Кто такая Бриджитт?

***

— Так что, говоришь, тебе снится? — с иронией спрашивает Нино и машет рукой прямо у нее перед глазами. Его лицо оказывается так близко, что Маринетт утыкается носом в его нос и тут же недовольно отодвигает, упираясь ладонью ему в щеку. Она трет лоб рукой и откидывает голову назад, когда он пытается притиснуться обратно. — Не могу поверить, что я вам рассказала, — бормочет Маринетт и резко выпрямляется, потому что Алья настойчиво пихает ее в бок локтем. — Что-о? Маринетт опускает голову и замирает, потому что видит в дверях Адриана — и его брата, почти как две капли воды похожего на него, но так одетого и с таким лицом, что Маринетт не спутала бы его с Адрианом никогда в жизни, даже если бы они снова притворялись друг другом. У них с Феликсом было не самое лучшее знакомство в мире — справедливости ради, это было ужасно, если вспомнить, что он насмехался над ней, высмеял ее чувства к Адриану, удалил ее признание в любви, прикрываясь тем, что хочет для нее «как лучше», обманул ее друзей, унизил ее любимого дизайнера, а потом, не извинившись, уехал обратно в Лондон без малейших объяснений. Даже если забыть обо всем об этом, Маринетт еще было, что вспомнить: после того случая он еще несколько раз приезжал в Париж, впоследствии чего бесконечно докучал ей разговорами о ее чувствах к Адриану, а остальное время, не потраченное на эти выяснения, они ругались. Поэтому она чуть щурится и садится ровнее, наблюдая за ним с настороженным ожиданием, пока они с Адрианом идут к ним, уже заранее зная, что раз он снова вернулся, ей не стоит ждать от него ничего хорошего — с каждым его приездом в ее жизни вечно что-то идет не так, и вряд ли она должна быть ему за это благодарна. — Привет, ребят, вы помните Феликса? Он… — говорит Адриан, останавливаясь в двух шагах от их парты, и Маринетт с трудом натягивает на лицо спокойную маску. Она смотрит Феликсу в глаза, смотрит на его невероятно фальшивую дружелюбную улыбку, и сердце ее на мгновение замирает. Она не сразу понимает, в чем причина, но чувствует себя при этом так потерянно, что почти не слышит, что дальше говорит Адриан и не может отвести взгляда, даже когда губы Феликса чуть изгибаются в улыбке. — Еще б не помнить, несколько лет всего прошло, — бормочет Маринетт, но тут же замолкает, понимая, что говорит невпопад. — Так… Так ты теперь будешь учиться с нами, значит? А что, в Лондоне закончились люди, которых ты бесишь? Она смотрит ему прямо в глаза, когда он переводит на нее взгляд, и, заметив, что Адриан расстроенно поникает после ее реплики, наконец отворачивается, делая вид, что резко потеряла к Феликсу интерес. — Верно, Маринетт, ты очень точно подметила: я буду учиться с вами, что только что и сказал мой брат. Сразу заметно, что твои умственные способности с нашей последней встречи значительно повысились, — очень мягким, почти елейным тоном говорит Феликс. Он делает шаг к ней и протягивает ей руку, и Маринетт, чуть помедлив и недовольно прищурившись, все-таки сжимает его ладонь в ответ. Сжимает так сильно, что чувствует, как под пальцами немного смещаются суставы, но на лице Феликса не дергается ни один мускул. — Я понимаю, что никогда тебе особо не нравился, но, может, нам стоит попытаться быть друзьями, вместо того, чтобы перекидываться ругательствами? — Друзьями — это слишком громкое слово, — говорит Маринетт и все-таки выпускает его руку. Он будто что-то знает, понимает она по его взгляду. Но что именно? Знает, что они с Нино готовят Адриану день рождение-сюрприз? Знает, что она любит лимонные тарталетки? А, может, он только пытается показаться загадочно-умным, чтобы вывести меня из себя? Что ж, ну это у него точно хорошо выходит. Но что-то в нем есть еще, что-то, что она не может никак понять. Это настолько глубокая и тяжелая эмоция, что Маринетт хочется от нее немедленно спрятаться — так она и поступает, опуская голову и открывая учебник на рандомной странице. — Я должен принести извинения, — говорит Феликс громче, обращаясь уже не только к Маринетт, но и ко всему классу. — За свое поведение за все предыдущие поездки. Это все было недоразумением, которое мы с Адрианом уже решили. Надеюсь, никто из вас на меня не в обиде, и мы сможем начать все с чистого листа. — Какой же ты лицемерный, — еле слышно бормочет Маринетт, не поднимая головы, потому что знает, что услышит ее только Нино. — Хуже Лайлы. Она чувствует себя разбитой и потерянной настолько, что не осознает этого в полной мере — и ещё более плохо ей остановится, когда она понимает, что как только видит Феликса, в голове у неё что-то щёлкает. Это очень неприятное, зудящее чувство забывчивости, которое преследует её уже несколько дней — с того момента, как Адриан снова внезапно заикнулся о том, что у него вообще есть кузен, когда Маринетт уже и думать забыла о нем. И, естественно, ей совершенно не нравится, что как только она его увидела, этот щелчок, прозвучавший в её голове как начало отсчёта таймера, запустил в ней какой-то старый механизм. Треск в её висках становится все громче и все раздражительнее с каждой мыслью, а думать о Феликсе Маринетт, конечно же, хочет меньше всего. — Прошу прощения, мадам Бюстье, а можно мне пересесть? — слышит вдруг Маринетт как из пелены голос Лайлы, и оборачивается, встречаясь с той глазами. Лайла улыбается неприятно, скрипяще — Маринетт почти больно смотреть на её улыбку, как будто она наступает на колючую проволоку, поэтому она поспешно отворачивается обратно, заметив только то, что Феликс тоже упорно смотрит на Лайлу. Это ощущение, понимание ей совсем не нравится, но она не успевает как следует об этом поразмышлять, потому что ее мысли снова перебивает голос Лайлы. — Просто я тут внезапно вспомнила, что на последнем медицинском осмотре мне советовали сидеть на первых партах, чтобы не напрягать зрение, так что… Возможно, Маринетт могла бы поменяться со мной и сесть с Феликсом? Маринетт смотрит на нее, как на самого главного врага. Ни к кому она не испытывает больше таких чувств, даже к Бражнику, может, потому что он, в отличие от Лайлы, не делает ничего плохого лично ей, если не считать наполовину разобранной жизни. — Да и мне кажется, — снова начинает та, растягивая гласные в нарочитой задумчивости, и поправляет волосы, — что Маринетт, как никто другой, должна знать, как помочь Феликсу влиться в наш коллектив. Она же наша староста и самый первый помощник, а последний курс лицея такой тяжелый… — Конечно Лайла, это потрясающая мысль, — говорит мадам Бюстье и смотрит прямо на Маринетт. — Маринетт, ты ведь не против помочь Феликсу и уступить Лайле место? — Как скажете, мадам, — сквозь зубы цедит Маринетт, поднимаясь на ноги от удивленно взглянувшего на нее Нино, которому, к слову, тоже вряд ли очень хотелось сидеть с Лайлой. В любом случае, ее поступок объяснялся двумя простыми вещами: она хотела быть ближе к Адриану и насолить Маринетт. И то и другое у нее выходит, к несчастью, замечательно. Жизнь просто не могла стать лучше. Маринетт чувствует себя так, будто надвигается катастрофа, а она ничего не может сделать. Беспомощность и бессилие такие всеобъемлющие, что Маринетт даже, кажется, впервые в жизни не отстаивает справедливость, не пытается себя защитить — в частности потому, что это бесполезно. Она просто молча сжимает от злости в руках сумку и покорно пересаживается, все еще чувствуя на себе взгляды друзей. — Видишь, — тихо говорит Феликс, как только она садится на свое новое место. — Сама судьба говорит нам, что мы должны подружиться. — А мне кажется, судьба говорит, что тебе стоит помолчать, — замечает она довольно раздраженно, раскрывая учебник так резко, что он громко хлопает обложкой о парту. — На уроках нужно слушать, если ты не в курсе, не знаю, как там у вас, откуда ты приехал, золотой мальчик. — Ты довольно категорична, — говорит Феликс и настойчиво придвигается к ней ближе, но замирает, когда Маринетт награждает его яростным взглядом. — Откуда такое предубеждение против меня? — А что, нет повода? — огрызается Маринетт и отодвигается еще сильнее, пытаясь сосредоточить взгляд на мадам Бюстье, но даже ее не видит. — Разве ты не хочешь дать мне ещё один шанс? Адриан говорил, что ты первая подашь мне руку помощи. Маринетт скрипит зубами, когда поворачивается в сторону Адриана и видит, что он смотрит на них в ответ. Он слабо улыбается и машет ей рукой, и Маринетт, прикрыв глаза, послушно передвигается с края парты обратно ближе к Феликсу. Это все ради Адриана, повторяет она упорно про себя. Он мой друг, и я ему доверяю, и я хочу, чтобы он был счастлив, а он хочет, чтобы у Феликса, очевидно, были друзья. Переступаем через гордость, Маринетт, преступаем через гордость. Все равно терпеть это совсем недолго — всего-то восемь месяцев до конца учебного года и выпуска, а дальше вы разъедетесь по разным университетам и больше никогда не увидитесь. Боже, скорее бы… Но, откровенно говоря, ей не хочется давать Феликсу ни еще один шанс, ни хоть сколько-либо еще. Он не просто жестоко шутил над ней и ее друзьями, он подверг их опасности, он едва не раскрыл их с Нуаром личности, и он точно действовал в своих интересах. И действует он точно исходя из какого-то плана, такие люди не могут даже просто так дружить, она видит это в его глазах, в мыслях, которые от нее скрыты, но которые она ощущает как будто бы в своем сознании. Она едва способна досидеть до конца урока, чувствуя, что Феликс за ней украдкой наблюдает, но звонок не приносит облегчения, потому что он тут же поворачивается к ней, не дав даже начать собираться. — Что? — Маринетт резко закрывает учебник и смотрит на Феликса, искренне пытаясь выдавить улыбку, потому что чувствует, что Адриан снова на них смотрит. — Можешь не пытаться улыбаться, у тебя все равно не получается мне врать — никогда не получалось, — Феликс склоняется к ней чуть ближе. — Я всего лишь хотел спросить, что ты думаешь о том, чтобы попробовать сначала? Будет очень жаль, если окажется, что Адриан в тебе заблуждается, а я окажусь совсем один в этом новом для меня мире. — Не дави на меня и не манипулируй, — она поднимает руку и, не меняя выражения лица, очень медленно и очень серьёзно тыкает пальцем ему в щеку. Ей почему-то становится смешно — она понятия не имеет, почему так сделала, но ей на мгновение показалось, что для их отношений это вполне нормально. — Я тебя наскво-озь вижу. Ясно? — Ясно, — послушно отвечает Феликс, снова улыбаясь, но в улыбке его искренности не больше, чем в какой-либо другой эмоции. Маринетт кривится и поднимается с места, начиная собирать вещи. — Чувствую, мы станем отличными друзьями. — Ага, — бормочет она, запихивая в сумку планшет и учебник. — Запиши в свой список желаний и покажи Санте. — Обязательно, — говорит он со странной, почти насмешливой интонацией, и ловко подхватывает начавший падать с ее стороны стола пенал. Феликс протягивает ей его, продолжая улыбаться, и Маринетт, чуть помедлив, почти выхватывает пенал у него из рук. — А Адриану буду рассказывать, как хорошо мы проводим время. И никаких манипуляций. — Да что ты? — Маринетт щурится и закидывает сумку на плечо. — Какое чудо на меня снизошло. — Можешь не благодарить. — И не буду, — Маринетт отворачивается, начиная идти к выходу из класса и надеясь наконец избавиться от его компании, но закатывает глаза, как только видит, что Феликс торопливо спускается за ней следом, практически прижимаясь к её плечу сбоку. — Что ты хочешь от меня? — Пообедать и узнать тебя получше? — Феликс смотрит на нее так, словно пытается притвориться котом, но Маринетт не проведешь, в ее жизни есть только один кот, и даже тому этот фокус никогда не удавался. — У меня же здесь никого, кроме Адриана, нет, а он уже успел куда-то сбежать, пока мы говорили. — Не стоило тебе тратить на меня время, — с притворной озабоченностью говорит Маринетт и бросает на Феликса взгляд. — Ты мне все еще не нравишься — не нравился в коллеже, не нравился, когда я поступила в лицей, а сейчас — тем более, потому что с каждым годом ты открываешь в себе новый уровень пижонства и раздражительности. В конце концов, ты что, из двадцатого века: у тебя нет телефона? — А что, хочешь взять номерок? Маринетт давится от возмущения воздухом, останавливается посреди коридора, но не находит взглядом никого из знакомых — очевидно, Нино позорно сбежал от неё вместе с Альей и Адрианом, решив, что Маринетт будет первой в очереди на знакомство и дружбу с Феликсом или же решив нагло ей подсолить за то, что она так и не прослушала его плейлист. Маринетт выдыхает. — Слушай, давай начистоту, — начинает она, стараясь, чтобы голос её звучал спокойно. — Адриан мой друг, и я сделаю что угодно ради него, но если есть возможность избежать твоего общества, я с удовольствием это сделаю, так что давай, кыш, — она отмахивается от него рукой, снова начиная разворачиваться. — Слушай, ну раз мы говорим начистоту, — говорит Феликс и внезапно перехватывает ее запястье. Маринетт смотрит на его руку с ледяной яростью, но он не отступает, лишь незаметно усмехается. — Ты мне тоже не особо-то нравишься, но я обещал Адриану, что смогу с вами поладить. Он сказал, что если ты меня простишь, то простят и все остальные, так что я всего лишь не хочу расстраивать кузена и завести полезные знакомства. — О, правда? — нарочито безэмоционально уточняет Маринетт, сжимая пальцы в кулак и не отводя от Феликса недовольного взгляда. — Извини, но мне не интересно оправдывать тебя перед остальными. Не думай, что приехал спустя столько лет, когда издевался надо мной и остальными, и одним «извини» теперь заслужишь себе прощение. Это не так работает. — Ты не понимаешь… — начинает Феликс, но Маринетт резко вытягивает свою руку из его захвата и делает шаг назад, смотря на него с мгновенно отразившимся на каждом ее жесте раздражением. — Еще раз дотронешься до меня без моего разрешения, и у тебя будут проблемы, — как можно спокойнее говорит Маринетт, хотя внутренне ее немного трясет от глубины чувств. — Я не собираюсь повторять дважды. — Да нет же, я не пытаюсь ни перед кем оправдаться, — Феликс в этот момент и правда выглядит почти искренним. — Мне это не нужно, поверь. Я в самом деле хочу начать заново, знаешь, подружиться с кем-нибудь, в том числе с тобой, переосмыслить свою жизнь и все такое. Так как насчет обеда? Настолько боишься перестать меня ненавидеть? Маринетт уже открывает рот, чтобы послать Феликса куда подальше с его обедами и фальшивыми желаниями примириться, как ей на плечо наваливается довольный донельзя Адриан, широко улыбаясь. — Я так рад, что вы нашли общий язык! Совместный обед — это отличная идея, Феликс, и я счастлив, что ты в самом деле хочешь измениться! — Да, Маринетт, — повторяет Феликс елейным тоном, тоже улыбнувшись кончиком губ. — Я очень хочу измениться. И пообедать с вами. — Очень надеюсь, что ты не врешь, — говорит Маринетт, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал дружелюбно, потому что Адриан начинает более растерянно улыбаться, все еще прижимая ее к себе. — И знай, что придется держать обещания, если хочешь, чтобы тебя приняли. — Я буду хорошим мальчиком, — обещает Феликс таким голосом, что Маринетт едва не давится воздухом снова, но вместо того, чтобы ответить, просто обнимает Адриана за руку, которой он прижимается к её плечу, и разворачивается, потянув его к выходу из лицея. Адриан ничего не говорит, хоть и обнимает её, как обычно, а идущий рядом с ним Феликс снова строит из себя само невинное очарование, что раздражает Маринетт ещё больше, даже если казалось, что не могло. — Можем зайти к моим родителям, раз Алья и Нино снова сбежали от нас на свидание, — наконец говорит она, когда они начинают спускаться со ступенек лицея в его внутренний двор. — Сегодня там блюдо дня как раз макароны с маракуйей, Адриан. — О, это замечательно! Они становятся блюдом дня все чаще, — в самом деле весьма весело соглашается Адриан, не замечая, как Маринетт сдавленно смеется — в самом деле, ведь ее родители совершенно точно не специально делают любимую выпечку Адриана блюдом дня, чтобы Маринетт чаще приводила его к ним — и оборачивается на Феликса. — Ты ведь пойдёшь с нами? — Только если Маринетт не против, — отвечает он нарочито вежливо, и Маринетт, не сдержавшись, пока Адриан не видит, показательно морщится и показывает Феликсу язык. Это помогает немного успокоить душу, поэтому, когда Феликс удивлённо вскидывает брови, а Адриан снова на неё смотрит, она может улыбнуться ровной и почти с дружелюбной улыбкой и произнести: — Мы ведь обещали дать Феликсу шанс, верно? Посмотрим, как он будет себя вести. Маринетт краем глаза наблюдает за ним, идущим рядом с вежливой, открытой улыбкой, и чувствует, что это только начало. Он будет вести себя идеально, в этом она не сомневается, — по крайней мере, перед другими. Он будет отвечать на ее раздражение вежливой иронией, будет играть свою роль, какую-то игру, против которой она ничего не может противопоставить, потому что не понимает, что происходит. Но поймет. Она будет к нему так близко, что он рано или поздно расколется. Маринетт говорит себе, что дело только в раздражении, но ее необъяснимо к нему тянет. Она вспоминала его и прежде, но с тех пор, как увидела, это слабое, немного колющее внутри ощущение, не отпускает ее. И это выводит из себя еще больше, чем все разумные доводы, потому что для этого притяжения совершенно нет разумных причин. Они давно не виделись, он не изменился, а с последних их встреч у нее остались далеко не лучшие воспоминания — но в этот раз, почему-то именно в этот, она внезапно понимает, что есть что-то еще. Особенное. Другое. Это, кажется, тоже воспоминания, но Маринетт не уверена, что они были на самом деле. — Уверен, Феликс осознал свои прошлые ошибки, — мягко говорит Адриан, который готов был давать вторые шансы кому угодно, даже злодеям, если они искренне раскаиваются. — Так что мы можем просто отлично проводить время вместе. — Как очень хорошие друзья, — добавляет Феликс, и Маринетт скрипит зубами, подходя к пекарне и уже собираясь открыть перед ними дверь, но Феликс мягко её огибает и делает это первым, улыбаясь настолько мило, что она даже на мгновение верит, что это искренне. — С-спасибо, — бормочет Маринетт и проскальзывает внутрь, чувствуя себя неловко и даже не находя в себе сил возмутиться его галантностью. Может, она и правда слишком предубеждена? Не может же Адриан настолько заблуждаться, да и она пока чувствует от Феликса в основном только приводящее в замешательство неясное ощущение. Хотя эта мысль пропадает почти сразу, стоит ей только обернуться на него, чтобы спросить, чего бы он хотел — Феликс смотрит в пол с таким выражением лица, что ей кажется, будто она его в самом деле как-то обидела, будто она причинила ему такую боль, что он не может держать ее внутри себя. Маринетт замирает почти испуганно, потому что совершенно точно не помнит ничего такого, кроме тех случаев, когда отвечала Феликсу на его подколки. Это внезапно ее расстраивает. Маринетт торопливо отворачивается, чтобы скрыть чувства, и едва не налетает на витрину, но вовремя останавливается, чтобы махнуть приветственно родителям. — Привет, мам, мы ко мне, — говорит Маринетт, заглядывая за прилавок, на полке под которым родители порой оставляют что-нибудь бракованное, но неизменно очень вкусное. — Можешь нам что-нибудь собрать? — Разумеется, — Сабина быстро целует Маринетт в волосы, а Том, занятый покупателями, просто машет ей рукой. — У нас сейчас самый наплыв, так что хорошо, если вы поднимитесь — сидеть за столиками просто невозможно, вы даже не услышите друг друга. — Спасибо, — говорит Маринетт, бросая быстрый взгляд на Адриана, который заинтересованно осматривает висящие на окнах огни и что-то говорит Феликсу. Маринетт не очень хочет вести Феликса к себе, но еще меньше хочет объяснять маме причину своего нежелания. Не может же она сказать, что у нее странное предчувствие насчет него и рассказать, как именно они познакомились. Маринетт забирает из-под прилавка небольшой поднос, ставит на него несколько кружек — включая ту, которая нравится Адриану больше всего и которую он использует всегда, когда приходит к ней в гости, — целует Сабину в щеку и машет ребятам рукой. — Можем идти, — Маринетт легонько касается локтя Адриана, стараясь не смотреть на Феликса, но, даже отвернувшись, чувствует на себе его взгляд. — Отличная мысль! — восклицает Адриан и первым направляется в сторону лестницы, но его почти сразу перехватывает Сабина, слишком довольная его присутствием, чтобы отпустить без должного приветствия и объятий. Маринетт рассеянно улыбается их взаимодействию, позволяя им немного поговорить, и смотрит на Феликса, задумчиво пытаясь понять, что в его внешности так ее выводит из себя. Феликс вскидывает бровь, и Маринетт понимает, что раздражает ее в нем абсолютно все. — Ты пойдешь? — спрашивает она, дернув подносом, и Феликс зачем-то оборачивается на Адриана, смотря, что тот делает, но Адриан оказывается слишком занят, чтобы обращать на них внимание. — А мне можно? — Зачем ты спрашиваешь, если я уже предложила? — Маринетт едва сдерживается, чтобы не закатить глаза. — Если тебе что-то не нравится, тебя никто не держит. — От тебя ничего не скрыть, верно? — Советую помнить об этом, — говорит Маринетт, но Феликс вдруг улыбается ей, будто она сказала что-то такое, что он и ожидал услышать. Маринетт находит себя улыбнувшейся ему в ответ. — Давай попробуем ещё раз, — внезапно произносит он очень тихо, когда Адриан уже уходит в сторону ее комнаты, показав, что закончил общаться с ее родителями, и, подняв люк, заходит в её комнату. Маринетт проглатывает ком в горле, и Феликс перестаёт улыбаться, но от этого, внезапно, выглядит почти не отталкивающе. — Мне сложно привыкнуть к новому городу и к новым людям. Адриан видит, что я тебе не нравлюсь, но я не хочу его расстраивать. И я бы, правда, хотел, чтобы мы узнали друг друга лучше. — Ты прав, — соглашается она спокойно. — Я постараюсь. Но и ты тоже. — Хорошо, — отвечает он вполне согласно, и, когда Маринетт начинает медленно подниматься снова, чуть улыбается. — Ты поверишь мне, если я скажу, что приехал в Париж снова только для того, чтобы стать твоим другом? — Ты слишком стараешься, — внезапно тихо смеется Маринетт, смотря на него с верхних ступенек, и Феликс удивленно замирает, смотря на нее в упор. — Это бы звучало убедительно, если бы ты сказал эти слова чуть позже. Ну ничего, в следующий раз у тебя обязательно получится, ты почти убедил меня, что это правда. — Ладно, — Феликс слабо улыбается кончиком губ, когда она все же поворачивается к нему спиной, начиная снова подниматься в комнату. — Буду знать.

