всему притягательному и красивому лицу напротив, и душа его взволновалась ещё больше. Как бы он не хотел, но человек напротив буквально вселял в него жизнь одним своим обликом, вызывал неконтролируемый приступ веселья и наполненности, любви. Он был для него личным солнцем, что освещало его нелёгкий путь на протяжении нескольких лет, но вскоре слишком быстро угасло — теперь его освещали не яркие лучи, под которыми сам рыжеволосый переливался, подобно бриллианту, а тусклый свет фонарика, с которым Уильям любил осматривать ночную пиццерию. И всё-таки Генри знал. Даже если он попытается противиться самому себе, то у него совершенно ничего не получится, ведь он погряз в этом и невероятно сильно нуждался в Уильяме. Уже тогда знал, но так ничего и не ответил вслух; лишь с нежностью примкнул к чужим губам, вовлекая их обоих в сладкий и тягучий поцелуй. Возможно, Афтон всё понял и без слов, ведь стал отвечать на подаренную нежность с той же пылкостью, что и его партнёр. Это был первый и последний поцелуй, из-за которого Эмили навсегда влюбился в брюнета. Парень с невероятной аккуратностью, будто это было что-то особенно хрупкое, поглаживал затёртую им же до невозможности фотокарточку большим пальцем. Карандаш, которым лично Уилл и Генри когда-то каллиграфично подписали свои имена, едва просматривался на свету, а остальная часть грифеля была смазана по гладкой поверхности. С застывшего фото на него счастливо смотрела его молодая копия, даже не подозревавшая, что его ждёт в скором будущем. Рядом стоял его друг и напарник, с которым тогда рыжеволосому угораздило связать не только свою жизнь, но и сердце. Оно, к слову, болезненно сжималось при очередном взгляде на это фото, сделанное около десяти лет назад. Столько всего успело поменяться за это время, а Генри продолжал наивно тешить себя воспоминаниями из прошлого не сколько о себе, сколько о человеке, в котором видел свою отраду и по сей день. Вопрос лишь в том, видел ли Афтон её в ответ. На его лице застыла грустная улыбка, а рука чуть задрожала, страшась выронить ценный кусочек с памятью о некогда ярких и пылких чувствах молодости прямо на землю. Генри опустил руку с полароидным фото вниз и задумчиво уставился куда-то вдаль. Ветер вновь игриво пронизывал копну его светлых волос, создавая невесомое ощущение пленительных прикосновений чужой худоватой руки к его прядям, как когда-то любил делать это Уильям.

«Ты знаешь, что буду. Ты всегда это знал»