l'aube

      После самой жуткой ночи они встречаются на крыше, залитой выглядывающим из облаков утренним солнцем. Мягкий золотой свет — такой тёплый, почти волшебную атмосферу создающий.       Свет этот отражается у его любимого в глазах — ещё ярче и светлее кажется их пронзительная синева. Ванитас стоит напротив него, пока он глядит вслед удалившемуся пару секунд назад Мише.       — Я… Даже не знаю, что сказать, — неуверенно начинает Ванитас. — Ной… Прости меня. Может, я…       Говорит так тихо, вкрадчиво, с сомнением. Не как обычно. Обычно Ванитас — дерзкий, уверенный в себе, острый на язык. Сейчас же эта странная кротость вдруг появляется в его словах, в его жестах. Ной не может сказать, что не понимает этого, впрочем, — ему и самому этот разговор нелегко начать было бы. Однако от Ванитаса он ожидал чего-то другого — думал, он будет злиться, выяснять отношения, обвинять его. Но нет. Тогдашний Ной растерялся бы, попробовал перевести всё в шутку, — он нынешний лишь подходит ближе, когда Ванитас опускается на нагретую утренним солнцем поверхность крыши, и садится рядом, придвинувшись к нему и прислонившись своей спиной к его. Так близко.       — Эй, ты тяжёлый!.. — возмущается Ванитас. Не отталкивает. Не отстраняется.       Ною хочется кинуть что-то язвительно-резкое в ответ — сам не понимает, отчего так. Прежний он сделал бы это, непременно сделал бы. Нынешний — лишь молчит, позволяя Ванитасу продолжить.       — Так вот… О том, что ты сказал тогда, — с прежней неуверенностью произносит тот. — Я подумал, и… Я больше не хочу заставлять тебя делать то, что нужно мне. Ты ведь сказал, что…       Прежний Ной лишь усмехнулся бы на это.       Нынешний — перебивает его:       — Всё, что я делал ради тебя, я делал по своему желанию.       Ванитас смущённо опускает взор. Ничего не отвечает, позволяя повиснуть напряжённой тишине, — точно не знает, что и сказать. Потянувшись к нему рукой, Ной сплетает свои пальцы с его — держит крепко-крепко, точно боясь, что тот исчезнет, стоит ему только отпустить. Вздыхает.       — Скажи… Ты правда хочешь, чтобы, если в том будет необходимость, именно я убил тебя? — меняет тему, вспоминая их разговор с Мишей.       Этот вопрос задаёт больше для себя — хочет обязательно в том удостовериться. Прошлый Ной спросить такое не решился бы.       — Да, — отзывается Ванитас. — Лишь от руки того, кому я действительно могу доверять, я хотел бы умереть.       «…действительно могу доверять». Эти слова как ножом по сердцу проходятся — так больно. Доверие Ванитаса для Ноя безмерно ценно, однако то, в какой ситуации он признаётся в этом… Ной не может радоваться, зная, что всё, чего Ванитас хочет для себя, — это наиболее комфортная и спокойная смерть. Тем не менее, вместе с болью приходит и облегчение — осознание того, что Ванитас в самом деле хотел этого.       — Что ж. — Ной вздыхает после непродолжительного молчания, всё ещё сидя вплотную близко, сжимая его хрупкую ладонь в своих пальцах. — Мне непросто говорить об этом, но… Если ты того хочешь, то я могу лишь пообещать тебе, что убью тебя, когда придёт время.       «Нет, нет, нет, — шепчет голос его собственных чувств в мыслях. — Ты любишь его, ты не можешь его потерять, ты…»       — Спасибо, — тихо благодарит тем временем Ванитас. А Ной тут же заставляет это замолчать: дело-то не в нём, дело в Ванитасе. Он не может удерживать этого человека. Он не может управлять его волей, его желаниями, — может лишь сделать всё, чтобы эта воля и эти желания были исполнены. Больше всего на свете сам Ной хочет спасти его — но если для самого Ванитаса спасением может стать лишь смерть, то что ему остаётся?..       Он всё равно не может изменить происходящее. Не может заставить Ванитаса перестать использовать Книгу, не может заставить его поверить в возможность собственного счастья. Да и что такое это счастье вообще? Теперь, в отличие от тогда, Ной не сомневается: для Ванитаса счастье — знать, что кто-то сможет убить его, когда сам он уже не будет себя контролировать.       Ной не нарушит своё обещание — об этом он уже наперёд знает.       Однако есть ещё кое-что.       Здесь и сейчас он хочет раз и навсегда прояснить — для себя и Ванитаса — всё, что связано с их… отношениями.       — Ванитас. — Ной вновь прерывает тишину. После — выдерживает секундную паузу, прежде чем продолжить говорить. — Я люблю тебя.       Бросает эти слова так просто, так коротко и исчерпывающе. Не видит смысла в предисловиях, в красивых выражениях, что звучали бы так искусственно и неуместно. Просто… Просто признание. Ясное и чёткое. Ной никогда не подумал бы, что сможет сказать это вот так, без сомнений и колебаний. Наверное, дело в том, что он прекрасно осознаёт, что на эти самые сомнения и колебания у него попросту нет сейчас времени.       