***

Во сне ее преследуют зеленые глаза. Такие притягательно знакомые и родные, что когда она их не видит, все вокруг погружается во тьму. Кто-то зовет ее, но не тем именем. Такой бесконечно тоскливый голос… Маринетт надеется открыть глаза и вновь увидеть того, кто ее зовет, но тишина сворачивается вокруг обратной стороной и наполняется резким противным звуком. На пару мгновений Маринетт словно зависает в пустоте, а затем распахивает глаза, приоткрывая губы, чтобы вдохнуть побольше воздуха. Будильник над ухом неприятно пищит, и Маринетт поспешно, со второго раза и чуть не уронив с кровати телефон, его выключает. Она садится на кровати так резко, что у неё моментально стреляет в висках от боли. Она слышит чужой голос, видит его глаза, чувствует на своей коже прикосновения, нежные, доверчивые, мягкие прикосновения человека, который вызывает в ней так много чувств, что она едва может заставить себя дышать. Маринетт слышит его голосом бьющее набатом по разуму «Бриджитт, не покидай меня», но понятия не имеет, кто такая Бриджитт, почему к ней так обращаются и что вообще происходит. Ей кажется, что где-то она уже видела эти глаза. И голос через мгновение после пробуждения начинает казаться знакомым. Она почти ловит эту тонкую, еле заметную ниточку, нахмурившись и закрыв глаза, но упускает ее, как только слышит громкое с пекарни: — Маринетт, к тебе Нино пришёл! Маринетт моментально забывает, как звали ту девушку из её сна. И каким был голос человека, который не прекращая касался её с такой баснословной любовью. — Хорошо, мам! Я сейчас, — она еле лепечет, через силу заставляя себя свесить с края кровати ноги и ероша спутанные волосы, но, как ни пытается, не может даже понять, что именно её так волновало. Что ей снилось? Кажется, это было важно… — Всё в порядке? — тихонько спрашивает Тикки, прижимаясь к её шее, и Маринетт рассеянно гладит её по голове. — Вроде как да, — произносит она очень тихо, еле слыша саму себя. — Как будто снилось что-то… Впрочем, видимо, это не так уж и важно, раз я так быстро об этом забыла. — Тогда тебе лучше подумать о контрольной по истории, которая будет сегодня, — с долей ехидства напоминает Тикки, погладив её по щеке. — Это точно имеет значение. — Нужно собираться, пока Нино там не состарился от скуки, — добавляет Маринетт, подскакивая с простыней, и Тикки отлетает в сторону, начиная собирать её рюкзак. Маринетт пару секунд позволяет себе полюбоваться на Тикки, но почти сразу кидается в ванну, прихватив с собой подготовленную с вечера одежду. Маринетт так благодарна судьбе, что она соединила их с Тикки, что в какие-то мгновения ее накрывает волна ужаса при мысли, что она могла достаться кому-то другому, и у них не было бы тихих вечеров, просмотров фильмов, никто не помогал бы ей учиться, не ходил с ней гулять и не собирал в школу, когда она опаздывает. Да, вместе с талисманом пришла и ответственность, но то, что она получила, стоит того. Быть без Тикки, отдать кому-то талисман… Маринетт мотает головой, разбрызгивая воду, и тянется к полотенцу. Странные мысли. Маринетт думает, что, похоже, еще не отошла ото сна, даже если не помнит ничего из того, что ее так волновало в первые мгновения пробуждения, и это немного ее успокаивает. Когда она выходит, умытая и одетая, из ванны, она и думать забывает обо всем, что кололо тревогой ее сердце. — Ты решила, что будешь делать с Феликсом? — спрашивает Тикки, заботливо протягивая Маринетт резинки для волос. — Вчера ты была очень возбуждена перед сном. — Не знаю, он меня беспричинно раздражает, и мне кажется, что я отношусь к нему с предубеждением, — Маринетт начинает собирать волосы и недовольно вздыхает, отворачиваясь к окну. — Адриан просит дать ему шанс. Может, я намеренно ищу, к чему придраться, потому что в прошлом Феликс не давал поводов думать, будто он может быть хорошим? — Ты видишь лишь одну его сторону, — отвечает Тикки и опускается ей на голову, свешиваясь вниз, чтобы посмотреть на нее. — И закрываешь глаза на то, что скрыто на другой стороне. Но это не значит, что то, что ты видишь, неправда. — Ладно, я, в конце концов, Ледибаг, — Маринетт проводит ладонями по волосам, а затем снимает Тикки с волос и целует её в лоб. — Разве это не моя работа — делать из плохих людей хороших, давать им второй шанс? — Я знала, что ты поступишь правильно, — восторженно говорит Тикки, жмурясь от удовольствия после поцелуя, и перелетает в свою сумочку. Маринетт рассеянно улыбается, окидывая взглядом комнату прежде, чем выйти, и быстро спускается вниз, стараясь не слишком зацикливаться на всем, что заполняет ее разум, чтобы снова не начать загоняться ненужными мыслями. Поджидающий ее Нино на кухне привычно пьет чай со свежими булочками. — О, надо же, а я думал, первый урок проведу на твоей кухне, — говорит Нино, когда Маринетт звонко целует его в щеку и треплет по волосам. — Опять проспала? — Думала о смысле жизни и давала тебе время наесться, — фыркает та и тянет его на себя — Нино, тянувший в рот круассан, роняет его на стол, снова подхватывает и прижимает к себе, когда Маринетт все-таки удаётся утащить его в сторону выхода. — Мам, пап, мы ушли! — Пока, родители Маринетт! — вторит ей Нино с заполненным круассаном ртом и неловко взмахивает рукой, когда они выходят за порог пекарни. — А со мной не поделился, — в шутку говорит Маринетт, косясь на половинку круассана в руке Нино, и тот, ревностно взглянув на нее, с отразившейся на лице жестокой борьбы, протягивает ей остаток. Маринетт, довольно улыбнувшись, склоняется и откусывает кусочек, совсем маленький, просто чтобы показать, что оценила его широкий жест. — Так и быть, я снова тебя люблю. — Ой да? — Нино обнимает ее за плечо и играет бровями. — А мне кажется, скоро ты найдешь себе нового лучшего друга. Даже не написала мне вчера, так много твоего времени ему досталось! Надеюсь, ему не будет доставаться моя порция утренних круассанов… — Ох нет, нет-нет, не смей ничего говорить, или можешь забыть о выпечке из моей пекарни, — она недовольно тычет его в бок, и Нино послушно приподнимает ладони, запихивая в рот остатки своего угощения так быстро, будто Маринетт собиралась забрать у него даже это. — Так-то лучше. — Вообще-то, — говорит Нино, поспешно дожевывая, и поправляет очки, — угрожать лишением круассанов это своего рода невероятно действенное орудие манипуляции. Ты можешь забрать мою одежду, но не тронь круассаны с шоколадом. — Больно мне нужна твоя одежда, — смеется Маринетт, подталкивая Нино идти дальше, потому что они замерли прямо в потоке других учеников. — И да, это манипуляция. Либо так, либо никак — все средства хороши. — Ладно, у меня нет выбора, — пафосно тянет Нино и подпихивает её в плечо, как только они заходят в класс. — А ты иди к своему новому другу. Надеюсь, не лучшему, а то я буду ревновать. — Меня или круассаны? — По сути, это одно и то же, ведь ты тоже сладкая булочка, — довольно ласково замечает Нино, потрепав Маринетт по щеке, и та показывает ему язык, нарочито недовольно отстраняясь. — Дружи с ним, но не слишком хорошо. — А ты бы мог и не давать мадам Бюстье отдавать меня на растерзание Феликсу, тогда бы и переживать не пришлось, — лепечет тихо Маринетт, подходя к парте Нино. — Ничего не могу поделать, такие правила, — говорит он, разводя руками, и смотрит ей в глаза так, словно пытается в них что-то прочитать. Маринетт отводит взгляд и сразу же замечает вошедшего в класс Феликса, безупречно одетого и с прической словно из салона. Маринетт стоит большого труда, чтобы не вздрогнуть, когда он внезапно смотрит на нее. Его глаза… Она замирает, больше всего на свете желая спрятаться от этого пронзительного взгляда, но не понимает, в чем дело. — Мадам Бюстье хотела, чтобы именно ты с ним сидела, ты ведь у нас «самая дружелюбная». К тому же, Феликс может быть не таким уж плохим, как ты думаешь, тебе просто нужно узнать его получше. — Может быть, ты и прав, но не так просто забыть его прошлые поступки, — слабо вздыхает Маринетт. — Никогда не видел тебя такой вредной, — вдруг замечает Нино с какой-то странной интонацией, почти усмешкой, режущей душу. Маринетт замирает, смотря на него с удивлением. — Брось, сис, я знаю тебя с детства, ты всегда сама доброта. Не считая Лайлы, конечно. Так в чем дело? Тебе нравится Феликс, а ты не хочешь со мной делиться, потому что я не девчонка, м? Маринетт смотрит на него несколько долгих секунд прежде, чем засмеяться, привлекая к себе внимание остального класса. Нино обиженно сопит, но Маринетт почти не замечает этого, потому что все ещё пытается подавить свой неожиданный смех. Ей нравится Феликс? Что? Более глупого предположения она не слышала в жизни. Ей уже даже Адриан не нравится, а после него влюбляться в кого-то кажется таким… невозможным. Адриан идеальный, и ее следующая влюбленность должна быть либо очень сильной, либо очень неожиданной, а Феликс не подходит ни под первое, ни под второе — ни под идеальность Агрестов. — Ты дурачок, вот и все, — нежно фыркает Маринетт, быстро погладив его руку, и отходит к своей парте в самом конце класса, от хорошего настроения из-за нелепости Нино даже не злясь по привычке на Феликса. — Приятно видеть тебя такой довольной, — немного растягивая гласные говорит Феликс, садясь рядом с таким видом, будто его удостоили чести и пригласили в Букингемский дворец, а не в класс литературы. — Я уже начал переживать, что мое присутствие негативно на тебя влияет. — Слишком много чести, не находишь? — все также весело говорит Маринетт и начинает раскладывать свои вещи на парте. — Наше с тобой общение не влияет на мое настроение. — Жаль, а я уж было подумал, что ты рада меня видеть. — Видимо, тебе нужно поменьше думать, — спокойно замечает Маринетт. — Тогда, возможно, в твоей голове наконец найдётся место не только глупым мыслям. — Как у меня появятся умные мысли, если я буду не думать? — интересуется Феликс, прислоняясь щекой к ладони и смотря на неё из-под ресниц, и Маринетт, цокнув, отворачивается от него и достаёт блокнот. — Давай разберем мой сарказм по составу, — говорит Маринетт и ведет плечом, словно пытаясь сбросить с себя его взгляд. Он не кажется липким или неправильным, он просто очень глубокий и проникает в самую душу. Ей очень хочется от этого сбежать, но она не может. — Это ведь шутка, ты не понимаешь шуток? — Феликс так забавно быстро-быстро моргает, что Маринетт не может спрятать улыбку и лишь опускает голову ниже. — Понимаю, просто мне нравится, когда ты так улыбаешься. — Как? — тут же интересуется Феликс, выпрямившись, и Маринетт рассеянно отворачивается. — Так, будто в самом деле изменился. Феликс внезапно не отвечает и пожимает плечами, что немного выбивает Маринетт из колеи. Она рассматривает свои руки и думает, что, скорее всего, зря так сильно о нем переживает. Он не выглядит, как злодей, он не может быть злодеем, она точно это знает, ей просто сложно признать, что он может быть хорошим человеком после того, что сделал. Маринетт просто не может понять, как человек, так рьяно чтивший семейные ценности, мог поступить так с братом. Или как вообще любой человек, независимо от характера и воспитания, может думать, что делать гадости другим — правильно и находить в этом интерес для себя. Феликс вел себя, как мальчишка — у нее нет иного оправдания. Он растоптал их старания и чувства собственного брата, он делал это на протяжении нескольких лет так, будто у него нет больше иной жизни. Это не кажется ей поступком хорошего человека, и она до сих пор не понимает, зачем он это сделал. — Спорим, я удивлю тебя? — говорит Феликс, когда Маринетт уже настолько погружается в свои мысли, что забывает о его существовании. Маринетт переводит на него немного расфокусированный взгляд, пытаясь вникнуть в суть его вопроса, но у нее это с ходу никак не получается. — Точнее, твои ожидания о моем интеллекте. — Очень интересно узнать, что же ты придумал, — отвечает она еле шевелящимися губами, потому что его взгляд, внимательный, вязкий, прилипчивый, внезапно вызывает у неё знакомую дрожь. — После всего того, что мы пережили в наших с тобой отношениях, я удивлюсь, даже если ты погладишь собачку. — Ну, я люблю собачек. Маринетт проводит рукой по волосам и почему-то снова улыбается. Она думает, что, видимо, в самом деле предубеждена, и это не самая лучшая тактика, это совсем на нее не похоже — да и не она это вовсе, вот только объяснить это даже самой себе сложно. В детстве у нее не возникло бы даже мысли о том, что кто-то рядом может причинить ей вред — она просто раскрывала объятия и шла вперед, ничего не боясь. Нино смеялся, что она обняла бы даже инопланетного монстра — так и было, ведь она плакала о каждом монстре в фильмах, потому что их никто не любил. Маринетт не знает, в какой момент случился перелом, в какой момент она осознала, что существует предательство, существует ложь, что один может ударить другого просто так, без единой причины. Маринетт грустно от мысли, что ее детские представления не могут быть реальностью, что она сидит рядом с человеком, который желает ее дружбы, а она не может избавиться от чувства, что все это не просто так, что за поворотом ее ждет обман. Она просто не хочет ему поверить, ей страшно, что он ее использует, она доверяет людям куда меньше с тех пор, как стала Ледибаг, хотя все должно было бы быть наоборот, ведь она видела дружбу и товарищество, и жертвенность, и узнала гораздо больше добра, чем зла. Поверить Феликсу — шагнуть вперед в надежде, что он протянет ей руку и удержит на этой многотонной балансирующей плите доверия. Адриан верит, что она самый хороший человек из всех, кого он знает, и Маринетт очень не хочет его разочаровать, она хочет быть тем человеком, которого он видит, но когда Феликс касается ее руки или когда он входит и смотрит на нее, ей кажется, что все внутри нее переворачивается. Словно кто-то из ее черных снов, которые она не может вспомнить, когда просыпается, шепчет ей бежать ему навстречу, но она знает, что за этим кроется катастрофа. В этот момент ей кажется, что дело вовсе не в том, что он делал, когда они были младше, это чувство страха исходит откуда-то глубже — куда более глубоко, чем она может сейчас вспомнить. Это не иррациональный страх, это знание — Феликс из тех, кто не станет слушать, кто поступит по-своему, кто пойдет против правил. Таким людям нельзя доверять, нельзя, потому что правила придуманы для равновесия, она — равновесие, а Феликс не дает ей ровно стоять на ногах. — Ладно, — еле слышно говорит Маринетт, когда в класс входит мадам Бюстье, и поднимает голову, глядя прямо перед собой. — Раз тебе так хочется, я постараюсь тебе поверить. Надеюсь, мы оба не будем разочарованы этой попыткой. Она сосредотачивается на задании, потому что это все, что ей остается, потому что она все еще ощущает на своей коже — Феликс смотрит на нее, смотрит так, словно пытается что-то понять, словно хочет увидеть, что она скрывает под своими масками, которыми невольно обрастает человек рано или поздно. Маринетт не позволяет ему сорвать их, но она знает, что он этого хочет. В этом ведь тоже что-то есть — в той игре, которая захлестывает их стихийным водоворотом. Маринетт не уверена, что они успеют из него спастись. — Ребята, у меня сегодня есть для вас особенное задание, — говорит мадам Бюстье своим добрым, тихим голосом, и Маринетт слабо улыбается, чувствуя прилив спокойствия, когда она начинает говорить. — Оно не потребует от вас ничего, кроме желания заинтересовать вашего соседа тем, что вам нравится, и такого же искреннего интереса к его рассказу. Опишите ваши любимые книги и объясните, что такого вы в них нашли. Класс восторженно шумит, мгновенно набросившись на мадам Бюстье с вопросами, а Маринетт немного настороженно и молча косится на Феликса, который сидит с нечитаемым, кажется, почти безразличным выражением лица. Теперь это так сложно — открыть свою душу, — что в первые мгновения Маринетт хочется попросить у него возможности просто поговорить на отвлеченные темы, но Феликс поворачивается к ней, и Маринетт понимает, что она просто не может этого сделать. Он кажется удивительно открытым, когда смотрит ей в глаза так, будто знает очень давно. — Кто из нас начнет? — неловко спрашивает Маринетт, коротко откашлявшись. — Как хочешь, — говорит Феликс ровным тоном, но через мгновение словно осекается, останавливая готовые сорваться с губ слова, и добавляет: — Я бы сначала послушал тебя. — Ну… так, я, мне нужно подумать, — Маринетт проводит по волосам, пытаясь вспомнить, какая книга за последнее время ей понравилась больше всего. У нее не так уж много на чтение времени, если уж быть откровенной, но Маринетт не хочет выглядеть в глазах Феликса необразованной, и когда ловит себя на этом, удивляется самое себе. Феликс перемешивает все ее мысли в голове, даже ничего не говоря. — Наверное… думаю, Страут «Оливия Киттеридж», потому что это одна из тех книг, которые читаешь, когда не знаешь, куда идти дальше, когда кажется, что жизнь стала тебе абсолютно понятна, — Маринетт проглатывает последние слова, сама не зная, почему, и торопливо добавляет: — Не думаю, что тебе будет интересно читать, если я тебе все расскажу, но это в самом деле очень интересная книга. К концу монолога Маринетт говорит почти шепотом, но Феликс слушает ее очень внимательно. Маринетт ждет насмешки, когда голос ее сходит на нет, но он молчит, бездумно поворачивая в руках телефон. Ощущения очень странные, но Маринетт не жалеет, что заговорила об этом, словно это позволяло ей сказать — я не назло, я не специально нарастила такой панцирь, просто я не хочу быть частью твоей игры, просто я хочу спокойствия, а ты вызываешь во мне слишком много чувств. Феликс смотрит на нее так, словно понимает, и это отчего-то снова раздражает, как и его молчание, но в этот раз Маринетт знает, что за раздражением что-то есть еще, что-то, кажется, ей не принадлежащее. — Это было… познавательно, хоть я и не люблю такую литературу, — Феликс открывает тетрадь и записывает в нем название. — Но ты заинтересовала меня. — Надо же, у этого камня есть эмоции, — беззлобно замечает Маринетт, и Феликс кидает в её сторону быстрый взгляд. — Извини, не знаю, почему я цепляюсь. Расскажи теперь ты мне о своей книге, — она заинтересованно сжимает пальцы и улыбается краешком губ. Феликс довольно долго на нее смотрит, и она видит, что в нем идет та же борьба, что и в ней десятью минутами ранее, поэтому она не пытается его поторопить или подколоть, терпеливо ожидая, когда он примет решение. Наконец он едва заметно кивает и сцепляет перед собой руки, вперившись в Маринетт этим своим внимательным, сложным взглядом. — Не скажу, что у меня есть любимая книга. Всегда придерживался мысли, что любая книга, которая что-то привносит в наше мировоззрение, имеет значение, — Феликс внезапно медленно отводит взгляд, осматривая оживленно говорящих одноклассников. Несмотря на то, что говорят все, гула в классе почти нет, лишь легкий фон, что настраивает на нужную волну и помогает почувствовать сопричастность. — Нам говорят, что именно мы должны выбирать из книг для себя, но это не важно, как и то, что мы читаем. Важны лишь чувства. — Значит, ты не станешь ничего советовать? — немного разочарованно спрашивает Маринетт, но Феликс, внезапно улыбнувшись кончиками губ, качает головой. — Стану. Я посоветую тебе книгу Марии Корелли «Скорбь Сатаны», из того же теста, что и твоя — думаю, ты будешь в восторге, — он несильно ударяет друг о друга большие пальцы и склоняет голову на бок. — А о книге могу лишь сказать, что то, что лежит на поверхности, не всегда то, чем кажется. Маринетт записывает название и задумчиво смотрит на завитки собственного почерка. Она хорошо понимает, о чем говорит Феликс и даже кое-где разделяет его мысли, но, пожалуй, она из какого-то предубеждения не ожидала, что он скажет что-то настолько правильное и, одновременно, выходящее за рамки. Феликс не выглядит бунтарем, он выглядит, как мальчик, который всегда следует приказам. Маринетт думает, что раз ошибалась в этом, то ошибается и в другом. Видимо, и правда нет никакого заговора против нее, а она просто сделала выводы, не способная признать, что человек в самом деле мог измениться и признать свои ошибки. — Что ж, ты действительно удивил меня, — говорит Маринетт, поднимая на Феликса взгляд. — Умным мыслям, видимо, действительно есть место в твоей голове. — Ты ведь меня почти не знаешь, — говорит Феликс, глядя на Маринетт испытующе. — Ты знаешь только ту часть истории, которая есть у тебя, и не понимаешь причин, по которым я делал прежние выборы. Я же сказал: я изменился. И я хочу быть твоим другом. Позволь мне попытаться, я ведь делаю этот первый шаг. Маринетт смущенно замирает, потому что Феликс в самом деле выглядит так, будто раскаивается, будто ему больно, будто он хочет узнать ее, будто это так много значит для него, что если она откажется, он потеряет тот смысл, который искал здесь, в Париже, когда приехал. Маринетт отчего-то кажется, что это уже было — только наоборот. Она просила его дать ей шанс, просила, потому что… потому что — что? — Звучит сносно, — довольно спокойно признает она и улыбается, замечая, что