Сны

Через тёплый полумрак комнаты, освещённой только небольшой закоптившейся керосиновой лампой, пробивался яркий лунный лучик, и в его холодном свете было видно, как медленно кружатся пылинки, толкаясь и сменяя одна другую. В открытую форточку вылетали звуки старого рояля, им было душно в тесном пространстве маленькой гостиной, куда едва ли помещался сам инструмент и маленький плюшевый диванчик, да и тот был занят. Что уж и говорить, места здесь действительно было мало.   Тонкие длинные пальцы оживляли мертвое дерево, из которого были сделаны клавиши, заставляя вспомнить те времена, когда его ветви шелестели на ветру, издавая ничуть не похожие на музыку, но от этого не менее прекрасные звуки. Заставляли вспомнить печальную птицу, поющую по ночам и журчание кристального ручья, протекавшего между оголившимися массивными корнями. И струны пели, позволяя уставшим душам забываться волшебными снами о прошлом. И Алёшина душа просила того же. Она улетала далеко-далеко, в те чудные времена, когда над Доном пышно цвели гранаты,  свежий ветер дул в лицо всадника, скачущего по широкой степи к девушке, провожающей закат, такой же алый, как сочащийся из трещины свежий гранатовый сок, такой же глубокий, как глаза Наринэ, такой же плавный и величественный, как её образ. Она, как река, спокойна, как звёзды, прекрасна, как молния, непредсказуема. Любовь была такова, и это было захватывающе, непостижимо объемлюще, пронизывающее чувство, наполняющее тело приятной истомой, нежностью и страстью, которые передавались из одних уст в другие, читались во взглядах, сливались в объятия и струились непрерывным потоком из слов и песен. Чистая, как вода из источника, сильная, как молодой дуб в чаще леса, вечная, как само бытие... Слёзы, как маленькие ледяные бусинки, скатывались по холодным щекам, растворяясь где-то среди густых кудрей, таких же, как когда-то были у Наринэ. Воспоминания прекрасны, когда нет реальности, которая бы превращала их в жестокий обман, злую шутку злой судьбы, которой приспичило поиздеваться над слабыми и немощными пешками, коих огромное множество на той шахматной доске, что зовут жизнью. Играясь с прошлым она сводит с ума, заставляя желать манящей и приятной иллюзии, галлюцинации, действующей как наркотик на страдающую израненную душу. Там высоко нет ничего... Багряное закатное небо было потрясающим, запредельным, бесконечным. Пока в один момент оно не стало кровавым, жестоким, с ужасающей ухмылкой, а солнце - тошнотворно чёрно-красным, ярким до невозможного, сводящим с ума своей сухостью и беспощадностью. Ветер грубо хлестал по лицу и рукам песком, пока всадник мчался на еле живом коне к девушке, настигнутой злой и беспощадной вселенной, вдоволь поиздевавшейся над ней, наигравшейся с  очередной игрушкой. И весь мир от него отвернулся, всё издало короткий, убивающий надежду мерзкий смешок, пробуждающий лишь чувства безмерной утраты и обиды, заставляя всю нежность, страсть и вечность хлынуть из глаз потоками слёз, таких же алых, какими были гранаты когда-то. Наринэ всегда с ним, рядышком, как раньше. Она - часть него, его души, пришита, как заплатка, грубо, небрежно, и от этого больно, но как же эта боль может быть такой пронизывающей, протекать по каждому сосуду, проникать всюду, точно так же когда-то он тонул в любви. Теперь эти ощущения - как признак жизни в его холодном, не чувствующем боли теле, но, о Боже, какая же это пытка... Там так же одиноко, как и здесь... Женя знает, что надо играть. Иначе Алёша не выдержит, сердце разорвётся, распадется на такие куски, что уже не собрать будет. Он слышит тихий всхлип, заполняющий небольшую паузу, и пальцы вновь скользят по клавишам, импровизируя прекрасный танец, волшебное заклинание, помогающее заглушить боль тех, кому не веданы физические муки, а оттого душевные становятся в сотни и тысячи раз сильнее. Женя помнит Наринэ, знает, как любил её Ростов, и ему самому ужасно тоскливо за них, одиноко и пусто, но ведь Алёше ещё хуже, даже и представить невозможно, насколько. И всё, что можно сделать - сыграть для него мелодию забвения, от слёз может стать легче, хотя бы на время, пусть короткое, ничего, пальцы не устанут даже спустя вечность. Женя слышит, как прерывистое дыхание замедляется, его темп выравнивается и приходит в норму, но не перестаёт играть. Алёша уснул, забылся сном из ярких счастливых иллюзий, а Одесса может только надеяться, что он будет таковым. Теперь сквозь пальцы сочатся все переживания его самого, желания, коим сбыться не суждено, безбудущные мечты, всё тонет в беспорядочном вихре звуков, в захватывающем хороводе, уносящем с собой все слёзы, муки и тоску, неизмеримую и глубокую... Спустя почти тридцать лет, всё, в самом деле, осталось по-прежнему. Только встречи теперь стали редкостью, даже чудом, иногда - мечтой. Даже созвониться сложно, не стоит даже заикаться о чём-то большем, табу. Проливной дождь стучит по крыше серой телефонной будки, на улице никого, всё будто умерло. Только слышно: "...ще побачимся, Алёша, ще побачимся...". Протяжные высокие гудки, оборвавшие фразу резко и беспощадно, резанули слух, будто ножом, не дав закончить. Женя тихо скользнул в тёмный переулок, а стучащие, будто молоточки, капли заглушили его лёгкие шаги. Едва освещающий улицу, качающийся под напором воды уличный фонарь замёл его следы, и только стоящий рядом старый молчаливый дом надолго запомнил всё, от начала и до самого конца. Но можно не бояться - он сохранит всё в тайне навеки.