Ванитас отворачивается, глядя куда-то в небесную высь. Ной, напротив, оборачивается к нему — смотрит, точно силясь запечатлеть в памяти каждую его черту, каждую связанную с ним мелочь. Синие-синие глаза с сверкающими в них бликами солнечных лучей, иссиня же чёрные волосы, и это выражение — такое счастливо-несчастное, неопределённое, чуть отрешённое. Улыбка — едва заметная, будто тающая, ускользающая от внимания, но отчего-то явственно Ною сейчас видящаяся. Задумчивость в направленном в никуда взоре — точно мысли о вечном, о жизни и смерти, вдруг проскользнувшие в голове и отпечатавшиеся на лице. Наверное, люди часто думают о чём-то подобном. Тем более — люди, как Ванитас, обречённые.       Облака, скрывавшие солнце, окончательно рассеиваются, будто бы потонув в бесконечной синеве неба, цвет которого теперь почти что совпадает с цветом этих синих глаз, далеко в вечность сейчас вглядывающихся. Поднявшееся выше солнце сияет ярко-ярко, заливая всё вокруг светом, — уже не таким тёплым, как на рассвете, а скорее пронзительно-белым. Лёгкий порыв тёплого ветра развевает волосы Ванитаса — кажется, это заставляет его опомниться, вернуться в реальность.       — Уже и солнце выглянуло, — отмечает он как ни в чём не бывало, с той самой привычной беззаботностью. Теперь уже он откидывается на спину Ноя, как тот сделал недавно. Ною, в отличие от него, совсем не тяжело — не только потому, что Ванитас сам по себе такой худой и хрупкий.       — Я бы хотел встречать с тобой каждый рассвет. — Очередное признание Ноя. Он не думает ни о чём, говоря это. Гонит прочь все мысли, оставляя место лишь чувствам.       — Я тоже, — отвечает Ванитас. Очевидно, на это признание ему куда легче отозваться — слова любви сами по себе удивляют, даже пугают его, Ной как никто другой знает это. Любовь — чувство непонятное, абстрактное, и даже если для Ноя оно кристально ясно, для того, кто больше привык к мышлению рациональному, оно слишком странным и нечётким кажется. А вот «я хочу встречать с тобой рассвет» — желание вполне себе конкретное. Произнеся эти слова, Ной как бы неосознанно перевёл своё признание на язык, который Ванитас понимает лучше, на язык материальных и понятных фактов и явлений. И ответ его — тоже признание, его языком высказанное. Ной в этом не сомневается.       Ещё несколько минут они проводят в тишине — а потом Ной и не замечает, как всё, что окружало его, исчезает бесследно, погружая его в темноту, выходом из которой становится пробуждение.       Яркие солнечные лучи светят в окно комнаты — прямо как в то утро, что виделось ему пару мгновений назад.       Сон, всего лишь сон. Прекраснейший из всех, что ему когда-либо снились.       Приснись ему такое в другую ночь — сейчас внутри себя он почувствовал бы бесконечную, всепоглощающую пустоту. Но сейчас… Сейчас вместо этого он ощущает умиротворение.       Эта ночь — ночь Голубой луны — была особенной.       В эту ночь, по поверьям, мёртвые могут поговорить с живыми — вот так, почти наяву, почти по-настоящему.       Говорят, души их никогда не лгут и всё понимают — можешь сказать им всё, что только захочешь, и они в самом деле узнают об этом.       Правда ли это? Ной сомневался. Сомневался, но всё-таки заставил себя поверить. Не ошибся — Ванитас в его сне был почти осязаемым, почти настоящим.       Уже больше года прошло с того дня, как Ной Архивист сдержал своё обещание. Тогда оно было негласным, само собой разумеющимся. Теперь он знает — не ошибся, сделав то, чего так хотел Ванитас.       Взор его синих глаз, его прикосновения, его близость — всё это до сих пор ощущается, точно сновидения всё ещё не хотят отпускать Ноя. Вернее, нет, не так — скорее, это он не хочет отпускать их.       Потому что теперь по-настоящему легко становится у него на душе.       Возможно, всё это — бред, выдумка, суеверие. Глупость, призванная лишь облегчить страдания. Ною всё равно — главное, он верит, что это не так.       Подойдя к окну, он открывает его и вглядывается в небеса — солнце, как и тогда, восходит, в то время как вокруг него медленно тают, возвращая небу цвет его глаз, полупрозрачные облака.       И тут что-то вдруг касается его руки — Ной вздрагивает, ощутив нечто до боли знакомое в этом прикосновении. Бабочка — восхитительная синяя бабочка — мягко приземляется на его пальцы. Сидит так, не улетая, точно любуется вместе с ним восходящим светилом.       Неожиданная, но такая правильная догадка проскальзывает в его сознании.       — Ты ведь пришёл встретить рассвет со мной, верно? — вопрошает он.       Бабочка коротко взмахивает крыльями, не улетая. В этом движении Ной видит ещё одно подтверждение — это душа Ванитаса посетила его после ночной их беседы.       Всё то, что когда-то осталось невысказанным, было теперь им услышано.       И они снова встречают рассвет вместе.       Солнечные лучи освещают всё вокруг своим ярким холодным светом — и бабочка поднимается в воздух, исчезая вдали.       Впрочем, отчего-то Ною так хочется верить, что завтра утром он вновь вернётся сюда.       Впервые со дня, когда он исполнил желание Ванитаса, улыбка появляется на лице Ноя. Впервые он чувствует себя так светло. Точно солнце, что долгое время скрывалось во тьме, наконец показывается, восходит и в его жизни.       Точно рассвет, что освещает мир этим утром, исходит из глубин его души.