Феликс смотрит на нее с неподдельным удивлением. Он тоже против нее предубежден, просто по-своему. — Все мы можем измениться. Ты стараешься, это заметно. — Ты весьма недоверчива. Выросла, — усмехается Феликс, но в его усмешке нет злобы или довольства собой. — Значит, мир, Маринетт? — Если только… — объяснить, какое именно у нее условие, Маринетт не успевает, потому что мадам Бюстье объявляет об окончании занятия и просит всех обратить на нее внимание. — Вы все замечательно справились! — хвалит их мадам Бюстье, когда в классе наступает тишина. — На дом предлагаю, основываясь на том, что вы узнали друг о друге, выбрать книгу, которая нравится вам обоим или потенциально может понравиться. А пока можете быть свободны. Маринетт снова поворачивается к Феликсу и неуверенно сжимает в пальцах ручку, но он уже начинает собираться и, похоже, не настроен продолжать их прежнюю беседу. Но Маринетт не будет собой, если не попытается. — Знаешь, мы могли бы лучше узнать друг друга, если бы выполнили это задание вместе, — говорит Маринетт, и Феликс замирает, поднимая на нее взгляд. — Ты уже был у меня дома, так что мы могли бы вернуться туда. У меня есть несколько книг, которые я еще не успела прочитать, а на компьютере список учебной литературы — тебе, кажется, такое больше нравится… Да и к тому же… хуже ведь точно не будет. — Звучит неплохо. Да и Адриан был бы рад, если бы узнал, что мы решили выполнить задание вместе: ему нравятся такие практики почему-то, — отвечает Феликс уклончиво, намеренно избегая говорить о своих чувствах, и Маринетт тоже поднимается на ноги, отворачиваясь и внезапно даже для себя поддерживая эту попытку незначительно сменить тему: — Да, знаешь, он думает, что в команде мы лучше работаем и больше узнаем друг друга, — она жмет плечом и поправляет волосы. — Вроде как, так и есть, так что… — она бегло смотрит на него, и Феликс отвечает тем же взглядом. — И нам необязательно говорить, что это для Адриана: ты ведь уже сказал, что хочешь подружиться. — Ладно, только не анализируй меня. Я приду, — он закидывает себе на плечо рюкзак и, не прощаясь, идёт к выходу из класса. — Невозможный человек, — бормочет Маринетт, но в этот раз в ее словах больше удивления, чем раздражения. Он ведет себя не лучшим образом, но вдруг это такой способ взаимодействовать с миром, вдруг его просто никто иному не научил? — Ну как все прошло с нашим месье «я даже сам себе в зеркало не улыбаюсь»? — спрашивает Алья, внезапно подкравшаяся сзади, когда она уже спускается вниз к выходу, и Маринетт от неожиданности вздрагивает, лишь в последний момент остановив локоть, прицельно летящий Алье в живот. — Девочка, ты слишком нервная в последние дни. — Я просто мало сплю, — не очень уверенно отвечает Маринетт, и Нино наваливается на её плечо с другого боку. — Чего это вы такие довольные сегодня? Алья весь урок рассказывала о новых трюках Ледибаг из Ледиблога вместо книги, а вы и рады? — Откуда ты все знаешь? — удивлённо спрашивает Адриан, поравнявшийся с ними на ступеньке ниже, и Алья довольно и тихо смеётся Маринетт на ухо. — Мы в самом деле говорили о Ледибаг. В последнем бою она была особенно хороша. — Представляешь, Лайла помогала ей учиться, как забрасывать йо-йо так, чтобы оно подтягивало её выше! — восхищённо вздыхает Алья, падая Адриану в руки, и тот растерянно её ловит. Маринетт раздраженно хмурится. — Надо же. Чего же тогда она сама не стала Ледибаг, раз всему её учила? — Ну что ты, забыла? — удивлённо спрашивает Алья, посмотрев в её сторону, и Маринетт оборачивается на Нино в поисках поддержки, но тот только пожимает плечами. — У неё ведь болит запястье, и тиннитус! — Ах, — вздыхает Маринетт так недоверчиво, что все сразу понимают, что она не воспринимает серьезно ни единое их слово. — Вот оно что. Ну да, конечно, бедная Лайла, — она качает головой, делая вид, что переживает, и начинает торопливо спускаться с лестницы. — Подарите ей кто-нибудь уже полный медосмотр, и посмотрим, в каком месте у неё тиннитус. — То, что она тебе не нравится, не значит, что она лжет, — говорит Алья, выразительно приподнимая брови. — Ты и о Феликсе была другого мнения, но вот вы мило болтаете весь урок. — Она говорит только то, что вы никак не можете проверить, — Маринетт закатывает глаза. — Вы ведь не пойдете спрашивать у Ледибаг, правда ли это, и не поедете в Индию, чтобы узнать, что ее там не было! — Но только ты одна считаешь, что… — Не одна, — тихо говорит Адриан, и Алья тут же замолкает, переводя на него удивленный взгляд. — Я сомневаюсь, что Лайла действительно учила чему-то Ледибаг. Она потрясающая героиня, так что вряд ли ей нужны чьи-то советы. — Вот именно! — тут же поддакивает смущенная Маринетт, поправляя растрепавшуюся чёлку, и снова отворачивается. — А знаешь, что, Алья, ты все-таки спроси у Ледибаг, учила ли её Лайла. Уверена, ты удивишься тому, какие разные версии услышишь. — Я и спрошу, — упрямо говорит Алья, и Маринетт украдкой улыбается, представляя себе этот диалог. — Как хорошая журналистка, я должна выслушать все стороны и только потом делать выводы. — Верю, что ты дойдешь до правды, — вздыхает Маринетт, думая, что порой ее очень расстраивает тот факт, что только Адриан на ее стороне. Они ведь так долго дружат, но верят почему-то все равно Лайле, что бы она ни говорила. — Если Ледибаг скажет тебе, что так и есть, то я поверю, и больше никогда не скажу ничего против Лайлы. — Ты так уверена в Ледибаг, — замечает Адриан с долей удивления, и Маринетт ведёт плечом, опуская взгляд. — Я знаю, что она никогда не врет. Это, конечно, лукавство. Нет, всё, что не считается за сокрытие своей тайной личности, действительно правда, но ведь девяносто процентов её жизни — это именно тайна о жизни Ледибаг. Если опустить эти девяносто процентов, то она, в самом деле, никогда не врет. Они выходят во внутренний двор, потому что время уже подходит к обеду, чтобы расположиться за одним из столиков, но Маринетт немного отстает, проверяя сообщения на телефоне и отвечая маме, поэтому когда поднимает голову, внезапно натыкается взглядом на Феликса и Лайлу, стоящих поодаль у самого большого дерева во дворе. Маринетт щурится и крепче сжимает телефон в руке. Феликс не выглядит слишком заинтересованным, в отличие от Лайлы, которая что-то порывисто и быстро ему говорит, склоняясь так низко, что Маринетт хочется подойти к ней и спросить, знает ли она хоть что-то про личные границы. Она смотрит на них ещё несколько мгновений, в неприятии отгоняя от себя мысль о том, что Феликс, видимо, все-таки не до конца откровенен в своём желании исправиться, но, решив, что это не её дело и пока не касается её лично, ей должно быть все равно, отворачивается и идёт на окрик Нино к столу почти у самого школьного забора. — А Феликс с нами не будет обедать? — спрашивает Нино у Адриана, и тот растерянно пожимает плечами. — Извини, бро, просто он кажется немного мутным. — Я, ну… — Адриан тушуется, кидая взгляд в сторону брата. — Видимо, он пытается наладить связи с кем-то ещё… — Лайла — не самый лучший выбор, мы оба это знаем, — шёпотом отвечает Маринетт, прижимаясь к его боку и склоняясь почти к самому уху, и Адриан устало вздыхает, опираясь щекой в ладонь и опуская глаза в стол. Маринетт хлопает его по плечу. — Не переживай, Адриан. Сегодня на уроке литературы он казался довольно милым. Адриан быстро на нее смотрит и благодарно улыбается. Порой Маринетт остается только удивляться, насколько он замечательный человек, и ей не нравится думать, что кто-то, особенно его брат, может его разочаровать. — Правда? — в голосе Адриана звучит надежда. — Это так здорово, Маринетт! Думаю, он правда очень хочет с тобой подружиться, и я бы на его месте тоже пытался. — Конечно, правда, — говорит Маринетт и отворачивается на мгновение, чтобы достать из сумки контейнер с выпечкой и бутербродами. — Я даже пригласила его к себе, чтобы сделать вместе проект. Так что тебе не о чем беспокоиться, — Маринетт говорит это, но сама не до конца верит своим словам. У Феликса еще столько возможностей разочаровать ее, что она даже не может продумать все варианты. — У-у, свидание, — довольно тянет Нино, шевеля пальцами, и Маринетт кидает в его сторону яблоко, которое Нино, запнувшись и полетев со скамейки, все-таки ловит. Он вскидывает руку и довольно улыбается. — Поймал! А у Маринетт свидание! — Алья, пожалуйста, переверни его лицом в землю, может, тогда он перестанет так громко орать, — устало просит Маринетт, и Алья, к её весёлому ужасу, тут же послушно склоняется под стол. Несколько минут там происходит какая-то возня и пыхтение — Маринетт и Адриан непонимающе-удивленно переглядываются, — а затем Нино и Алья садятся как ни в чем не бывало. — Я даже спрашивать не буду. — И не спрашивай, маленькая еще, — фыркает Алья и поправляет выбившиеся из прически пряди, заправляя их назад за ухо. Она стреляет глазами в Нино, подмигивает ему под взглядом стремительно краснеющей Маринетт и открывает свой контейнер с едой. — Так, значит, ты правда идешь на свидание с Феликсом? — Это не свидание, — бурчит Маринетт, отламывает кусочек от круассана и прицельно кидает его уже в Алью, но в этот раз промахивается. — Мы просто сделаем домашнюю работу. — Но делать домашнюю работу можно и отдельно друг от друга, — Алья подмигивает теперь Маринетт. — Брось, тебе нечего стесняться, я бы с таким красивым мальчиком сходила на любое свидание. — Ну так Адриан все ещё здесь, — замечает Маринетт с сарказмом, хватая его за плечи, и тот удивлённо-наивно моргает. — Одинаковые же лица, м? Адриан, кажется, Алья пытается пригласить тебя на свидание. — Если только это будет свидание втроем, — Алья нисколько не смущается, к неудовольствию Маринетт, склоняется и ведет пальцем рядом с рукой бесконечно растерянного Адриана. — Мы с Нино идем в комплекте, два в одном. — Я не уверен, что… — Расслабься, бро, она шутит, — говорит Нино, но тут же настороженно смотрит на Алью. — Ты ведь шутишь?.. — Знаете, кажется, Феликс был не такой уж плохой компанией, — внезапно перебивает Маринетт с очень серьёзным выражением лица и, не проходит и мгновения молчания, как они все прыскают, давясь смехом. — В сравнении-то с нами, конечно, — все еще посмеиваясь, когда они успокаиваются, говорит Алья. — Интеллигентный, одет с иголочки, приехал из Англии… кстати, Адриан, а что он делает во Франции? Я думала, он был не слишком в восторге от Парижа. — У тети новый контракт здесь, так что выбора у него особо не было, — говорит Адриан и тянется к контейнеру Маринетт, под шумок вытягивая из него круассан взамен своего, несомненно, очень полезного салата. Маринетт притворяется, что ничего не увидела. — Для него это все непривычно, поэтому я обещал ему помочь. — Вот, почему он такой чопорный, — фыркает Нино, также незаметно вытягивая из-под носа у Адриана его очень полезный салат. — Он англичанин. — В общем и целом, он хороший, — не очень охотно вступается Маринетт, почувствовав, как настроение Адриана снова неумолимо портится, и улыбается ему, приветливо и открыто. — Возможно, он просто не умеет начинать знакомства, так что я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы он нашёл здесь себе компанию. Не переживай так за него, Адриан, твой кузен уже давно большой мальчик. — Я знаю, просто… — Адриан взмахивает в воздухе своим круассаном и снова так печально вздыхает, что у Маринетт все внутри переворачивается от жалости и сочувствия. — Его отец ушёл из семьи, возможно, Феликсу все еще тяжело, они, вроде как, были близки… Он может совершать ошибки, как с тем звонком или другими шутками, но это не говорит о нем, как о плохом человеке… Он просто запутался. — Ты так о нем переживаешь, — вклинивается Алья, упираясь виском в ладонь и заинтересованно улыбается кончиком губ. — Мы с моими сёстрами постоянно воюем. — С моим младшим братом то же самое, — фыркает Нино с полным ртом адриановского салата. — Мне кажется, что они по блату рождаются вредными. — Ну, мы погодки, может, дело в этом, — улыбается Адриан, явно что-то вспоминая из прошлого, потому что по губам его распознается ностальгирующая улыбка, полная нежности и грусти. — Мы были очень близки в детстве, постоянно шутили над родителями, играли, у нас был свой особый юмор, а когда он уехал, мы долго переписывались. Не знаю, в какой момент все изменилось. Когда он приезжал сюда, мне казалось, все в порядке, но потом он снова что-то делал не так, снова уезжал… и так по кругу. — Зато теперь у вас есть шанс все наладить, ведь он тут надолго, — говорит Маринетт и, обняв Адриана за плечо, прижимает к себе, касаясь щекой его волос. — И… Ой, Адриан, ты что, пользуешься парфюмом своего имени? — Феликс настаивал, что запах очень мне подходит, — бормочет Адриан, опуская взгляд и сосредотачиваясь на круассане. Он открывает рот, чтобы сказать что-то еще, но Алья с Нино начинают хихикать. — Да ну вас, запах ведь правда классный! — Восхитительный, — непередаваемо весёлым тоном подтверждает Маринетт. — Лёгкий… — подхватывает Нино под стон Адриана. — Нежный… — Нет! — громко возмущается Адриан, пихая в Маринетт её же круассаном, и та давится смехом. — Если вы договорите, я заставлю вас в следующий раз сниматься в этой рекламе вместе со мной. — О, я так и вижу это, — Маринетт вытаскивает круассан и снова прижимается к плечу Адриана, заглядывая ему в глаза. — Мы просто сидим вокруг и восхваляем тебя, а потом Феликс подносит тебе корону. Или нет, лучше пусть это будет корги, все любят корги. А голуби принесут тебе лазурную накидку, такую же легкую, как аромат. — Нет, — Адриан в шутку отодвигает ее в плечо, но Маринетт упирается, поэтому они замирают в очень неудобной позе. — Я попрошу отца сделать еще три аромата и назвать вашими именами. И тогда это клеймо будет и вашим тоже. — Да, но рядом с нашими именами будет твоя фамилия, — ехидно напоминает Маринетт, наваливаясь на него сильнее, и Адриан, смеясь, упирается в её плечо ладонями. — Это ведь компания твоего отца. — И мы все будем маленькими агрестенками, — мечтательно вздыхает Нино. — Нино Агрест, Алья Агрест, Маринетт Агрест… Слушайте, это какая-то универсальная фамилия. Адриан может на половине Парижа жениться, и всем это пойдёт. — Грэм де Ванили тоже хорошо, кстати, звучит, — задумчиво замечает Маринетт, и Нино вдруг весело хихикает. — Что? — Маринетт Грэм де Ванили… — Нет-нет, — тут же взмахивает руками Алья. — У неё же будет собственный бренд, ты забыл? Ей нужно сохранить свою фамилию, чтобы она могла быть узнаваемой. — Ах, точно, — пафосно вскидывается Нино. — Точно-точно. Маринетт Дюпен-Чен-Грэм де Ванили! — Звучит как извращение над человеческим слухом, — недовольно бурчит Маринетт, опуская голову, и Нино снова начинает сдавленно хихикать. — Зато тебя точно запомнят! — Но никто не сможет произнести это вслух, — фыркает Маринетт, стараясь не выглядеть слишком смущенной, потому что с чего бы ей смущаться, если Феликс ей даже не нравится? Он красивый парень, это правда, и от взгляда его у нее что-то сжимается в солнечном сплетении, но это совсем не то чувства, из-за которого берут двойную (в ее случае даже тройную) фамилию. — Поэтому в этом нет смысла. Как и в этом разговоре вообще! — Конечно-конечно, — почти серьезно кивает Алья, но на последнем слоге тоже начинает смеяться. — В этом разговоре нет смысла, а ты раздумываешь о том, запомнят ли тебя, если ты возьмешь фамилию Феликса. Все по фактам! — Вы-ы невыносимые, — сдерживая смех, выдаёт Маринетт и смущённо прячет лицо в ладонях. — Вам будто по семь лет! — Может, и не семь, но это до сих пор смешно, — говорит Алья, и Адриан обнимает Маринетт за плечи. Она прижимается к нему, прячась в его объятиях, и друзья издают умиленный звук. — А я был бы очень рад, если бы мы стали семьей, — говорит Адриан, достаточно тихо, чтобы Маринетт поняла, что это не шутка. — Кто не был бы счастлив такой сестре, как Маринетт? — Ребят, ну правда, — Маринетт все-таки выпрямляется и заставляет себя вернуться к своему обеду, игнорируя горящие от смущения щеки, потому что слова Адриана еще сильнее выводят ее из равновесия. — Не думаю, что это когда-либо случится, потому что это бред. — Брось, сис, мы просто прикалываемся, — миролюбиво произносит Нино, и Маринетт кидает в его сторону быстрый взгляд. — Все в коллеже давно в курсе, что ты выйдешь замуж за Адриана. — Еще лучше, — фыркает Маринетт, но это предположение, что не странно, больше не вызывает в ней прежних чувств. Да, это неловко, особенно, когда сам Адриан сидит рядом и демонстративно ковыряет новый украденный круассан, но не настолько, чтобы она попыталась сбежать. Адриан нравится ей, он хороший и верный друг, но Маринетт давно поняла, что вряд ли у них что-то могло бы получится. Их отношения и правда можно было назвать скорее родственными, чем романтическими. С Адрианом было просто, очень просто, порой настолько, что Маринетт забывала, что они не прожили вместе всю её жизнь — такое же чувство ее преследовало с Нино, с которым они вместе выросли и знали друг друга почти с рождения. Впрочем, все в их компании рано или поздно болели этой знаменитой болезнью — Адрианом. Маринетт знает, что если бы прямо сейчас спросила, кто из них был влюблен в Адриана, все бы подняли руки. Она до сих пор помнит день, когда после коллежа Нино завалился к ней домой и стонал на ее диванчике, что больше никогда не посмотрит Адриану в глаза, потому что обязательно сморозит какую-нибудь глупость или сразу признается ему в любви. Тогда Маринетт поняла, что это, возможно, заразное. Как и сказала однажды Алья — это нормально: влюбиться в Адриана. Это необходимый этап взросления и общения с ним, как поцарапать коленку, когда падать с велика, или падать в лужу, когда наступаешь в нее, думая, что она неглубокая — неотвратимо. Иногда Маринетт даже кажется, что они все всё еще влюблены в него, просто не хотят признаваться — любовь к Адриану никогда не проходит навсегда. Даже если болезнь уходит, остаются симптомы, да и никто не защищен от еще одного раза. Тем не менее, с Феликсом явно совсем другое… — Да, мы заключим фиктивный брак и сбежим от вас, — говорит Адриан прежде, чем Маринетт успевает окончательно впасть в свои мысли. — Будешь моей фиктивной женой, Маринетт? — О боже, — нарочито удивлённо сипит она, прижимая к своей груди ладони. — Ты такой романтичный, Адриан, никто не мог додуматься сделать мне предложение круассаном, — она вытирает несуществующие слезы и наконец подаёт Адриану руку, которую тот торопливо целует. — Мы улетим в Финляндию и будем разводить лам. — Разве ламы не в Южной Америке? — тихо спрашивает Нино. — Помолчи, тут вершится история, — отпихивает его Алья. — Ламы будут везде, где Маринетт захочет, — говорит Адриан, скромно улыбаясь и стягивая со своей бутылки с соком проволоку, и, скручивая ее в кольцо, надевает Маринетт на палец. — Разделим этот круассан с сыром в знак помолвки! Он разламывает его надвое и протягивает Маринетт, которая в волнении машет на себя рукой, словно пытается остановить слезы. — Теперь я по-настоящему буду Агрест, а не только в воображаемой рекламе духов, как некоторые недостойные, — Маринетт торопливо запихивает в рот свою половину круассана и моментально давится, когда оборачивается и натыкается на непроницаемый взгляд Феликса, стоящего рядом с их столом. Как долго он там стоял? — Ты решил посидеть с нами? — радостно спрашивает Адриан, чуть отодвигаясь от Маринетт, чтобы освободить на середине лавочки место для Феликса, но тот, не удивив Маринетт, которая думала — даже рассчитывала, — что он их проигнорирует, просто остаётся стоять. — Э-э, что-то не так? — снова интересуется Адриан, потому что все моментально замолкают. Маринетт наконец перестаёт кашлять, отпивая чай из термоса Альи, и глубоко вздыхает. — Урок начнётся через пять минут, а вы все ещё на обеде, — ровным голосом говорит Феликс, чуть вскидывая брови, и внезапно берет Маринетт за плечо, чуть потянув на себя, чтобы она встала — Маринетт почему-то слушается, поднимая с земли свой рюкзак. — И задерживаете мою соседку. Так что мы пошли. — Ого, мы уже на таком уровне близости? — удивленно спрашивает Маринетт, идя следом за ним без единой попытки сопротивляться. Это настолько неожиданно, что она даже не сразу понимает, что происходит. — Кажется, на химии у нас работа не в паре, почему ты так заботишься о моих опозданиях? — Если мы станем друзьями, я не хочу чувствовать вину за твои возможные проблемы, — ровным тоном говорит Феликс, и Маринетт в который раз удивляется, насколько чопорно звучат некоторые его объяснения. — Когда мог тебе помочь. — Я преисполнилась благодарности, — говорит Маринетт с легким налетом сарказма и чуть щурится. — А что же ты не помогаешь Лайле? Феликс молчит несколько секунд, прежде чем ответить не менее безэмоциональное: — Это не твоё дело. — Ясно, хорошо, давай тогда проанализируем, — лукаво произносит Маринетт, продолжая идти за ним по школьным коридорам. — Если я твой друг, то мне нельзя тебя позорить, нельзя опаздывать, нельзя проводить время со своими собственными друзьями и нельзя знать ничего о твоих делах. Знаешь, похоже на самый ужасный договор, который я когда-либо слышала, можно мне адвоката по дружеским делам? — Феликс резко останавливается и оборачивается на неё, наконец выпуская из рук её локоть. Маринетт скрещивает руки и вскидывает брови. — Что? Нечего сказать? Ты ведёшь себя эгоистично. — Это суть человеческой природы, — голос Феликса внезапно звучит как из-под ваты, но Маринетт игнорирует это ощущение, пытаясь сосредоточиться на его глазах. — Оправдывай это, чем хочешь, — говорит она спокойно и тыкает пальцем ему в грудь. — Но если ты в самом деле хочешь стать лучше, тебе стоит больше думать о чувствах других. Мне не понравилось то, что ты сделал, — Маринетт быстро смотрит на него, и Феликс замирает, как будто бы не дышит. — Если ты хотел моего внимания, мог бы просто попросить. — Я не хочу, чтобы мы опаздывали, вот и все, — его слова не звучат, как оправдание, скорее как констатация общеизвестного факта, и от того, сколько в этих словах непреднамеренного ханжества и пафоса, Маринетт хочется застонать от бессилия. Этот человек просто непробиваемый. — Хорошо. Я вижу, что тебе и это тоже не нравится. Я попробую еще раз. Удели мне немного своего бесконечного времени и начни приходить на уроки раньше. Пожалуйста. — Хорошо, — передразнивает она его, хоть и не подаёт вида, что его просьба её удивила. — Если ты так боишься за свою репутацию, я буду меньше опаздывать. Но ничего не обещаю. — Звучит приемлемо, — говорит Феликс и взмахом руки предлагает Маринетт пойти дальше. Она лишь качает головой, закатывая глаза, но идет, следя за каждым его шагом и даже не скрывая этого. — Ты всегда такой, или это защитный механизм? — спрашивает Маринетт, когда Феликс косится на нее в ответ. — Боишься, что я узнаю о тебе настоящем слишком много и использую против тебя? Так, по-твоему, работает дружба? — Понятия не имею, у меня никогда не было друзей, — говорит Феликс, и они снова останавливаются, но на этот раз в двух шагах от двери в класс химии. — Но нет, я не боюсь, что ты что-то используешь против меня. — Вроде как я должна поблагодарить тебя, но почему-то мне кажется, что твои слова звучат как издевка, — замечает Маринетт, но, не дождавшись ответа, проходит в класс. Она думает, что вряд ли когда-нибудь поймет его. Он такой далекий от нее, что когда они говорят — это словно беседа на разных языках, даже если она точно знает, что звучит французский. Одно Маринетт знает точно — порой, когда Феликс смотрит на нее, у нее в груди что-то дрожит и отзывается что-то далекое и спящее, что-то, о существовании чего Маринетт не подозревала. Это чувство ей не нравится, оно похоже на те сны, что преследуют ее, кажется, целую вечность и никогда не сулят ничего хорошего — каждый раз Маринетт просыпается, уверенная в том, что умирает, а перед глазами у нее стоит чей-то нечитаемый взгляд. Это слишком сложно, чтобы она могла думать об этом всерьез. Маринетт садится на свое место, и Феликс, едва помедлив, опускается рядом с ней. — Если ты думаешь, что мне интересно водить общение с Лайлой, то ты ошибаешься, — говорит он, раскладывая учебник и тетради с педантичной аккуратностью, так, будто даже тут пытается задеть ее хоть как-нибудь. — Мне все равно. — Мне тоже, — спокойно отзывается Маринетт, не смотря в его сторону, хотя буквально через мгновение после того, как озвучивает эту фразу, понимает, что она — ложь. — Я не имею права выбирать для тебя друзей. — Ну, а я не хочу её выбирать. Маринетт все-таки поднимает глаза, и они встречаются взглядами. Лёгкие у неё будто бы уменьшаются до размера маленького теннисного мячика, а затем увеличиваются в десять раз, погружая все в звук ее громко стучащего сердца. Маринетт почему-то думает, что у него очень знакомые глаза. Отворачиваются друг от друга они так же одновременно. Ей приходится сделать усилие, чтобы дышать нормально и не выдать этого захлестнувшего ее чувства. Феликс словно был с ней очень долгие годы, словно они были знакомы много дольше, чем она помнит, но это настолько похоже на бред, что она не позволяет себе думать об этом больше положенного — как и поступает обычно. Естественно, его глаза кажутся ей знакомыми — ведь они с Адрианом практически не отличимы! Взяв это оправдание, как основное, Маринетт делает глубокий вдох и призывает себя успокоиться. Она уже готова поверить в том, что Феликс ей нравится, лишь бы не думать о том, что происходит на самом деле. До конца урока она сидит, не смея поднять на него глаза. Феликс, впрочем, тоже не настроен на переглядывания. Когда звенит звонок, Маринетт почти облегченно выдыхает, но почти сразу вспоминает о том, что сейчас им вместе идти к ней домой. — Ты готов? — зачем-то спрашивает Маринетт, нервно поправляя лямку своей сумки прежде, чем начать складывать туда свои вещи. — Я имею в виду, если хочешь, мы можем перенести, завтра ведь не будет литературы. — Я сегодня свободен, так что лучше сразу, — отвечает он ровным голосом, и Маринетт, кивнув, прощается у выхода из класса с друзьями — Нино так активно и явно подмигивает ей обоими глазами, что Маринетт целое мгновение сдерживается от того, чтобы кинуть в него что-нибудь и попросить угомониться, но это, к счастью, делает за нее Алья, которая подхватывает и Адриана и Нино под локти и уводит куда-то в сторону. Отворачивается Маринетт от них с тяжелым, гулко стучащим сердцем. Внезапно она понимает, что нервничает. Это все похоже на фильм с очень плохим сюжетом — по крайней мере, она явно от него в восторге. Что ей делать, как себя вести, в самом ли деле Феликс всего лишь хочет стать ее другом или это какая-то очередная часть его плана, а она так наивно ему верит? А вдруг она ему нравится, и он пытается сблизиться, говоря, что хочет все исправить? Популярная тактика — сказать, что она ему интересна как друг, а потом взять и… Так, стоп. Маринетт прикусывает губу, изо всех сил отталкивая от себя последнюю мысль. Не хватало еще решить, что она нравится Феликсу, друзья ее точно засмеют. Маринетт чувствует себя немного поехавшей. — Ты ведь не обедал сегодня, я права? — спрашивает Маринетт, чтобы хоть как-то разбавить неловкое — для нее — молчание. — Нет, — также ровно говорит он, и Маринетт кидает на него быстрый, испытывающий взгляд, но даже так Феликс не ведётся и просто вопросительно выгибает бровь. — Что? — Я могу заварить чай для нас, если ты планируешь остаться надолго, или приготовить что-то, что тебе захочется, — осторожно подбирая слова, добавляет Маринетт и неловко переминается с носка на пятку, отворачиваясь от лица Феликса к тротуару под их ногами. — Ещё скажешь, что я заставила тебя не есть и идти ко мне домой… — неловко отшучивается она. — Не скажу. Маринетт поджимает губы, едва сдерживая порыв закатить глаза снова. — Но если тебе несложно, то я бы согласился на чай, — все-таки тише произносит Феликс. — О, здорово, мои родители будут очень рады, — немного оживляется Маринетт и бросает на Феликса быстрый взгляд. — Им всегда нравятся, когда ко мне приходят друзья. Кажется, ты понравился моему папе в прошлый раз… Вместо ответа Феликс смотрит на нее, и Маринетт понимает какой-то частью своего сознания, что смутила его — и, откровенно говоря, себя тоже, потому что — ну просто какого черта? — зачем она вообще это сказала? Даже если ему приятно это слышать — об этом совершенно ничего не говорит, что она чувствует, что права, на ином уровне, — это не значит, что такими словами стоит разбрасываться. Решив, что если будет думать об этом, то действительно тронется умом, Маринетт блокирует эти мысли и ускоряет шаг, чтобы открыть перед Феликсом дверь в пекарню. — Вроде как должно быть наоборот. — Брось, это устаревшие стандарты, всем все равно, что перед тобой открыла двери девушка, — тянет Маринетт довольно веселым тоном. — Будем надеяться, потому что иначе мне придется долго реабилитироваться и носить тебя на руках, — говорит Феликс вроде как серьезно и, тем не менее, в его голосе тоже звучит веселье. Маринетт фыркает и легонько толкает его в плечо. — Что ж, мне придется еще парочку раз открыть перед тобой двери, потому что я определенно хочу это увидеть, — Маринетт заходит следом за Феликсом и машет рукой маме, стоящей за кассой. — Не думай, что дело в том, будто мне хочется, чтобы ты меня носил — просто сама идея кажется мне забавной, — она смотрит снова на Феликса, и тот вскидывает брови. — Ну, знаешь, ты выглядишь как человек, который делает упор на мозги, а не на мышцы. — То есть теперь ты считаешь, что умные мысли все-таки есть в моей голове. — А еще ты научился замечать только комплименты, а? — Предпочту игнорировать твоё замечание по поводу моего телосложения просто потому, что ты его не видела. — Разумно, — Маринетт тихо фыркает и пропускает его за прилавок. — Можешь подняться и подождать меня там, я скоро принесу чай. — Хорошо, — Феликс кивает Сабине и поспешно поднимается по лестнице. Маринетт провожает его задумчивым взглядом, пытаясь понять, почему при взгляде на него, поднимающегося в ее комнату, она ощущает вовсе не тревогу за то, что он там найдет, пока ее там не будет, а трепет — не такой, как будто она чего-то от него ждет или что-то планирует, а скорее дежавю. Избежав комментариев от мамы — в пекарню как раз заходят посетители, — Маринетт проскальзывает на кухню и поспешно собирает поднос всего, что может найти, справедливо полагая, что они могут задержаться там до вечера и вряд ли будет хорошо, если она в самом деле не позволит ему съесть хотя бы что-нибудь. Тикки летает рядом и подъедает кусочки печенья, которые остались в вазочке на столе. — Знаешь, пока что вы выглядите вполне мило, — грудным шепотом говорит наевшаяся и довольная квами, когда они поднимаются по лестнице. — Думаю, у вас все получится. Вы как будто созданы, чтобы быть друзьями! — Надеюсь, Тикки, — таким же еле слышным шепотом говорит Маринетт, замирая прямо под люком, и улыбается ей. — Ну все, прячься. Маринетт приподнимает люк и заходит в комнату. Феликс сидит в кресле, неуверенно рассматривая её книги на полке рядом с балконом, и Маринетт, смущённо улыбнувшись, ставит поднос с чаем и угощением на стол. Когда Феликс не реагирует, она сцепляет за спиной руки и подходит к нему, тоже начиная рассматривать цветастые обложки книг и модных журналов, стоящих вперемешку — больше всего там было альбомов, посвященных фирме Габриэля Агреста, и Маринетт с ещё большим смущением натыкается на его фамилию как минимум трижды, пока смотрит на самую маленькую из стопок. Она никогда раньше не разглядывала свою комнату со стороны кого-то, кто может прийти к ней в гости, и сейчас понимает, что, вероятно, выглядит как помешанная — такого количества атрибутики и вырезок из Модного дома Агрестов нет, пожалуй, ни у кого, кроме самого Габриэля Агреста, если он вообще хранит журналы, которые печатают фотографии моделей в его одежде. Маринетт сцепляет пальцы за спиной сильнее и чуть наклоняется к Феликсу, чтобы быть ближе к его лицу. — Присмотрел себе что-нибудь? — У тебя много художественной литературы, — замечает он отстранённо, и Маринетт невыразительно ведёт плечом, не понимая, комплимент это или осуждение. — Я больше люблю молекулярную биологию, психологию и физику. — Вау, — искренне лепечет Маринетт, подвигая к себе стул и скромно опускаясь на него, как будто это она в гостях у Феликса, а не наоборот. — Я совсем не понимаю физику, — признается она внезапно и вспыхивает ещё больше, когда Феликс оборачивается на неё. — То есть, у меня хорошие оценки, конечно, но мне приходится много учить, чтобы хоть что-то понимать, — она неловко хихикает, почему-то чувствуя такое сильное давление в груди, что ей приходится отвернуться и поправить чёлку так, чтобы она хоть немного скрывала от Феликса её горящие щеки. — Если будет нужна помощь, можешь обратиться, — совершенно спокойно произносит он, снова отворачиваясь, и Маринетт несколько заторможенно кивает. — Или могу посоветовать несколько книг, которые помогут тебе на начальных этапах. Но не думаю, что тебе это интересно. — Я люблю, когда все написано простым языком или красивым, как в художественной литературе, да, — она коротко взмахивает рукой и едва улыбается, когда Феликс с её одобрения берет с полки одну из книг и начинает рассматривать. — То есть, зачем все усложнять, верно? Жизнь и без того достаточно сложная. — Интересная философия. — Мне хватает проблем, так что обычно с физикой у меня разговор короткий, — бормочет Маринетт, чуть отодвигаясь на своём стуле обратно ближе к столу, и Феликс откатывается следом за ней. — Значит, нам нужно выбрать что-то достаточно простое, желательно не связанное с физикой, но и не художественного стиля, — подытоживает будто бы нерасторопно Маринетт и смотрит на Феликса. — Есть идеи? — Тебе бы подошло что-нибудь из Пола Экмана, — предполагает Феликс, откладывая в сторону ту книгу, которую держал в руках, и притягивает к себе кружку с чаем, держа её так галантно-правильно и идеально, что Маринетт засматривается против воли на его пальцы. — Он пишет довольно просто, больше образно, я бы даже сказал, но там тоже есть место науке. Чтение эмоций, тебе понравится. — Почему это мне понравится? — удивлённо интересуется Маринетт, выпрямляясь на своём стуле. — Потому что, как бы ты не отнекивалась, тебе довольно легко дается читать людей, — бросает он. — Как с Лайлой, например. Не скажу, что твое отношение к ней полностью обосновано, но и в нем есть место правде — она врет достаточно много и достаточно убедительно, чтобы все верили, будто она говорит правду, и только ты понимаешь, что есть она на самом деле. Ты, Адриан, возможно, и я. — То есть, хочешь сказать, тебя ничего не связывает с ней? — против воли интересуется Маринетт, тут же захлопывая рот — Феликс смотрит на нее так, будто она сморозила последнюю глупость. — Я видела вас сегодня вместе за обедом, к тому же, может, все остальные и не поняли, но вы явно общались до того, как ты сюда переехал. — И как же ты поняла? — спрашивает Феликс не очень довольно — Маринетт смущенно опускает взгляд, почему-то тут же потеряв всю свою уверенность. — Это не так сложно. Она явно по твоей просьбе попросила нас пересадить. Некоторое время он молчит, а Маринетт так и не решается поднять взгляд, продолжая рассматривает свои руки — она не понимает, что именно думает и чувствует, и почему Феликс вообще считает, будто она может понимать что-то о других людях, когда она саму себя едва-то понимает. Откровенно говоря, в последнее время она не понимает совершенно ничего. Это даже смешно порой. Феликс отпивает чай. — Ладно-о… — Маринетт неловко тянется к своей кружке, — так что мы будем выбирать? Нужно ведь что-то новое. — Я просто попытался поддержать диалог, — Феликс пожимает плечами, делая глоток, и Маринетт, неслышно вздохнув, берет с подноса макарун. — Может, есть что-то, что ты хотела прочитать? — Бальзак? — тянет Маринетт вопросительно, заломив руки, и Феликс поджимает губы. — Ой, брось, это же реализм! — Но все ещё художественный, — отвечает он с иронией, и Маринетт, скрестив на груди руки, лёгким пинком отпихивает его кресло, заставив несильно откатиться назад — Феликс, не глядя, хватается за край стола и придвигается обратно к ней, даже ближе, чем сидел до этого. Маринетт старается не показать, насколько у неё сбивается дыхание от его взгляда, даже если она находит его чересчур высокомерным. — Дюма? Сент-Экзюпери? Камю? — Маринетт выгибает брови и громко выдыхает. — Не жди от меня знаний учёных книг, Феликс, я ведь читаю только французскую классику! Не только французскую, конечно… Ты её тоже читаешь, вынужденно, — она тыкает его в плечо, скрывая смущение. — Значит, кому-то из нас придётся пойти на уступки, и это явно будешь ты. — Какая же ты наглая, — вдруг произносит Феликс, и Маринетт уязвленно выпрямляется. — А ты ханжа! Феликс прищуривается, внимательно смотря на неё, и Маринетт сцепляет зубы, чтобы не сказать что-нибудь ещё. — Хорошо, — произносит он, растягивая гласные. — Французская художественная литература. Отлично. Верн? — Хотя бы его, — не очень уверенно соглашается Маринетт, пытаясь, чтобы её голос звучал с запалом, но звучит отчего-то совсем иначе. — Анж Анри Блаз де Бюри? — Впервые слышу, — неловко произносит Маринетт. — Не только физика не твое, да? — Феликс приподнимает брови, и Маринетт возмущенно давится воздухом, но внезапно замирает, замечая, что уголки губ у него чуть дрожат. Она снова по наитию понимает, что он пошутил, хоть это и кажется ей странным — она словно знает наперед, какую эмоцию у него искать, чтобы подтвердить свои догадки. — Жаль, что это понимаешь только ты — учителя в школе от меня просто в восторге, — говорит Маринетт с притворной грустью. — Интересно, как это мне так удается их обманывать? Может, я самая лучшая эмоциональная ниндзя на свете, м? Хотя нет, на первом месте, наверное, ты — никогда не поймешь, что именно ты имеешь в виду. Феликс улыбается. Его лицо преображается, становится таким теплым и светлым, будто перед ней внезапно оказывается другой человек. Она убирает прядь волос за ухо, поправляет челку и отводит глаза, тоже улыбаясь. — Обычно я говорю именно то, что думаю, так что это тоже совсем несложно, Маринетт, — спрашивает Феликс, опуская руку на стол очень близко рядом с ее рукой, но Маринетт свою не отодвигает. Прежде, чем она успевает ответить, он добавляет: — А что насчет Стендаля? Психологический роман, кажется, очень подходит той твоей книжке про женщину со сложной фамилией. — Звучит интересно, — замечает Маринетт и, решив, что это слишком много внимания с его стороны для неё за день, отодвигает руку совсем немного в сторону, снова поднимая со стола кружку. — И Адриан считает, что тебя очень сложно понять — будто ты сложный человек со сложной судьбой. — Мне очень интересно, насколько вы близки, — отстраненно бросает Феликс, тоже откидываясь в свое кресло. — Ты ведь знаешь, — говорит Маринетт и смотрит ему в глаза, но выдерживает взгляд лишь короткое мгновение, сразу отворачиваясь. — Он мой лучший друг, и я люблю его. — Мне казалось, это уже неактуально для вас, — говорит Феликс, так явно не проявляя эмоций, что Маринетт понимает — ему это небезразлично. — По крайней мере, ты не ведешь себя как влюбленная дурочка с ним. — Ну знаешь ли!.. — Маринетт отталкивается от стола на своем кресле и возмущенно щурится, даже не собираясь говорить, что любовь бывает совсем разная и что в их случае Маринетт как раз-таки имеет в виду совсем иную, а не ту, что была между ними несколько лет назад. — Если хотел поговорить по душам, то выбрал не ту тактику. — И как мне надо было спросить? Нравится ли тебе все еще мой брат после всего того, что я рассказывал тебе о нем во время наших последних встреч? — замечает едко Феликс, и Маринетт недовольно хмурится. — В любом случае, это не твоё дело, — она отворачивается и берет с подноса ещё один макарун. — Если тебе это так важно, то ты мог бы спросить нормально: между нами нет тех чувств, которые ты ищешь. Почему-то тебе можно спрашивать меня о моей жизни, а мне о твоей — нет. — В любом случае, ты могла не отвечать, — Феликс пожимает плечами и делает глоток из своей кружки, крепко сжимая ее в пальцах. — И спрашивать ты тоже можешь, просто не факт, что получишь ответ. — Господи, какой же ты сноб… — бормочет Маринетт себе под нос и откусывает макарун. — Вы с Адрианом как солнце и луна — две противоположности. Хотя ты, наверное, сейчас скажешь, что это суть одного и того же, а я глупая. — Ты глупая, — спокойно повторяет Феликс, и Маринетт закатывает глаза. — Временами. Но, в общем, это не так. — Какая высокая похвала, — добавляет тише Маринетт, смотря в свой чай, и поднимает голову. — Раз мы выбрали книгу, можно доделать остальные уроки. Я ведь тебя не только для книги позвала. Или поиграть в видеоигры — ты ведь играешь в видеоигры? — Извини, но думаю, раз мы закончили, мне стоит пойти домой, — спокойным тоном говорит Феликс, глядя на нее так, как может только он. У нее начинает в висках стучать от странной, неестественной тревоги, прошившей ее насквозь. Она словно не должна его отпускать, но в этом нет ни капли логики. — Разумеется, — растерянно говорит Маринетт, ища взглядом то, за что она могла бы зацепиться, но ничего не видит и вновь и вновь возвращается к лицу Феликса. Она поднимается и кивает Феликсу, который встает почти сразу следом за ней. — Я провожу тебя, скорее всего, родители уже закрыли дверь в пекарне. Феликс немного рассеянно кивает ей, глядя таким взглядом, что Маринетт снова начинает смущаться, хоть и не хочет этого. Она ощущала столько эмоций только от Адриана, и то они никогда не были столь яркими, — когда она смотрит на Феликса, что-то в ее груди сжимается словно тисками, не больно, но чувствительно. Он склоняется, открывает перед ней люк, и Маринетт смущенно проскальзывает вниз, радуясь, что внизу не слышно ни звука — значит, родители у себя и не станут комментировать их общение. Феликс спускается следом, изящно перепрыгивая две последних ступени, и останавливается за ее спиной, так близко, что Маринетт приходится затаить дыхание, чтобы он не понял, что оно начинает срываться, когда он почти касается грудью ее спины. Она открывает дверь со второго раза и выпускает Феликса на улицу. Но только она собирается выйти и попрощаться — а может даже снова немного пооткровенничать, сказать, что он ей начинает нравиться и что у них в самом деле есть шанс начать все заново, если он так этого хочет, — как вдруг слышит голос Лайлы, и все внутри нее покрывается льдом. Маринетт даже не чувствует руки, которой продолжает сжимать дверной проем, смотря, как Лайла подходит к ним, явно до этого стоя в ожидании у самого входа. — Феликс! Как же ты долго, я тебя уже заждалась, — говорит Лайла, кидаясь ему на шею и целуя в щеку, но быстро добавляет елейным голосом: — Я так рада, что вы с Маринетт подружились — ей явно не помешает хорошая компания в твоем лице. Тогда она, возможно, сможет вернуться в социум без ущерба для себя… Маринетт, помедлив, тихо закрывает за собой дверь, выходя на улицу, и смотрит на Лайлу, демонстративно не обращающую на нее никакого внимания и заглядывающую в глаза Феликсу — он убирает от себя ее руки, и они все втроем так и замирают, как в неудачной, очень глупой комедии. Но у Маринетт все равно ощущение, будто она летит в темноту и падает в холодную воду — поверхность остро впивается в кожу, но не раздирает, а обволакивает, и Маринетт позволяет этому случится. Она даже бровью не ведет, чтобы показать, насколько ее это задело. Она и сама не думала, что ощутит себя так плохо из-за такой мелочи, но все же чувствует себя преданной и потерянной. Феликс может дружить с кем угодно, она сама ему об этом сказала. Но она не позволит себе лгать. Больше всего на свете она ненавидит ложь и хитрость. Он солгал ей, глядя в глаза. Он продолжает ей лгать, притворяясь, что ему все равно, но не отталкивая Лайлу. То, что у них есть какое-то дело, что у них такая дружба слишком явно говорит о том, что Маринетт часть какого-то плана, игры, в которой она даже не хочет участвовать. Ей противно от осознания, что ее едва не провели. — Разумеется, Лайла, все дело именно в этом, — говорит Маринетт холодным тоном, и Лайла неохотно переводит на нее взгляд. — Не знала, что у меня с этим проблемы. Как и то, что ты, оказывается, учишь Ледибаг. Не рассказывала ему, что было в прошлый раз, когда ты врала о том, что вы с ней подружки? — Маринетт сама не понимает, почему говорит все это, но она будто не может остановиться, ей кажется, что она должна это сделать — показать Феликсу, какая Лайла на самом деле. — Феликс, ты ведь понимаешь, что как источник информации она так себе? — Кто-то что-то говорит? — спрашивает Лайла незаинтересованно. Маринетт от злости перестаёт дышать, внимательно вслушиваясь в стук собственного сердца и мысленно отсчитывая до момента, когда её чувства перейдут за грань. — Не понимаю, о чем ты, Дюпен-Чен. Мне казалось, мы давно выяснили правду о той истории: Ледибаг просто ошиблась, вот и все. — Не сомневаюсь, — елейно замечает Маринетт. — Но все же советую обратиться к врачу, если ты плохо запоминаешь события прошлого, Лайла. Сначала тиннитус, теперь это. Заниматься самолечением и ставить себе диагнозы очень опасные вещи, знаешь ли. Я думала, ты и сама в курсе, ты ведь учила Ледибаг. — У тебя не получится опустить меня ниже, чем стоишь ты сама, — фыркает Лайла с уже большим пренебрежением и хочет добавить что-то ещё, но Феликс хватает её за локоть и тянет чуть в сторону. — Не трать время, Лайла. Мы хотели поговорить. — Ты прав, ни к чему обращать внимание на кого-то вроде неё, — соглашается та непосредственно-довольно, откидывая назад волосы и отворачиваясь, и Маринетт, раздраженно и шумно выдохнув, громко добавляет ей в спину: — Когда будешь записываться к врачу на проверку памяти и слуха, советую посетить психиатра, может, хоть он поможет тебе меньше врать людям, заперев тебя в больнице и изъяв из общества, тогда все вздохнут с облегчением! — и, не став ждать ответа — а он бы последовал, ведь Лайла начала разворачиваться обратно, — громко хлопает дверью пекарни и закрывает её на ключ. Маринетт стремительно взбегает по лестнице в свою комнату и так сильно наступает на люк, что замок на нем звонко дребезжит. Маринетт так зла на них, что не может держать себя в руках. Она ведь ждала подвоха, чувствовала, что что-то не так, но все вокруг так упорно убеждали ее, что она все себе придумала, что Маринетт просто им поверила. Она не может простить себе, что взяла и отказалась от своих ощущений в угоду другим, чтобы не показаться кому-то грубой. А в итоге ее на пороге собственного дома смешивают с грязью — причем, это явно не просто так, не может быть просто так, потому что обычно Лайла старается казаться приветливой с ней перед другими, а это означает только то, что Феликс прекрасно знает о том, какие между ними отношения. Знает и все равно имеет с ней общие дела, знает — и все равно пытается сблизиться с Маринетт так, словно это ничего не значит. Если бы Маринетт могла, она бы ударила Лайлу, но она не хочет быть таким человеком и не может причинить никому вред нарочно, даже если они этого заслуживают — даже не столько потому, что она Ледибаг, а потому что она намного, намного выше этого. В это мгновение она внезапно думает, что была бы совсем не против, если бы она могла разобраться с Лайлой с помощью Бражника — оправдание одержимостью для парижан теперь работает на сто процентов. Устыдившись этой мысли, Маринетт хватает с подноса макарун, собирается было кинуть им в сторону кровати, но замирает, делая глубокий вдох. Вместо этого она откусывает от него кусочек и устало опускается в кресло. Она даже не понимает толком, что это было, и в чем Феликсу выгода, чтобы она могла злиться хотя бы чуть более обоснованно, но пока что ее обида — всего лишь предположения и старая вражда с человеком, который продолжает портить ей жизнь даже через других людей. — Возможно, ты все не так поняла, — мягко произносит Тикки, и Маринетт кидает в её сторону быстрый взгляд, снова откусывая макарун. — Спроси у него завтра про эту ситуацию, скажи, что это важно для тебя. Думаю, он поймёт. — Не знаю, Тикки, я просто… — Маринетт со стоном катится в кресле по комнате, останавливаясь у противоположной стены, там, где книги, и снова стонет. — Они ведь явно договорились встретиться у моего дома — разве он не знал, что мы с Лайлой терпеть друг друга не можем? По-моему, даже простого этого факта хватает, чтобы понять, что он не ценит моих чувств — в первую очередь мой комфорт. — Он мог и не знать. А, возможно, у него не было варианта и ему нужно было встретиться с ней так срочно, что пришлось назначать место встречи под твоим домом, — спокойно и рассудительно отвечает Тикки, опускаясь ей на лоб и погладив по виску. — Может, он просто не подумал об этом. Будь благоразумна, ты ведь Ледибаг, и он всего лишь человек — все мы ошибаемся. И, кстати, как Ледибаг, ты должна поделиться со мной макаруном! — С тобой я готова поделиться всеми макарунами, — слабо улыбается Маринетт и отдает Тикки оставшуюся половинку, которую квами тут же обнимает лапками. Пока Тикки ест, Маринетт опускает голову на руки и тяжело вздыхает, пытаясь привести свои мысли в порядок. Тикки права, конечно, она права, как может быть не право пятитысячелетнее существо? И все же… Маринетт чувствует, что просто не сможет даже взглянуть Феликсу в глаза, не то что слушать его оправдания. Даже если все не то, чем кажется, даже если Лайла его подставила, а не они договорились там встретиться, что мешало ему сказать хотя бы, что они поговорят позже и он все объяснит? Что мешало ему защитить ее, попросить Лайлу быть помягче? Ничего, кроме нежелания это делать. — У меня такое ощущение, что эти несколько дней тянутся десятки лет, — Маринетт проводит ладонями по волосам и выпрямляется, потому что от этого признания у нее стреляет в висках. — Я будто намеренно ищу подвох в каждом его шаге, потому что знаю, что он будет. Он ведь всего лишь встретился с Лайлой… Вчера меня это так не волновало. Что поменялось?.. — Ну, вы ведь стали уже ближе, — пожимает плечами та. — Да и мы ведь всегда строим предположения о людях до того, как узнать их лучше — специально или нет. То, что он не оправдал в чем-то твоих ожиданий — не его вина. — Да, конечно, но… возьми еще макарун, там много осталось, — Маринетт коротко улыбается, когда квами кидается было к столу, но на полпути тормозит и смотрит на нее с прищуром. — Просто это все как-то запутанно, Тикки. Иногда мне кажется, что я помню вещи, которых не было, а это чувство? Почему мне кажется, словно он меня предал или, даже не знаю, изменил? — Ты не обязана с ним общаться, если не хочешь или если тебя что-то тревожит. Это может исходить изнутри, но ты не обязана понимать это чувство, иногда к нему просто нужно прислушаться, потому что это все еще ты и твой внутренний голос, — говорит Тикки и все-таки перелетает к столу, но сразу же возвращается к Маринетт с макаруном, прижатым к груди. — Вас ведь не связывают никакие обязательства. Маринетт неуверенно качает головой и смотрит несколько минут в пустоту. Тикки права, но Маринетт не чувствует, что ей подходит эта правда, только вот она не может разобраться, почему. Это выше ее возможностей. Вздохнув, Маринетт поднимается с места, выключает свет и почти на ощупь пробирается по лестнице к кровати. Устроившись под одеялом, Маринетт натягивает его до самого подбородка и смотрит в темноту. Тикки опускается на подушке рядом и уютно поджимает под себя задние лапки. Маринетт невероятно благодарна ей за то, что она может с ней молчать, что ей позволено думать столько, сколько нужно, не боясь осуждения. — Меня необъяснимо тянет к нему, — тихо говорит Маринетт, задумчиво прикусывая губу. Злость прошла, оставив после себя внутри нее лишь пустоту и отчаянное желание, чтобы все это поскорее решилось — само по себе. — Это какое-то наваждение. Может, он Кот Нуар? — Разве он похож на Кота Нуара? — противится Тикки. Маринетт согласно кивает, хоть ее и не видно в темноте, и протягивает руку, касаясь указательным пальцем головы Тикки. Квами тут же ее обнимает. — Он похож на самого большого в мире предателя моего доверия, — говорит Маринетт, поглаживая Тикки по голове. — Так что, нет, это точно не Кот Нуар.

***

Утро начинается привычно неприятно, но ожидаемо — она опаздывает. Маринетт не до конца понимает, зачем продолжает упорно заводить будильники, если в итоге не слышит ни один, пока кто-нибудь из родителей не начинает стучать в люк. Маринетт даже не очень-то помнит, как дошла до школы и нашла нужный класс. Она устало опускается рядом с Нино, укладывает голову на его плече до того, как он успевает ее поприветствовать, и прижимается к его боку. Как бы ни было, но в его объятиях всегда спокойно — словно вернуться в детство. Маринетт не собирается уходить с этого места, даже если школа внезапно покроется трещинами. Нино привычно гладит её по волосам и поправляет резинки в волосах, а потом отворачивается, продолжая тихо переговариваться с Альей и не прогоняя Маринетт — словно она и должна быть тут, сидеть с краю на их лавочке, прижатая к его плечу и уставше-спящая. До начала урока ещё около десяти минут, и Маринетт считает, что за это время наверняка сможет восстановить хоть какие-то силы благодаря объятиям Нино и его спокойному, умиротворяющему дыханию рядом. Он слишком привык, что она не высыпается, чтобы задавать вопросы. Маринетт благодарна своим друзьям за то, что они ничего не спрашивают. Это поддерживает ее, это дает ей ощущение покоя, уверенности, что рядом с ней люди, которые помогут ей, даже если она ничего не сможет им объяснить. Такое уже случалось. Умиротворение идет едва заметными волнами, когда Маринетт внезапно начинает чувствовать парфюм Лайлы. Она еще не слышит ее голос, но уже ощущает, что она где-то рядом, и внутри у нее все сжимается от невыраженных чувств и от усталости при мысли, что ей наверняка придется с ней контактировать. — Спрятать тебя? — участливо интересуется Нино, а в следующее мгновение ей на голову опускается его кепка. — Маскировка сотого уровня от Ляифа. Не благодари. Лайла в самом деле проходит мимо и садится рядом с Адрианом на парту позади. Маринетт жмурится, а потом неохотно отодвигается от Нино, стягивая с себя его кепку. Она заставляет себя слабо улыбнуться почти через силу, потому что чувствует, что слишком сильно устала, чтобы выяснять отношения хоть с кем-то — особенно с теми, кто не стоит ее ментального здоровья. — Она работает, спасибо, — Маринетт коротко обнимает его за шею, прижимаясь щекой к его щеке и целуя смазано в скулу, прежде чем подняться на ноги, и Нино треплет ее по волосам. — Пожелай мне удачи, она мне точно понадобится. — Удачи, сис, все получится, — Нино хлопает ее по плечу, и Маринетт окончательно отстраняется, перебросившись пожеланиями удачи с Альей и Адрианом, которому не везет, пожалуй, больше всех остальных — соседство с Лайлой вряд ли можно назвать удачей. Маринетт разворачивается, смотрит на Феликса, читающего за их партой, и со вздохом перетаскивает свой рюкзак ближе к нему. Она опускается рядом, с тихим вздохом поправляет растрепанные рукой Нино волосы и тоже открывает учебник, чтобы хоть что-нибудь повторить в последний момент. Феликс слева от нее внезапно переводит на нее взгляд. — Ты не готовилась? Спроси у Лайлы, хочется ответить Маринетт, и она недовольно хмурится. Вы же так хорошо общаетесь, а она знает все обо всех намного лучше них самих. — Готовилась. Маринетт отворачивается от него и пытается сосредоточиться на чтении. Ей не очень-то хочется слушать лекции о том, что и как она должна делать, и ценные замечания об ее умственных способностях — все это она знает и понимает и без него. Она лучше прекратит общение вовсе, чем позволит кому-то лгать ей в обмен на выгоды, которые Маринетт даже не очевидны. Маринетт не хочет знать, что за дело связывает его с Лайлой — она почти уверена, что ничего хорошего там быть не может. Она понимает, что предвзята, но ощущение, что Лайла скорее обратится на ее глазах в квами, чем сделает что-то хорошее, не отпускает ее. — Если что, я помогу, — говорит Феликс до неприятного ровным тоном, словно ему совершенно все равно. Она не любит, когда он говорит так, словно между ними нет прошлого, словно они не оскорбляли друг друга большую часть времени, не срывались при первом удобном случае и не начали находить общий язык буквально не так давно — словно они совершенно незнакомы. В это мгновение она снова его почти не выносит. — Какая невиданная щедрость, — бормочет она неохотно, продолжая читать. — Ты поможешь, если помолчишь. Феликс ничего не отвечает, отворачиваясь обратно к своему учебнику, и Маринетт моментально становится стыдно за свое поведение. Она не хочет так себя вести, она обещала дать ему шанс, она обещала Адриану, что все будет хорошо, но каждый раз, когда Феликс делает шаг ей навстречу, она отталкивает с такой неприязнью, словно он подставит ее в любой момент, словно в нем нет и не может быть совершенно ничего хорошего — им ведь всего лишь надо поговорить, но каждый из них, слишком упертый в своей чувственности, даже не пытается начать. Это неправильно, и она не должна так поступать, потому что она видит, что он старается. Она не понимает его мотивов, не понимает, правда ли все это или очередная игра, но она ведь может оставаться человеком. Маринетт с тихим вздохом кидает на Феликса быстрый взгляд. Она думает, что помнит его голос, который произносил слова, никогда не звучавшие в этой реальности, помнит все его улыбки и шутки, которые он никогда не рассказывал при ней, помнит, как он смотрел на нее — на нее никто не смотрел никогда таким взглядом, как он. И его глаза кажутся ей в это мгновение очень знакомыми. Разве этого чувства, разве этого ощущения, тянущегося издалека, недостаточно, чтобы их метафорические весы снова поймали равновесие? — Помоги мне, пожалуйста, — все-таки тихо произносит Маринетт и, когда Феликс удивленно смотрит на нее в ответ, одним движением придвигается по лавочке ближе к нему, прижимаясь к его плечу боком. Она двигает учебник ближе, стараясь игнорировать этот взгляд, будоражащий и непривычный, и показывает пальцем в строчку. — Я никак не могу понять, почему здесь стоит этот артикль, а в точно таком же примере — нет? — Решила не спрашивать, что у нас было с Лайлой? Я думал, будешь обижаться вечно, не зная причин, — говорит Феликс вместо ответа на ее вопрос, и Маринетт снова поднимает голову. Даже не спросишь, почему я не встретил тебя после школы, Бриджитт? Маринетт давится воздухом и перестает дышать. — Это не предательство твоего доверия, Маринетт, я всего лишь хотел кое-что узнать. Вынужденная сделка, понимаешь? — он не оправдывается, просто констатирует факт. Маринетт даже не моргает. Разве ты не хочешь узнать мою личность, Ледибаг? Под маской Кота я такой же человек, как и ты. Ты могла бы полюбить меня, как я тебя люблю. Я умру за тебя — тебе нужно только сказать. Этого недостаточно? Тебе всегда будет недостаточно, верно? Кот Нуар не говорил таких слов, думает вдруг Маринетт. Или говорил?.. — Дюпен-Чен? — Думаю… — еле шевелящимися губами шепчет Маринетт, отворачиваясь, потому что лицо Феликса оказывается слишком близко. — Думаю, раз ты хотел от меня доверия, я и должна доверять. К тому же, мне надоели наши эмоциональные качели — мне нужно спокойствие и уверенность, что все будет в порядке. Поэтому я должна дать тебе шанс. Это как стоять на балке с одной точкой опоры. Пока они держат равновесие и идут друг другу навстречу синхронно, договариваясь о каждом шаге без обид и откатов назад, они выживают. — И ты дашь? Маринетт почему-то ощущает дрожь в теле. Его голос… Эти интонации, низкие, глубокие, спокойные пронзают ее насквозь. У нее путаются мысли, ей кажется, что она чувствует в его голосе эмоции, что реальность смешивается с еще какой-то, которой никогда не существовало. Это похоже на эхо. На неправильное воспоминание. Маринетт не хочется думать, что она так рано сошла с ума, потому что надеялась пожить еще какое-то время с чистым разумом. Ты уверена, что готова? звучит в ее голове, а в груди чувство, будто легкие наполнились горячим воздухом. — Я не знаю, но постараюсь, — выдыхает Маринетт, крепко сжимая в руках карандаш. Теперь она и вовсе даже не надеется, что сможет написать эту контрольную. — Тогда я помогу тебе, — спокойно отвечает Феликс, отодвигая ее учебник обратно. — А потом объясню тебе новую тему, потому что она связана с этой. Так подойдет? Маринетт кивает, все еще находясь в прострации, и слабо улыбается. Она не знает, что будет нормальным, а что нет, все словно медленно и неотвратимо переворачивается с ног на голову с тех пор, как Феликс приехал. Ей кажется, что прошло куда больше, чем три дня с тех пор. — Значит, все в порядке? — спрашивает Маринетт, запнувшись на середине предложения, потому что звучит это очень потеряно. — Иногда мне просто кажется, что я тебя совсем не понимаю… — Нет, конечно, есть и другие плюсы общения с тобой, помимо этого самого общения, — бросает он, закрывая ученик и опуская на ее обложку ладонь, а потом отводит от Маринетт взгляд. — Например, для Адриана это показатель, что я стараюсь, а еще твоя подруга — создательница Ледиблога, а я бы был не прочь переговорить с Ледибаг. — А, вот, в чем дело, — удивленно спрашивает Маринетт. — Кажется, она иногда отвечает в Ледиблоге, почему тебе не задать вопрос там? — Нет, это личное. Вряд ли Алья станет мне помогать, зная, что я тебе не нравлюсь. — А, ну да, — бормочет Маринетт и нервно хмыкает, потому что дело-то как раз напрямую с ней связано. Может, ей просто прийти к Феликсу в костюме, узнать, что ему нужно и закончить все это безумие с попытками дружить? Но Маринетт тут же отталкивает от себя эту мысль, потому что это не кажется ей честным. Это как спрашивать, заранее зная ответ. — Ты тоже имеешь значение, — внезапно отрицает Феликс и улыбается уголком губ. — Мне нравится наш способ общения, твои колкие ответы порой очень… интересны. — Ой, да что ты говоришь? — тут же раздражено вскидывается Маринетт, но через мгновение понимает, что Феликс ее подкалывает, и недовольно пихает его локтем в бок. — Ты невыносим. Надеюсь, ты найдешь учебник хороших манер. — Да, чтобы ты наконец смогла его прочитать. — Вслух? Так и быть, прочтем вместе, раз ты внезапно разучился читать, — фыркает Маринетт почти весело. Иногда она даже поражается, насколько с ним бывает легко — в такие моменты она даже почти не вспоминает, что между ними что-то может быть не так. — Готова помочь тебе, раз ты не против помогать мне. — Не можешь не язвить, да? Маринетт пожимает плечами и отворачивается, и Феликс, видимо, решив, что на этом диалог можно закончить, тоже склоняется к учебнику и в два счета каким-то волшебным образом разъясняет ей то, что она не может понять еще с прошлого года. У него дар, она не может этого отрицать. Слушать его очень приятно, его голос, спокойный и будто бы даже снисходительно-нежный почему-то напоминает Маринетт о хорошем, о тепле и объятиях; голос его похож на океан — он уносит ее, но оставляет на плаву, позволяя ей не только чувствовать, но и понимать. Феликс очень близко, непозволительно близко. Его дыхание касается ее кожи. Сидеть с ним так оказывается внезапно очень волнующе. Маринетт почти не дышит, когда он случайно касается ее, когда задевает ее руку или прикасается к ее бедру под столом коленом, — собственные реакции удивляют ее, но она старается не показывать, что ей вообще есть до этого дело. Но в такие минуты — в минуты почти абсолютного в своей сути спокойствия и комфорта, — она позволяет себе представить, что у них все хорошо и что Феликс может ей нравиться просто потому, что это он — а не потому что это чувство подспудно преследует ее. Она списывает это всё на раздражение. В конце концов, он вызывает эмоции, какими бы они ни были, и они проявляются — она всего лишь не может понять их природу. — Так, значит, с Лайлой у тебя какое-то общее дело? — спрашивает она неожиданно даже для самой себя и удивленно прокручивает между пальцев ручку, чуть поворачиваясь голову, чтобы посмотреть в сторону Феликса. Тот приподнимает брови. И снова этот знакомый взгляд. — Ты, вроде как, сказала, что тебе это неинтересно. — Я не говорила, что неинтересно, — замечает она, и Феликс с усмешкой откидывается на стуле. Маринетт чувствует новую волну раздражения, хоть и не понимает, откуда она берет начало — ведь буквально мгновение назад все было почти замечательно. — Что ты на меня так смотришь? Разве ты не знаешь, что мы с ней не в ладах? — А как же доверие? — спрашивает он иронично, и Маринетт, вспыхнув, отворачивается обратно, снова прокручивая ручку и утыкаясь взглядом в учебник. В любом случае, это неважно. И ее странная тяга к Феликсу наверняка вполне объяснима, просто нужно еще понять, чем именно. Может быть, она просто сошла с ума? Или он ей что-нибудь подсыпал? Приворот, любовное зелье? — Я доверяю тебе, — говорит Маринетт, на мгновение замирая, чтобы прикинуть, а так ли это на самом деле. Какие у нее вообще есть причины ему доверять после всего, что между ними было? Пожалуй, только убеждение, что Адриан не может так ошибаться в нем, и желание Маринетт верить, что люди меняются. Сколько бы Маринетт не говорила, что ей нельзя манипулировать, тем не менее, это хорошо у Феликса получается — всякий раз, когда она начинает сомневаться, он просто бросает быстрый взгляд на Адриана, и она все понимает. Это неприятно царапает внутри. — Но не ей. Она не умеет говорить правду и никогда не будет с тобой настоящей, даже если очень хочется ей поверить. Маринетт смотрит на Феликса и пытается понять, почему ее так раздражает его с Лайлой дела. Что вообще его может связывать с ней? Она лгунья, и Маринетт убеждена — Феликс об этом знает и не станет ей верить, даже если Лайла скажет, что вода мокрая. Значит, их связывает что-то еще, а она просто не может понять. — Мне и не нужна правда, — спокойно говорит Феликс, глядя на нее так, словно видит всю ее подноготную, все ее мысли и чувства, и ей на мгновение становится неуютно. — Я уже сказал тебе, что мне нужна Ледибаг, а Лайла всем говорит, что она ее подруга. Я подумал, кто может быть ближе к Ледибаг, чем человек, который во всем ей помогает? — И ты ей веришь? — приподнимает бровь Маринетт. Феликс коротко усмехается. — Нет, — говорит он. — Она быстро сломалась. Я сказал ей, что либо она заставляет появиться акуму, чтобы я мог поговорить с Ледибаг, либо я превращу ее жизнь в ад. Маринетт борется с желанием пнуть его под столом за то, что он хотел добавить ей работы, и сдерживается почти нечеловеческим усилием. Она смотрит на Лайлу, которая демонстративно не обращает на них внимание. Теперь ей ясно, почему она как обычно не привязалась к ней — слишком занята собственными заботами. Маринетт ее даже понимает, она бы тоже не стала списывать Феликса со счетов. — Ты с ума сошел? Она довольно опасный противник. — Спасибо за беспокойство, но я вполне могу за себя постоять, — говорит Феликс, вытягивая под партой ноги. Маринетт смотрит на него искоса. Каким-то невероятным образом он выглядит строгим и собранным даже когда пытается казаться расслабленным. У Маринетт ощущение, что даже спит он строго вытянувшись на спине и сложив руки по швам. Сразу за этой мыслью следует отрицание, странное знание, что это не так, которое просто ничем нельзя объяснить. Маринетт всегда немного не по себе от этих мыслей, инородных, нереальных чувств. Это не нравится ей, это не сходится с ее картиной мира и, самое неприятное, порой ей кажется, что и Феликс чувствует нечто похожее. — Ты ее не знаешь, — недовольно говорит Маринетт, стараясь не думать о причинах, которые вызывают в ней такой отклик. — И не можешь утверждать наверняка, что у тебя получится. — Не говори, что ревнуешь, — фыркает вдруг Феликс, и Маринетт даже давится воздухом от возмущения, резко оборачиваясь в его сторону. — Издеваешься? Да скорее луна сойдет с орбиты и всю землю затопят океаны, чем я стану тебя ревновать. — Кажется, я слышу шум океана. — Не слишком ли ты большого о себе мнения? — Ну ты же бегала за Адрианом, так что я не удивился бы новому витку твоей легкомысленности, — едко произносит Феликс, и Маринетт, почувствовав новую волну глубокой обиды, хватает в охапку все свои вещи и резко поднимается со своего места. — Мадам Бюстье? — громко говорит она, игнорируя непонимающе смотрящего на нее Феликса. — Разрешите мне сесть одной на время контрольной? Не хочу мешать Феликсу, а то он говорит, что ему сложно сосредоточиться рядом со мной. — Маринетт, ты… — начинает было шипяще он, но его перебивает широко улыбнувшаяся учительница: — Конечно, Маринетт. Можешь сесть за мой стол. Маринетт игнорирует Феликса и тогда, когда, громко топая, проходит мимо него и роняет из рюкзака ручку. Она не может его ревновать, глупо даже думать об этом — пусть он хоть со всем классом заигрывает, какое ей до этого дело? Несправедливость остро ранит ее, его слова задевают за живое настолько, что ей становится трудно дышать. В конце концов, кто он такой, чтобы делать о ней такие выводы? Они не пара и даже не друзья, чтобы он думал, что знает ее и может понять ее чувства. Даже она сама их не понимает. Маринетт раздраженно, почти рассерженно, падает на стул и начинает раскладывать свои вещи. Она не понимает, почему ее так задевают слова Феликса, если он ей безразличен, и почему мысль о том, что их с Лайлой связывает что-то большее, так скребет ее. После его грубых слов она уже не уверена, что он был с ней до конца искренен. Может, дело не только в Ледибаг. Может, она ему просто нравится, думает Маринетт, склоняясь почти вплотную к столу, почти касаясь пот носом, и бросая на Лайлу взгляд украдкой. Не удивлюсь, если он из тех, кому нужно лишь хорошенькое личико. Черт, и почему даже в своей голове я не могу на него ворчать?! Откуда мне знать, что это не так, откуда? Глупый мозг, удали эти странные знания немедленно! Маринетт моментально корит себя за эти мысли, и гневно тычет ручкой в угол контрольной, подписывая там свое имя. Это не ее дело. Не мое дело, не мое дело, не мое дело, повторяет она себе как мантру, надеясь, что когда-нибудь это станет правдой, но с каждым мгновением все больше понимает, что не знает, во что теперь верит. И нужно ли учитывать тот факт, что ей кажется, будто они с Феликсом ближе, чем есть на самом деле?.. Был ли когда-то другой Кот Нуар? Ей стоит поговорить с ним, даже если это кажется безумием. Не может же быть такого, чтобы владельцы сменились, а она не заметила. Не может быть, верно?.. Маринетт совершенно неосознанно пишет перевод к первому заданию и удивленно замирает, потому что не помнит, как это сделала. Она не знает этих слов, не понимает перевода и даже относительно не может прикинуть, как сумела использовать связки из темы, которую они еще не проходили. И, тем не менее, предложение не списано украдкой из учебника — он лежит закрытым на краю стола, — не подсмотрено — ей просто не у кого посмотреть, — а словно бы родившееся внутри головы Маринетт. Оглядевшись вокруг — сейчас Маринетт поверит, даже если ей скажут, что высшие силы управляют ее рукой, — но не заметив ничего необычного, она возвращается к работе и заново перечитывает фразу. Почему ей кажется, что она уже делала это задание? Бланки выдали только сегодня, она никак не могла его видеть, только если что-то очень похожее. Следующая мысль поражает ее еще больше — она, кажется, знает, какая у нее будет оценка. Это похоже на дежавю, но намного сильнее, намного глубже. У нее идет кругом голова от этого потока мыслей. Кое-как списав новое предложение, Маринетт вертит его так и эдак, но озарение снова так и не приходит. Она чувствует, что знает, какое слово нужно подставить, чувствует всей душой, вот только в ее голове нет этих знаний и вряд ли ее снова осенит внезапным гением. Она очень надеется, что не осенит, потому что ей не по себе от этого чувства. У нее мурашки по коже, когда она думает об этом, поэтому она старательно игнорирует реальность и переходит к следующему заданию. Если Нуар не всегда был Нуаром, а Маринетт этого даже не заметила, то ей можно немедленно передавать талисман кому-то другому, потому что Нуар не заслуживает напарницы, которая не может его узнать хотя бы в маске. Эти мысли не покидают ее, она не может сосредоточиться на контрольной, и думает то об этом, то о Феликсе, то о странных своих ощущениях, которые не может контролировать, потому что они появляются внезапно и также внезапно исчезают. И, в конечном итоге, кто вообще такая Бриджитт?! Маринетт резко замирает. Звенит звонок, громко, пронзительно, но Маринетт его почти не слышит, оглушенная собственной мыслью, фразой, отравой скользнувшей в сознание. Это имя, далекое и близкое, эхом звучит в ее голове. Она повторяет его раз за разом, но так и не может уцепиться за тоненькую ниточку реальности, из которой до нее доносятся воспоминания, чужие мысли и слова, чужая жизнь. Бриджитт… Почему-то Маринетт чувствует много тоски и тепла, когда слышит это имя, когда повторяет его в мысленно раз за разом, пытаясь вытянуть из себя правду. Ей словно неумело стерли память, забыв про чувства, и чувства теперь эти, едва задетые какой-то ерундой, восстают, крича, напоминая о том, что она потеряла. Эта потеря такая сильная, что Маринетт больно. Тоска в зеленых глазах, тоска сжимается вокруг темнотой, и только эти глаза с ней — неотрывно, все время, пока окончательно не наваливается чернота. Маринетт бьет крупная дрожь, она не хочет об этом думать, но мысли сами несут ее к этим образам, и она ничего не может сделать. Она обхватывает себя руками и пытается сделать вдох поглубже, чтобы прийти в себя, но не получается — она в панике пытается сильнее, но в ее легкие словно залили свинец. Они тяжелые и гулкие, и даже когда она делает вдох, он теряется в боли, отдающейся за грудиной. Паника такая сильная, что Маринетт не может с ней справиться. Бешено колотится сердце, она чувствует его, но все равно боится, что оно вот-вот остановится — ей кажется, что она умирает, снова, и это «снова» пугает ее даже сильнее, чем все остальное. — Маринетт, тебе плохо? — доносится до Маринетт как через вату голос мадам Бюстье. Он липнет к ее сознанию, но она никак не может его оттолкнуть. Ее гладят по волосам, она чувствует это, и цепляется за реальное ощущение, чтобы выдернуть себя из собственной головы. Маринетт уже не уверена, где настоящее, а где всего лишь игра ее сознания, но ей все равно, она просто хочет, чтобы это закончилось. Она натыкается взглядом на свою ручку и сосредотачивает взгляд на царапинках на пластмассе. Шесть, семь, эта совсем не глубокая, кто такая Бриджитт, восемь, я не хочу умирать… А реальность тем временем продолжает нести ее вперед.— Можешь встать? Я отведу тебя к медсестре. Маринетт поднимается на ватных ногах, не обращая внимания на всполошившихся одноклассников. Кто такая Бриджитт? Кто такая Бриджитт? У Маринетт леденеют руки и ноги, когда она обнимает себя за плечи и позволяет мадам Бюстье прижать себя к плечу. Она сходит с ума, верно? Ведь никто не знает Бриджитт, это имя звучит впервые. Впервые наяву. Кажется, она мертва?.. От этой мысли Маринетт снова начинает бить дрожь, и она закрывает лицо руками, торопливо стирая слезы, но они все текут и текут, как будто где-то внутри прорвало плотину эмоций, и ей становится так плохо, будто это она умерла. Маринетт слышит отдаленный голос мадам, но ей не становится легче ни на мгновение, как бы мягко и нежно он ни звучал. Маринетт не умирала, она здесь, садится на скамейку в медпункте и прижимает дрожащую, ледяную ладонь к щеке, в истерике стирая слезы. Да, ей плохо, но она не умирала. А кто тогда умер?.. Маринетт снова начинает плакать. Кто-то что-то говорит ей, но она не может сосредоточиться на их словах. Она может думать только о боли, расползающейся внутри. Феликс смотрел на нее, его глаза, это были его глаза, он плакал, она помнит это. Что за глупости, как она может это помнить? Почему ей так больно, хотя она даже не знает никакую Бриджитт? В груди могильный холод, а пальцы почти не двигаются, когда она пытается зажать себе рот. Почему Феликс остался? Он должен был уйти. Глаза его — ниточка с реальностью. Почему ей так больно, если она даже не помнит этого имени? Она чувствует, что Феликсу так же невыносимо плохо, но не может обосновать это чувство. Ей так страшно за него, что хочется подскочить и выбежать, найти его, прижать к себе, надавать пощечин — и все же она сидит, не способная сдвинуться с места, и только цепляется одной рукой за свое лицо, а другой царапает колено в попытке привести себя в чувство. Резкий запах нашатыря выбивает из ее разума все призрачные воспоминания. Маринетт резко откидывается назад, ударяясь затылком о стену, и испуганно смотрит во встревоженное лицо медсестры. Слезы катятся теперь от рвотного позыва, когда резкий запах заполняет каждый миллиметр ее легких. — Хватит, — бормочет она и отталкивает руку медсестры. Как ни странно, она повинуется. — Маринетт, тебе нужно успокоительное? — слышит она нежный голос мадам Бюстье над собой. — Хочешь, я позову твоих родителей? — Да, — шепчет она еле слышно, едва шевеля потрескавшимися губами. — И да… — Я скажу директору, что тебе стало плохо, хорошо? — спрашивает мадам Бюстье очень ласково, погладив ее по плечу, но Маринетт неожиданно даже для себя дергается от ее прикосновения. — Это не засчитают, как прогул, не волнуйся. Тебе не больно? — Можно мне побыть немного дома? — севшим голосом говорит Маринетт, сжимая ледяными пальцами свое запястье. — Кажется, я заболела… — Конечно, милая, что угодно, — когда она снова к ней тянется, Маринетт громко всхлипывает и позволяет погладить себя по щеке. Это неправильно, совсем неправильно, но она не хочет умирать. И даже не знает, откуда в ней это чувство. Вдруг она видит будущее? Вдруг это не другая реальность, а просто ее подсознание дает ей понять, что с ней что-то случится? Но почему Бриджитт?.. Когда Маринетт думает об этом, ее снова начинает трясти. Это просто невозможно. Из всех людей в мире именно ей достается все это переживать, это несправедливо, она не заслуживает, и она не должна умереть. Маринетт снова закрывает лицо руками. Кто-то дает ей успокоительное, кто-то гладит ее по волосам и плечам. Она слышит какие-то голоса, но не понимает, откуда они и кому принадлежат, снова погружаясь в свое сознание, воспаленное и растерзанное. С чего она взяла, что это глаза Феликса, если на нее совершенно точно смотрел Нуар?.. Маринетт сжимает пальцы так сильно, что ей становится больно, но это отрезвляет. Да, точно, глаза были Нуара. И Феликса. Все как-то одновременно. В этом нет никакой логики. Маринетт тошнит, так сильно, что она сгибается втрое, но, к счастью, спазм проходит, едва начавшись — она ничего не ела со вчерашнего дня. Когда мама приходит, она более-менее успокаивается. В коридоре толпятся ее одноклассники, Нино протягивает ей сумку и касается руки, но Маринетт способна только вымученно улыбнуться. Она извинится перед ними, потом, когда у нее будут на это силы. Сейчас она не способна даже дышать без боли. Заметив, что Феликс пытается пробраться к ней сквозь толпу, Маринетт жмурится и отворачивается, прижимаясь к маме. Она чувствует на себе его взгляд, и от этого ее выворачивает еще сильнее, как и от страха, который она успевает заметить в его глазах. Он знает, он знает, это и его чувства. Как же ему, должно быть, больно… Маринетт закрывает глаза и кусает губы. Ей бы поговорить с ним, утешить, сделать хоть что-то, но у нее нет на это сил. Ей страшно. Она всего лишь маленькая девушка в этом огромном и странном мире, она потерялась, она взяла на себя слишком большую ответственность, и только недавно научилась не сгибаться под ней, а теперь вновь ее накрывает это невыносимое чувство, что она не владеет своей жизнью. Вот зачем он приехал. В этот миг Маринетт больше всего на свете хочет, чтобы Феликс вернулся назад в Англию и никогда больше сюда не приезжал. Она понимает, что глупо его винить в собственном помутнении сознания, но почему-то чувствует, что он с этим связан. Как и почему — это за пределами ее понимания, но это и не важно. Есть вещи поточнее фактов. Маринетт практически падает на свою кровать, зарываясь под подушку. Мама что-то спрашивает и гладит её волосы, но когда понимает, что Маринетт не в силах сейчас отвечать хоть что-то, говорит, что принесёт ужин и чай ей в комнату, а потом уходит. Маринетт чувствует себя так, будто её толкнули с обрыва в яму без дна, тёмную и лишенную кислорода. Она пытается выбраться, приподнимается, чтобы сделать рывок, но что-то тянет ее назад, что-то темное и склизкое в ее голове, страх, ни с чем не сравнимый, глубокий, забирающий последние силы для борьбы. Маринетт теряется в мире своего собственного сознания, барахтается в нем, запертая, лишенная сил, чтобы бороться, но все равно ни на мгновение не сдаваясь, даже когда кажется, что сдается, потому что она Ледибаг и всегда ей будет, даже в мире, где нет ничего, кроме страха и боли. Она больше не уверена, что все еще существует. Не уверена, что есть эта реальность. Или что у нее есть будущее. Это ослабляет, но так же рождает злость — и вместе с ней желание докопаться до истины. Маринетт открывает глаза, делает вдох и переворачивается на другой бок, почти сразу оказываясь лицом к лицу с Тикки. Квами сидит тихо, обеспокоенно перебирая в лапках что-то вроде маленького брелка с божьей коровкой, который ей однажды подарила Маринетт. Тикки ничего не говорит, но Маринетт знает, что она переживает, может быть, даже больше, чем все остальные. — Ты что-нибудь знаешь? — еле слышно спрашивает Маринетт, но Тикки качает головой, подползает к ней ближе и прижимается всем телом к щеке Маринетт. Она снова начинает плакать, но поспешно стирает слезы с виска. — Я не понимаю, что происходит. — Мы разберемся, — тихо отвечает Тикки, продолжая ее гладить. Маринетт кивает, со вздохом приподнимается и тянется к своему дневнику. Какое-то время Маринетт сидит в прострации, глядя в пустоту. Мама приносит ужин, и они перекидываются парой фраз — Маринетт просто хочет, чтобы ей было спокойнее, даже если сама она утопает в страхах и тревогах.  — Так, что мы знаем, — говорит Маринетт, еле ворочая языком, но уже чуть бодрее. Чувствует она себя так, будто из нее вытащили всю радость и всю душу, но изо всех сил старается бороться с этим ощущением. На первой строчке чистого листа Маринетт пишет «Кто такая Бриджитт?» и дважды подчеркивает этот сакральный вопрос. Ниже она пишет «Феликс знает?», и еще ниже слово «сон». Пару минут она сидит, глядя в пространство, а затем записывает весь сон в подробностях, все, что помнит, все, что всплывает в памяти. Кажется, ей не помешала бы ее доска для расследований, но вставать ей не хочется — потом все перенесет. Почему-то от этой мысли она чувствует себя чуть более живой.  — Тикки, — зовет она квами, внимательно читающую все, что Маринетт пишет. — А ты бы поняла, если бы реальность поменяли? — Не думаю, — говорит Тикки, задумчиво заламывая лапки. — Она ведь меняется для всех, и я не исключение. Но это не невозможно. — Что кто-то это сделал?.. — Маринетт сжимает в пальцах ручку так сильно, что она начинает трещать. — А вдруг мы уже проиграли? Вдруг Бражник получил то, что хотел? — Но ведь акумы до сих пор появляются, — качает головой Тикки и прижимается к запястью Маринетт. — Причин может быть множество, не обязательно эта. — Да, например, может так статься, что я сошла с ума, — фыркает Маринетт, но голос ее все-таки дрожит на последних словах, как она не старается храбриться. — И каким-то образом это связано с Феликсом. — Может, — соглашается не очень уверенно Тикки. — А, может, твоё подсознание просто связало их, хотя они не имеют ничего общего. Ты хочешь поговорить с ним?.. — Всё началось с него, не удивлюсь, если он окажется виноват, — недовольно произносит Маринетт, ещё раз довольно злобно подчёркивая имя Феликса и ставя рядом восклицательный знак. — Он может быть такой же жертвой обстоятельств, — говорит Тикки, рассматривая глубокую линию, прорвавшую бумагу, которую оставила ручка. Маринетт еле слышно вздыхает. Она не представляет, как объяснит это друзьям, как сможет притвориться, что ничего особенного не произошло, видеться с Феликсом, пытаться строить свою жизнь, словно часть ее не умирает раз за разом в ее сознании. Она потерялась и не сможет найтись, пока не разгадает эту тайну. — Главное не делать поспешных выводов и успокоиться. — Легко говорить, когда это не в твоей голове, — огрызается Маринетт, но тут же стыдится своих эмоций и обнимает Тикки пальцами. — Прости, я немного… Прости, ты не виновата, я не должна на тебя кричать. Просто та девушка, Бриджитт, я точно знаю, что она умерла, я до сих пор чувствую это где-то под кожей, и это страшно, очень страшно… — Всё в порядке, девочка, — Тикки обнимает её пальцы и прижимается к ним щекой. Маринетт, почувствовав ещё больший стыд, целует её в лоб. — А ты не знаешь, она умирает… где-то? Сама? — Она… — Маринетт осекается, потому что, оказывается, понятия не имеет, как объяснить, что ей кажется, будто это она и есть. — Ну, у меня есть ощущение, будто… будто я умираю за неё, но вряд ли это может быть, верно?.. Тикки прижимается к ней теснее, задумчиво постукивая нижними лапками по ее ладони. Маринетт не торопит ее, даже почти не дышит, зная, что у Тикки может быть ответ, до которого Маринетт никогда сама не додумается. Тикки живет на свете пять тысяч лет, и понимание всего происходящего для нее происходит на совсем другом уровне. Маринетт очень надеется, что Тикки знает хоть что-то. — Может быть, — медленно говорит, наконец, Тикки, так неуверенно, будто не знает, стоит ли ей вообще это говорить. — Может быть, ты чувствуешь ее через меня? Если предположить, что есть реальность… или была реальность, в которой находится эта Бриджитт, и теперь она заперта или стерта… Что если она была Ледибаг? — Тикки тыкает лапкой в листок бумаги, на котором красуется «Феликс — Кот Нуар?». — А он Нуаром. Тогда ты можешь чувствовать ее эмоции, если она умерла, будучи Ледибаг. Но это слишком сложное объяснение… — Мы ведь связаны, — шепчет Маринетт очень тихо. — Потому что я Ледибаг, а ты моя квами. Значит, я могу быть связана и с другими Ледибаг… Наверное, — она шумно выдыхает и закрывает лицо ладонями, когда Тикки отстраняется. — Может быть, но у меня никогда такого не было, — тоже переходя на шёпот, отвечает та. — То есть, Ледибаг, конечно, умирали… Мне кажется, кто-то попытался перезаписать реальность, — Тикки гладит уголок листа в блокноте и прикрывает глаза. — Не очень удачно, раз вернулись не те, кого пытались воскресить. — Должно быть, этот кто-то был в отчаянии, — шепчет Маринетт, бездумно глядя на лист, бесшумно шевелящийся от невидимых колыханий воздуха. Маринетт кажется, что и ее мысли и чувства так же что-то невидимое сметало, перемешивало и перемалывало, пытаясь вырваться на свободу. Она не может винить того, кто попытался перезаписать реальность, как бы тяжело ей сейчас из-за этого ни было — хотя очень хочется. — Возможно, поэтому я все чувствую? Так ведь не должно быть, если мы, если нас не существует, если это новая реальность. — Мы существуем везде, Маринетт, — Тикки поднимает на нее блестящие глаза. — Везде и сразу в каждом моменте реальности и во всех вселенных, — от ее тона у Маринетт мурашки бегут по коже. Она чувствует, как на нее вновь наваливается невыносимая усталость. — Человек не может это чувствовать, квами тоже… не всегда, но для нас это не так сложно. Должно быть, сильные эмоции, которые испытывал тот, кто использовал талисманы, сломал грань пространства. Или что-то вроде того… В любом случае, тебе желательно его найти. Вас может притягивать друг к другу, если вы связаны одним желанием. — Мне кажется… — Маринетт упирается затылком в подушки и коротко зевает, устало отодвигая с колен блокнот в сторону. — Мне кажется, тот, кто это сделал, поступил неправильно. Нельзя использовать талисманы для личных целей. Это все знают. Не мог же Бражник загадать вернуть меня?.. — А если это сделал тот, кто не мог жить без тебя? — очень тихо спрашивает Тикки, поправляя его волосы и гладя по щеке, и Маринетт еле слышно фыркает. — Без Бриджитт. — Значит, он ошибся. Потому что я не она и потому что он все равно загадал желание, когда не должен был этого делать. Так нельзя поступать. — Нельзя, — соглашается Тикки. Маринетт ниже опускается на подушке и прижимается щекой к Тикки, желая ее тепла и любви больше всего на свете. Никто больше не смог бы ее успокоить, кроме Тикки. Почему-то мысль о том, что существуют в один и тот же миг разные вселенные не пугает ее, а помогает принять реальность такой, какая она есть. Может, она и не сошла с ума. И точно не умерла. — За такое желание нужно очень дорого заплатить. — А что, если, — бормочет Маринетт и закрывает начавшие слипаться глаза, — что, если это я загадала? Точнее, Бриджитт, которая каким-то образом со мной связана. Поэтому я сейчас все это чувствую — расплачиваюсь за нее? — Не думаю, она ведь все-таки умерла, — Тикки гладит её лицо, кожу, под ресницами, скулы, губы, лоб, веки, и Маринетт, успокоенная её умиротворяющим, спокойным голосом, засыпает. Во сне ее окружает чернота, абсолютная, беспросветная темнота, но Маринетт не осознает этого. Ее сознание, утомленное, расклеившееся, ныряет в глубину этой темноты и прячется, закрываясь от всего мира. А затем приходит боль. Впервые — такая, словно ее и не существует, но она знает, что боль должна быть. На ее пальцах ночь, все вокруг потеряло краску. Она опускает руку. Перед ней полные боли зеленые глаза. Слезы. Она что-то говорит и гладит его по щеке, оставляя черные полосы. Она ничего не видит, только эти глаза, навсегда запечатлевает их в своем сознании. Она в лимбе; все повторяется раз за разом, лишая реальность смысла. Ей так невыносимо одиноко, даже когда он забирается в ее разум взглядом, от которого ей никуда не спрятаться, перед которым она совершенно обнажена. Как же она его любит. Маринетт подскакивает так резко, что первые пол минуты не может вдохнуть — её накрывает паника, она задыхается и плачет, касаясь руками тела, пытается нащупать кровь, понять, почему так больно, но крови нет. Фантомные боли никогда раньше не казались для неё настолько реальными. Маринетт впервые за несколько дней думает, что это знак — и что ей нужно действовать, чтобы это все прекратилось. Она утирает со лба пот дрожащей ладонью и свешивает с кровати ноги. Тикки спит на соседней подушке, свернувшись калачиком, и Маринетт не рискует её будить, поднимаясь. Ноги едва её держат, колени подгибаются, а мышцы ноют так сильно, словно она не переставала бегать несколько дней подряд, но Маринетт упорно доходит до раковины и, прислонившись к ней локтем, включает холодную воду, умываясь. Она думает, что ей надо поговорить с Котом Нуаром. Она думает, что ей нужно узнать, зачем Феликсу нужна была Ледибаг и зачем — Лайла. Она думает, что, видимо, тот, кто бы её не воскресил, очень любил Бриджитт, а она — его, но его ждёт огромное разочарование, когда он поймёт, что они с ней — два совершенно разных человека. И она думает, что совсем, точно, абсолютно не собирается снова умирать, даже если первый раз был в прошлой жизни. Маринетт умывается, крепко жмурится и держит ледяные ладони у лба, пытаясь понять, есть ли у неё жар. Жара нет, но в груди полыхает так ярко, что снова становится трудно дышать. Это просто безумие, все это — безумие, но не так давно ей казалось, что летающий жук, называющий себя квами — тоже безумие. Возможно, ей просто стоит привыкнуть. Ей это просто необходимо, она должна принять это как свою новую реальность, научиться с ней жить и попытаться понять, как вернуть себе прежнюю жизнь, как отмотать все назад или хотя бы перестать так остро чувствовать все, что с ней происходило когда-то. С Бриджитт приключилась беда, нечто ужасное, но это не значит, что Маринетт позволит ей отобрать свою собственную жизнь, пусть и через воспоминания. Нет, она не сдастся, не перестанет искать правду и бороться за свою свободу от того, что она не хочет больше никогда испытывать. Маринетт мочит в воде запястья, дожидаясь, пока не перестанет их чувствовать, и выключает воду. Смотрит на себя в отражение зеркала, склоняется ниже — синяки под глазами, посеревшая кожа и осунувшийся вид. Маринетт это совсем не нравится. Она не позволит этому миру себя раздавить. Она отодвигается от раковины, проводит рукой по волосам, приглаживая растрепавшиеся пряди, и собирается было подняться обратно в кровать, как взгляд ее падает на часы. Она думала, что ночь еще не прошла, но, оказывается, уже утро, и довольно позднее. Маринетт устало вздыхает. Она не чувствует себя как человек, который спал весь день и всю ночь, она чувствует себя так, словно ее много часов подряд пинали ногами. Решив, что может позволить себе еще немного поспать, Маринетт уже почти забирается в кровать, как вдруг где-то вдалеке раздается глухой взрыв. Маринетт замирает, упираясь коленом в кровать, и смотрит на Тикки, моментально поднявшую голову и осматривающуюся с настороженным ожиданием. Их взгляды встречаются, и они, не сговариваясь, кидаются на балкон. Маринетт упирается ладонями в перила и с раздражением признает, что придётся все-таки встать — Бражник очень вовремя выпустил акуму. Маринетт кидается обратно в комнату, закрывает люк и включает воду в душе, чтобы, если родители решат её проверить, у неё было алиби. Она перевоплощается и, как ни странно, в костюме чувствует себя гораздо лучше, чем без него, ощущает свою причастность, свою силу и свою возможность действовать. Ледибаг может куда больше, чем Маринетт. И куда лучше. Ледибаг выпрыгивает на крышу своего дома, незаметно спускается с другой стороны и в несколько длинных прыжков оказывается у Елисейских полей. Она зависает на Триумфальной арке, с ужасом глядя на огромную дыру там, где еще несколько минут назад была дорога. Следом взгляд ее натыкается на акуму, решившую модернизировать ландшафт парижских улиц — большого робота, шагающего вверх в сторону Эйфелевой башни. Впереди, перед ним, она замечает крошечную черную точку — Кота Нуара, который видимо пытается увести чудовище подальше от большой автострады. — Решила присоединиться, Багибу? — весело спрашивает Нуар, когда Ледибаг спрыгивает на землю рядом с ним, повторяя почти каждое его движение, чтобы не отстать. — Наш разумный робот не хочет, чтобы на свете остались другие машины. До чего доводит страх конкуренции, а? — Уж тебя точно никто не заменит, — фыркает Ледибаг с улыбкой и несильно бьёт его йо-йо по бедру, когда он игриво шлепает хвостом об асфальт. Это даже забавно. Спасать Париж от акум всегда легко, когда он рядом. Она уверена, что он был один, только он, и что если бы Кота Нуара заменил кто-то ещё, она бы заметила. — Хэй, а ты думала о моей замене? — игриво спрашивает Нуар, делает неверный выпад, и Ледибаг едва успевает обхватить его за талию йо-йо, дернув на себя, как по земле там, где он стоял мгновением ранее, расползается черный след. — Ого, кажется, он хотел лишить тебя выбора. — Никто не будет так же хорош, как ты в стремлении подпалить свой хвост, — улыбается Ледибаг, выпуская Нуара из объятий, не переставая при этом нестись на полной скорости вперед. Порой она просто обожает свои геройские возможности. — И я ни за что не хотела бы, чтобы на твоем месте был кто-то еще. — Мурледи, я пурльщен, что ты призняуешь мяуня самурмым лучшим! — Хотя нет, я ошиблась, — она довольно смеётся, забывая в это мгновение обо всех своих заботах, кидает йо-йо вперёд, обматывает им ногу робота и тянет за нить на себя, упираясь ногами в асфальт. Нуар вытягивает шест под вторую его ногу, не давая поймать равновесие. — Не говори, что тебе не нравятся мои каламбуры, — довольно тянет Нуар, спокойной походкой подходя ближе к связанному роботу и тянет с его шеи небольшую цепочку, разламывая её на части. Ледибаг широко улыбается и ловит акуму. — Не говорю. Ей нравятся. И Нуар ей нравится, хоть она и ворчит на него порой, когда его слишком заносит или когда он чрезмерно рискует. Они давно стали командой, почти единым организмом, и без него, без его шуток, без его оптимизма она не представляет себе жизнь. Она действительно любит его. И она бы заметила, если бы его заменили. Ледибаг призывает супер-шанс и тут же подбрасывает его в воздух, убирая последствия этого нападения. Если бы можно было точно так же стереть все, что на нее навалилось, все, что ее пугает и лишает нормальной жизни. Но с этим ей придется разбираться самостоятельно. — У тебя есть время? — спрашивает Ледибаг, когда Нуар останавливается, опирается на шест двумя ладонями, опуская на них сверху подбородок. — Я хочу с тобой поговорить. — Надеюсь, не о том, что ты искала мне замену. Ледибаг улыбается и качает головой, глядя Нуару в глаза. Она чуть склоняется, покачнувшись, и берет его за подбородок, приподнимая его голову. Нуар удивленно распахивает глаза, но ничего не говорит, только улыбается в ответ, радостно и искренне. Он всегда такой — нараспашку перед ней. Она не могла и мечтать о напарнике лучше. — Нет, я никогда так с тобой не поступлю, — Ледибаг отстраняется и протягивает ему руку. Он хватается за нее, крепко-крепко сжимая ее пальцы, и улыбается еще шире. — Я лишь хотела спросить… Мой вопрос покажется глупым или странным, я знаю, но все же. До тебя ведь… до тебя в наше время никто не владел талисманом? Нуар не меняется в лице, лишь задумчиво прикусывает губу. Они смотрят друг на друга, потом на начавшую внезапно собираться вокруг них толпу, и Нуар незаметно тянет Ледибаг в тень, в переулок между домами, чтобы выиграть им еще немного времени прежде, чем прибудут репортеры. — Нет, Плагг говорил, что последний владелец талисмана жил в Древнем Египте, — наконец говорит Нуар, а затем долго и серьезно смотрит ей в глаза. — У тебя есть основания полагать, что в какой-то момент времени с тобой был не я? — Просто было интересно, вдруг ты сам искал себе замену, — ехидно замечает Ледибаг, чуть подпихивая его в плечо, и Кот Нуар громко фыркает. — И не мечтай, моя Леди. Тебе терпеть меня всю нашу супергеройскую жизнь. Да мы почти женаты, между прочим! Нуар упирается шестом в землю и наклоняется под невероятным углом, попирая законы физики, чтобы потереться о плечо Ледибаг головой. Она рассеянно запускает пальцы в его растрепанные волосы и неуверенно чешет за ухом. Он ведь не может быть Феликсом, верно? Это просто невозможно. Она этого не переживет.  — То есть… Ни разу, да? — осторожно уточняет Ледибаг, и, видимо, что-то такое проскальзывает в ее тоне, что и Нуар становится серьезным. А серьезный Нуар всегда Ледибаг нервирует — ничего хорошего это никогда не значит. — Что случилось, моя Леди? Почему ты задаешься этими вопросами? — Нуар как-то незаметно оказывается рядом и обнимает ее за талию, прижимаясь головой к плечу. — Скажи своему Коту, ты ведь все можешь мне доверить. — Я знаю, хороший, — она обхватывает ладонями его голову и треплет уши, забавно ероша волосы. Голова Нуара смешно поворачивается из стороны в сторону от её движений. — Я сама пока не понимаю. Как пойму — все расскажу. Но, наверное, мне просто нужно больше спать. — Я беру на себя следующие несколько патрулей, — мурлыкает Нуар довольно. — Сокращу маршрут немного, а ты поспишь. — Это не кажется справедливым, но… — Ледибаг вздыхает, согласно и тихо, не убирая рук из его мягких волос. С ним хорошо, и в этот миг она почти не думает ни о Феликсе, ни о Бриджитт, ни о собственной смерти, дыхание которой она чувствует всякий раз, когда закрывает глаза. Нет ничего, кроме Нуара и его чистой любви. — Спасибо, я была бы тебе очень благодарна. Принесу в следующий раз твои любимые круассаны с маракуйей. — О, ну ради этого я тебе могу Эйфелеву башню в шар скатать, — довольно улыбается Нуар и щурит один глаз, когда Ледибаг на мгновение замирает. — Чего остановилась? Из-за башни? — Нет, я просто… Ты ведь любишь меня, да? — Конечно, люблю, моя Леди, — почти обиженно заявляет тот, перехватывая её руку и целуя запястье, но Ледибаг снова замирает, смотря на него во все глаза. — Что-то не так? Ты меня не любишь? — Нет, просто… то есть, я люблю тебя, конечно, но дело в том, что… — она путается в словах, отчаянно краснея, потому что вспоминает внезапно те черты его характера, которые ему совершенно не присущи и те слова, которые он никогда не говорил. Это чувство заставляет её сходить с ума. — Ты бы стал встречаться со мной? — Миледи, — голос Нуара не дрожит, но он выпрямляется, сжимая пальцами её холодные даже через костюм руки. — Я не вру, когда говорю, что люблю тебя. Ты мой свет и моя самая лучшая подруга, я доверил бы тебе и свою жизнь, и свою смерть, и жизни всех моих близких. Но это не совсем то же самое, что любовь в романтическом плане. Надеюсь, тебя это не обижает… — Нет! — слишком радостно взвизгивает та, взмахивая руками, и тут же касается груди Нуара, когда он удивлённо вскидывает брови. — То есть, о, нет… В смысле: фух! — Никогда бы не подумал, что кто-то будет радоваться моему отказу, — говорит Нуар изумленным и даже немного обиженным тоном, но скорее от неожиданности, чем от желания иной реакции. — Как осчастливить Ледибаг? Скажите, что не хотите с ней встречаться. Бонус: действует, только если вы Кот Нуар. — Ну ты и дурак, — Ледибаг приподнимается на носочках и целует его в щеку, долго и крепко. Этот поцелуй снова заставляет что-то ворочаться в ее сознании, какое-то воспоминание, против которого она ничего не может противопоставить. — Дело не в тебе, а во мне, и в том, насколько все перемешалось в моей голове сейчас. — Ладно уж, — Нуар гладит ее плечи и отстраняется, неуверенно улыбаясь. — Сделаю вид, что коты доверяют божьим коровкам. — Хочешь сказать, ты мне не доверяешь? — Как можно доверять тому, у кого больше четырех конечностей?! — почти возмущенно спрашивает Нуар, и Ледибаг недовольно тыкает его в бок пальцем. Нуар смеется, радостно и искренне — от его смеха всегда становится легко на душе. — Ладно, моя восхитительная букашка, извини, что не могу развлекать тебя дольше: мне еще нужно заглянуть на кое-какие крыши и кое-кому помяукать. — Давай, иди, — Ледибаг вздыхает. И ей пора: назад, к своим проблемам, к своему слабому телу, словно лишенному опоры, к своему растерзанному сознанию, напуганному и уставшему, к своим поискам, и страхам, и сомнениям — она знает, что пора, но не хочет снова к этому возвращаться. Она гладит кончиками пальцев лицо Нуара и коротко улыбается. — Знаешь, в другой жизни, возможно, мы могли друг друга любить, — вырывается у нее прежде, чем она делает шаг назад. Нуар следит за ней удивленно, но ничего не говорит. — Ладно, я… я пойду, прости за все эти вопросы. Как только я разберусь, я дам тебе знать. Ледибаг разматывает йо-йо и цепляется им за трубу ближайшего дома, чтобы одним мощным движением перебросить себя вперед, к дому. Она хочет сделать небольшой крюк, чтобы не светиться и не выдать себя, но внезапно обнаруживает себя перед лицеем. Она стоит в своем костюме, кажущимся до нелепого ярким, на узкой колонне забора, и наблюдает за учениками, идущими через ворота. Все это выглядят так… обычно. Это поражает Ледибаг. Для них никогда ничего не меняется, и даже взрывы в центре города мало их интересуют. Все это происходит не с ними. Ледибаг и Кот Нуар их всех спасут, все вернется на круги своя, всегда возвращается. Вот только не для Маринетт. Для нее не вернулось. Прошлое догоняет ее, прошлое, которое ей даже не принадлежит, которое она не готова принять, потому что никто ее об этом не спросил. Прошлое, которое отбирает у нее настоящее, отбирает ее жизнь. Ледибаг крепче сжимает в ладони йо-йо. Она найдет того, кто повернул время вспять и устроит ему такое… — Ледибаг! — доносится до нее окрик, и она вздрагивает, понимая, что сидит здесь, слишком заметная, чтобы позволять себе расслабиться. Она находит взглядом кричащего и замирает, как каменное изваяние. Через толпу к ней пробирается Феликс. — Мне нужно кое-что спросить у тебя! Не надо, почти панически думает она, моментально выпрямляясь. Нет-нет, точно не сейчас, прости. Ледибаг делает всего несколько шагов вперёд, дёргает рукой, снимая йо-йо с пояса, а в следующее мгновение уже летит между зданиями, опускаясь за крышу, соседнюю с той, где Маринетт живёт. Она забивается в угол между трубой и скатом крыши, подтягивает к себе ноги и откидывает голову назад. В беспокойном небе собираются осенние тучи, успокаивающе кружась и собираясь в сероватую дымку у горизонта. Она чувствует себя так глупо, но просто не может даже взглянуть Феликсу в глаза. Ее преследует странное, терзающее ее чувство, что если она снова сделает это, она никогда не сможет выбраться из клетки, в которую превратится ее разум. Этот страх, не имеющий под собой никаких оснований, все же столь силен, что она сбежала и прячется сейчас на крыше этого дома, будто боясь, что кто-то может ее здесь обнаружить. Она трет лоб рукой и поднимает голову. Смотрит на стайку кружащихся совсем близко птиц. Чего они ждут? Чего ждет она? Ей никогда не было так страшно. У нее ощущение, что это еще одна жизнь внутри жизни. Что это квест. Что это все не на самом деле. Но ведь факт в том, что, конечно же, это реальность, конечно, все по-настоящему, а ей просто не повезло, вот и все. Птицы громко, пронзительно кричат и опускаются в свои гнезда. Ледибаг закрывает глаза, собирая себя заново. Она представляет снова и снова глаза, которые смотрят на нее из темноты. К ним добавляются прикосновения — он касался ее, гладил, — она ощущает их на коже в своих фантомных воспоминаниях. Вспышка — она сидит, поджав под себя колени, вокруг глубокая ночь и только рокот какого-то мотора заглушает тишину; что-то прижимается к ее боку, ей так тепло; кто-то целует ее в шею; эти глаза, такие нежные, такие насмешливо-дерзкие; рокот становится тише — мягкие губы накрывают ее; темнота, пустота, агония и жар — прикосновения, смех. Все причудливо смешивается. Больно и хорошо. Ледибаг распахивает глаза и вместо ночи в ее мир врывается солнечный свет. Ей тяжело дышать и больно думать, но теперь она уверена, что это не просто фантазии, это воспоминания, подернутые дымкой, болезненно врывающиеся в их мир и ломающие реальность. Она устало вздыхает и поднимается. Ей нужно разобраться с этим, но она не знает, с чего начать, и не знает, к кому идти. Как она сможет найти путь по этой нити, если не знает, откуда она начинается и к чему приведет? Вернувшись домой, она снимает трансформацию и достает свою доску для расследований. Это успокаивает ее чувства и мысли, даже если редко приводит к каким-то результатам. Ей нравится собирать информацию и структурировать ее, печатать и вырезать фотографии, подписывать их и разрисовывать — это освобождает ее мозг и дает ответы, которые уже у нее есть, но за которые она не может зацепиться. Не то чтобы сейчас это помогает, но Маринетт хотя бы не позволяет панике снова заполнить ее душу. К обеду приходит Алья, приносит ей домашнее задание и заставляет ее поесть, попутно расспрашивая о том, что произошло. Маринетт всегда очень жаль, что она не может открыться ей, что она не может рассказать, что с ней на самом деле происходит. Это одиночество, фатальное, глубокое одиночество порой ранит ее до глубины души, а в такие моменты — особенно. Но она молчит, рассказывая лишь то, что необходимо. Маринетт привыкла к тому, что ей нужно защищать тех, кого она любит. — Феликс бледнее тени, — внезапно говорит Алья, рассеянно играясь с игрушкой Кота Нуара. — Мне кажется, он считает, что это ты из-за него упала в обморок. — Я не… — Маринетт возмущенно фыркает и случайно проезжает ручкой по блокноту не там, где нужно. — Еще чего. Он много о себе думает. — Мне кажется, он волнуется, — дружелюбно замечает Алья, опускаясь на локоть и утопая в одеялах на кровати, и Маринетт неохотно переводит на неё взгляд. Алья улыбается кончиком губ. — Честно. — Ладно, я напишу ему, что он зазнался, и я в порядке, — поддразнивает Маринетт, показывая ей язык, и Алья со смехом запускает в неё маленькую декоративную подушку. — По мне, так это мило, — говорит Алья, когда они перестают смеяться. Она тянется к тарелке с макарунами, берет один и начинает рассматривать его на свет. Маринетт переводит на нее взгляд, подминает под себя подушку, крепко ее обнимая, и пожимает плечом. Для нее это скорее странно и навевает неприятные напоминания о том, что он может что-то знать. Тикки говорит, что даже если это, теоретически, его вина, он бы тоже ничего не помнил. Если дело, конечно, вообще в талисманах, если реальность действительно переписывали — ведь есть десятки других способов изменить ее в мире, где есть такие могущественные силы. Прежде Маринетт не думала о том, что их мир наполнен магией, масштабы которой ей никогда не осознать — она просто заперта в своей маленькой жизни со своими маленькими проблемами, просто превращается раз в день в Ледибаг, даже не думая о том, что за силы делают это. Но ведь кто-то мог подумать. Кто-то мог это использовать. И совершенно не обязательно Феликс, не обязательно даже, что действие было направлено на них — Маринетт уверена, что в результате изменились бы миллион судеб. Но ведь никто больше не чувствует… Маринетт косится на Алью и делает глубокий вдох. — А по мне так он просто пытается привлечь внимание, — рассеянно, не особо понимая, что говорит, замечает Маринетт и выпрямляется. — Алья? — О нет, когда ты смотришь на меня с таким выражением лица, это никогда не заканчивается чем-то хорошим, — Алья тыкает в нее половинкой макаруна и хмурится. — Только не смей говорить, что у тебя есть какой-то план. — За кого ты меня принимаешь? — возмущается Маринетт, которая до сих пор не может придумать связный план действий даже в своей голове, а значит и поделиться им не может. — Я лишь спросить хотела. М-м тебе порой не кажется, что все… ну знаешь, странное? — когда Алья смотрит на нее, как на дурочку, Маринетт раздраженно вздыхает и дергает рукой. — Как будто что-то не так? — В смысле? — Алья опускает руку. — Типа с моей жизнью? — Нет, ну… — Маринетт запинается, задумавшись, но в итоге качает головой. — Нет, не то. Словно бы вот все это уже было, будто есть сценарий, которому ты не следуешь. — Милая, у тебя жар? — интересуется Алья, и Маринетт недовольно отталкивает её на подушки. — Да иди ты! — Ну куда я пойду, скажи мне, пожалуйста? — фыркает Алья, запутавшись в одеяле, и, потерпев перед ним поражение, плюхается на спину окончательно. — Нет, мне кажется, все так, как должно быть. Только вот если бы Ледибаг давала мне больше интервью… — Ты думаешь о ней чаще Кота Нуара, влюбилась, да? — подперев щеку ладонью, вяло спрашивает Маринетт, но когда Алья не отвечает в течение нескольких минут, подозрительно притихнув, резко выпрямляется. — Алья, тебе нравится Ледибаг?! — Да кому она не нравится-то, кому?! Покажи мне пальцем! — тут же возмущенно вскрикивает Алья, также резко садясь. — Я влюблена в Нино, но это не отменяет того факта, что у Ледибаг сногсшибательные бедра… — Ты-ы просто ужасна, — сдавленно смеясь, резюмирует Маринетт и со смехом запихивает в открывшийся рот Альи ещё один макарун. — Не хочу ничего слышать. Сейчас расскажешь мне ещё о том, какая у неё талия, какая грудь, какие глаза, а мне потом с этим жить, спасибо уж. Алья усердно кивает на каждое ее перечисление, а Маринетт в это время все никак не может выбрать — пнуть ли ей Алью или провалиться в подвал от смущения. Оба варианта кажутся ей очень соблазнительными. Наконец все-таки толкнув ее в бедро, Маринетт отворачивается и закрывает горящее смущением лицо рукой. Она понятия не имеет, как это объяснять, и ее мысли на этот счет далеки от идеала. — Как будто ты это не понимаешь, — мечтательно закатывает глаза Алья, пока Маринетт пытается справиться со своими чувствами. — Ты просто привыкла держать все при себе, словно если ты признаешься, что тебе кто-то нравится, мир накроет огненная гиена. — Я признавалась! — возмущается Маринетт, сразу же забывая о своем смущении. — Я рассказывала тебе, что мне нравится Адриан, как ты мо-ожешь!.. — Адриан не в счет, всем нам когда-то нравился Адриан, — усмехается Алья, искренне радуясь тому, что Маринетт, вспоминая это, начинает недовольно фыркать. — Нино мне говорил, что он не попробовал с Адрианом только потому, что ваши с ним влюбленности в него совпали. — В смысле, ты шутишь сейчас что ли? — Маринетт быстро-быстро моргает и толкает Алью в плечо, когда та начинает смеяться и качать головой. — Да брось, он бы мне рассказал! Я-то думала, это до меня было… — Ага, конечно, — Алья широко улыбается и выгибает брови. — Он рассказал мне на первом нашем свидании. От его признания потом пошла шутка, что Адриан Агрест — это диагноз, девочка, и что мы все им болели. Это как не любить дышать — может, ты и не любишь, но все равно ведь дышишь. Маринетт пару минут пыхтит, пытаясь принять новую правду — она-то думала, что эти шутки пошли из-за нее, а не из-за Нино, но теперь это даже не кажется странным, особенно, если сопоставлять их поведение. Алья права, не полюбить Адриана почти невозможно, особенно, если узнаешь его поближе. Есть люди, которыми невозможно не очароваться, даже если ты пытаешься убедить себя, что это не так, что-то все равно проскальзывает в сердце — на минуту или год, неважно. Адриан как раз такой человек. — Ладно… — вздыхает Маринетт, смирившись, и пытается мысленно вернуться к тому, о чем они говорили. — Но я ведь никогда не скрываю свои чувства, особенно, от тебя. Просто Ледибаг… Ну, это не то, что мне интересно. — А что тебе интересно? Ты давно не говорила о том, что тебе кто-то нравится. Мне понравится, если я верну назад свою жизнь — а все остальное приложится, думает Маринетт, чувствуя, что ее настроение слегка косится вниз. — М-м… Габриэль Агрест сойдет? Вон сколько у меня его фотографий на доске, — Маринетт кивает на нее и усмехается, потому что глаза Альи распахиваются шире. — Собираюсь попробовать со всей семьей Агрестов. — Даже с Феликсом? — Он не Агрест! — недовольно повышает голос Маринетт, а в следующее мгновение, когда Алья патетично кивает, делая вид, что верит ей, кидается на неё и валит на кровать, закрывая её лицо ладонями. — Ты невыносимая, невыносимая женщина! И ты меня раздражаешь! И Феликс раздражает! Я вообще выйду замуж за Нино, понятно тебе? — когда Алья возмущенно давится воздухом, Маринетт показывает ей язык и снова садится. — Что значит «выйду замуж за Нино»? — А что? — переспрашивает Маринетт нарочито безразлично. — Он мой лучший друг, он мне точно не откажет. И тогда сама будешь со своим Феликсом общаться, раз везде его припоминаешь, да-да. Такая теперь у тебя участь. — Брось, не говори мне, что не ревновала его к Лайле, этот аромат небезразличия и ревности я, как журналистка, чувствую за версту! — Алья шлепает ладонями по одеялу. — Да с чего бы мне его ревновать? — с искренним изумлением спрашивает Маринетт, столь удивленная тем, что ее снова так легко поймали, что даже забывает разозлиться. — Мы вообще знакомы-то всего ничего. Маринетт не ощущает, будто они едва-едва друг друга знают, нет, она словно знает все о нем, каждую деталь, просто не хочет вспоминать. Ей неприятно это чувство, но ничего сделать она с ним не может — ей кажется, спроси ее кто-то, что ему нравится, а что нет, и она тут же бы сказала, не задумываясь, хотя даже не знает ответ. — А что, не существует любви с первого взгляда? — Алья приподнимает брови, глядя на Маринетт почти серьезно. — Не могу понять, почему ты так сопротивляешься. Что ужасного в том, чтобы влюбиться в такого красивого парня? — Алья, мне сейчас… — Маринетт теряет весь весёлый настрой и отворачивается, поднимая обратно свой блокнот. — Мне сейчас не до влюбленностей. — Что такое, девочка? — тут же спрашивает Алья, и голос ее тоже звучит иначе, так, словно все веселье между ними было ненастоящим. — Все же ты что-то скрываешь от меня. Это ведь не что-то серьезное, верно? Потому что если да, то, клянусь Богом… — Нет, — поспешно перебивает ее Маринетт. — Конечно же, нет, просто есть заботы, которые я не могу… В общем, я просто немного устала, нужно много готовиться к поступлению и вообще, мне не хочется сейчас никаких отношений. У меня нет на это сил, понимаешь? Тем более с таким, как Феликс. — Бесит тебя, да? — понимающе предполагает Алья, и Маринетт, поджав губы, несколько раз активно кивает. — А вот ты ему, кажется, очень даже нравишься. Ну ты подумай все равно: он ведь англичанин, они не умеют нормально выражать свои чувства. — Алья-я… — Ладно, молчу-молчу, — Алья поднимается на ноги, целует Маринетт в волосы и касается пальцем её носа. — Я зайду за тобой завтра утром, вместе в лицей пойдём. Скажу Нино, что ты в норме, а то он очень переживал, что не сможет прийти тебя проведать. — Ничего, мне твоего внимания хватило, — фыркает смущенно Маринетт, и Алья довольно фыркает, подхватывая свой рюкзак. Уже спускаясь по лестнице и придерживая рукой люк, она посылает Маринетт воздушный поцелуй. — До завтра, девочка. Не падай больше в обмороки и не лови нервных срывов, иначе я укушу тебя за твою мягкую попку. — Боже, просто уйди уже! — смеётся Маринетт, запуская в неё подушкой, но Алья закрывает люк быстрее, чем та долетает до своей цели. — Я тоже люблю тебя! — кричит откуда-то снизу Алья, и Маринетт, улыбаясь, качает головой и тянется к блокноту. Она рада, что Алья пришла ее поддержать, потому что иначе, кажется, сошла бы с ума, погрузившись в собственный разум слишком глубоко. Маринетт перечитывает снова свои записи и вздыхает. Ничего это ей не говорит. Даже если все ее теории правда, какой в этом смысл? Что она может Феликсу предъявить, это ведь не он на самом деле воспользовался талисманами, а другой человек, другой Феликс, и он не может за него отвечать. Да и что это изменит? Вернуть все как прежде у нее все равно не выйдет. Впрочем, сделать что-то все равно нужно, она не собирается сходить с ума вечно. — Предположим, мне нужно найти того, кто воспользовался талисманами, — бормочет Маринетт, рисуя в блокноте столбик, отведенный под имена. — Это могут быть и Бражник, и Кот Нуар, и мастер Фу — то есть, только те, кто знает, что будет, если объединить талисманы. Мастер Фу не стал бы воскрешать меня, он знает, что это личная выгода, — Маринетт вычёркивает имя наставника и коротко смотрит на выглянувшую Тикки. — Бражник бы тоже вряд ли так поступил, это ему ни к чему. Кроме того, даже если это он, чтобы поговорить с ним, мне придется раскрыть его личность, а до этого момента у меня это не выходило. Остается Кот Нуар. — Думаешь, он бы в самом деле поступил так? — тихонько спрашивает Тикки и заглядывает ей в глаза. — Чтобы получить то, что могут дать талисманы, нужно отдать что-то взамен. — Кот Нуар не похож на человека, который что-то потерял, значит, либо он не помнит, что случилось, и его, как меня, не мучает прошлое, — Маринетт ставит рядом с его именем вопрос. — Либо это все-таки какой-то другой Кот Нуар. Что ещё хуже, потому что спросить личность первого я не могу, а второго никогда не узнаю. И вообще, как в этом замешан Феликс? — Маринетт с раздражением подчеркивает его имя. — Он вечно что-то знает и очень раздражает меня этим. Возможно, мой мозг просто сходит с ума и объединяет необъединяемое. — Или Феликс все-таки и есть бывший Кот Нуар, — говорит вдруг Тикки, и Маринетт резко вздрагивает, смотря на нее. — У него зеленые глаза и светлые волосы, как у твоего Кота Нуара. Он мог им быть, и ты сама сказала, ему что-то может быть известно. Может, поэтому ему нужна Ледибаг? Поговорить о том, что он помнит. А помнит он тебя, ведь ты и есть его Ледибаг. — Его Ледибаг — Бриджитт, — поправляет ее Маринетт неохотно и ставит кривую точку в углу листа. — Это звучит логично… Но я не хочу с ним разговаривать! Хватило пары дней, чтобы мой мозг оказался настроен против меня! Что будет, если мы поговорим? Маринетт резко закрывает блокнот и отбрасывает его в сторону, падая спиной на подушки. — Возможно, нам наоборот не нужно разговаривать и даже видеться! Возможно, в этом все и дело: мы слишком близко друг к другу. Это глупо, но я не хочу, чтобы мне стало ещё хуже. И я уж точно не хочу знать, как я умерла. Он поступил неправильно, если это вообще он. — А, может, это и нужно? — тихо спрашивает Тикки, обращаясь как будто не к ней, а в пустоту, потому что голос ее звучит отрешенно. — Может быть, ты успокоишься, если узнаешь все, как было? Порой отрицание — не лучший выбор. — Но я не хочу, — почти раздражается Маринетт, которая не может себе даже представить, как добровольно соглашается узнать такие страшные подробности другой своей жизни. — И чем, по-твоему, он мог пожертвовать? — Бриджитт, — говорит Тикки спокойным и грустным голосом. — Он пожертвовал ей, потому что вместо нее здесь ты. Нельзя изменить судьбу, даже камни чудес на это не способы. — Хочешь сказать, меня тут вообще не должно быть? — безжизненным тоном спрашивает Маринетт, осознавая с внезапностью, что эта мысль замораживает ее напрочь. — Что я типа картонной версии настоящей Бриджитт? — Ты настоящая, — уверяет ее Тикки, подлетая к ее лицу и гладит по щекам, потому что Маринетт чувствует, как снова начинает давать сбой — горло сдавливают спазм и слезы. — Неважно, кто был до тебя и как переписали вселенную, ты все равно настоящая. — Если это Феликс, то он пожертвовал ещё и своим талисманом, — безжизненно замечает Маринетт, торопливо вытирая слезы. — Он больше не Кот Нуар, потому что загадал желание. Бриджитт все равно мертва, потому что я не она. Его желание не исполнилось, — она отворачивается, ложась на бок, и накрывается одеялом, сухо всхлипывая. — Зачем ему кто-то другой, если он жертвовал всем ради той, которую любит? Я не смогу ему этого дать, а выслушивать, что я испортила его жизнь и отняла у него и прошлое, и Бриджитт — последнее, что мне надо. Я не буду с ним разговаривать. — Это твое право, — тихо произносит Тикки, опускаясь на ее не прикрытую одеялом макушку. — Поступай так, как чувствуешь, Маринетт. — Я не хочу ничего чувствовать, — шепчет она, закрывая глаза, и сжимается, укутываясь сильнее. — Лучше бы я его не помнила. Я не хочу любить его, если буду знать, что он меня ненавидит. Я не хочу быть заменой Бриджитт. — Маринетт… — Я устала, — перебивает ее Маринетт, ощущая непосильное разочарование от той теории, что складывается изо всей этой информации. — Прости, Тикки, но я ложусь спать. Маринетт закрывается от Тикки одеялом почти полностью, оставляя только нос и лоб, и смотрит в пустоту. Она не хочет спать, не может, ей страшно, потому что всякий раз, когда она закрывает глаза, перед ними чернота, граничащая с невозможностью. Ее нельзя понять, осознать и принять, это просто невозможно, потому что воспоминания об этой темноте, которые преследуют ее, самое страшное, что когда-либо было в ее жизни. Ей не нравится то, к чему они пришли, и она с ужасом понимает, что, скорее всего, все это правда. Вот если бы это было что-то хорошее, тогда еще можно было бы сомневаться, но ничего хорошего не было. И Маринетт просто не может найти в себе силы перебороть себя, чтобы смириться. Она чувствует себя настоящей, но теперь это кажется лишь иллюзией. Она думает о том, что ощущает Феликс — он отдал все, всю свою жизнь, все, чем он когда-либо дорожил, ради Бриджитт, а теперь здесь, один, потерпевший поражение и даже не имеющий возможности вновь ее узнать. Если они продолжат общаться, Феликса настигнет большее разочарование, чем если Маринетт просто будет его игнорировать. Почему-то ей кажется что иначе они идут по-прежнему сценарию из прошлой жизни, и ей совершенно не хочется повторять все это снова, чтобы пойти к одному и тому же результату. Маринетт не хочется жить чужую жизнь, ей нужна своя, даже если, возможно, ей она не принадлежит. Маринетт закрывает глаза, крепко жмурясь, и глотает слезы, все-таки скатившиеся из уголков глаз. Ей так больно и обидно, что она не знает, как выстроить себя заново, не знает, как продолжить просто как ни в чем ни бывало выполнять свой долг, когда, возможно, ее талисман сломал вселенную. С этим сложно смириться, но еще сложнее с собственной нереальностью и с чувствами. Если она не Бриджитт, то почему испытывает ее чувства? Почему проживает ее жизни, почему умирает за нее каждый раз, когда закрывает глаза? Если Феликс все знает — а он наверняка знает, — то либо он не уверен и хочет убедиться, что Маринетт и Ледибаг один и тот же человек, либо просто играет с ней. И то, и другое — подло. Она, возможно, не хотела быть спасенной. Он не имел права решать за нее, использовать её талисман. Да, жестоко заставлять человека жить в мире, в котором он потерял близкого, но у Маринетт нет иного выхода, кроме обвинения — если бы Феликс оставил все, как есть, ей бы не было больно. Эгоистичная, глупая Маринетт — она просто надеялась жить свою жизнь. Она не хочет ставить себя на его место, потому что понятия не имеет, как поступила бы, и боится того, что может обнаружить, если задумается об этом. Да и должна ли она? Моральный компас внутри говорит, что должна, но сил на это нет совершенно. Боже, да она, кажется, даже и не любила никогда так, чтобы понимать, насколько это сильное чувство! Все ее влюбленности не стоили того, чтобы ради них разрушать мир. Бриджитт любила Феликса именно так. Маринетт жмурится, пытаясь прогнать это чувство, вспыхнувшее внутри осознанием, и еще сильнее начинает плакать, с силой сжимая зубы, чтобы успокоиться. Она просто хочет заснуть без сновидений и спать, пока все не решится. Почему она обязана думать об этом, что-то решать, размышлять, чувствовать? Она не хочет ничего чувствовать, она хочет онеметь внутри, хочет, чтобы вселенная оставила ее в покое и дала ей просто существовать в блаженном неведении — как Алья, которая даже не понимает, о чем Маринетт говорит. Маринетт засыпает довольно быстро, даже не посмотрев на время, а просыпается за несколько часов до рассвета от того, что в голове впервые за неделю — тишина. Темная, глубокая, прогорклая, с привкусом жженного сахара и мокрой мяты. Маринетт облизывает губы, проводя ладонями по лицу. Ощущение не лучше, чем после сна, и даже так все ее мысли упорно возвращаются к тому, что происходит. Она просто не может думать об ином, не получается, не выходит спрятаться от самой себя. Она поднимается и ходит по комнате, мерит ее шагами, едва способная стоять на ногах — в темноте это не важно, в темноте она может позволить себе быть слабой, потому что даже она себя не видит и не чувствует, что существует. В окружающей ее какой-то вакуумной пустоте ей страшно, как было страшно в своих видениях, и все же она хватается за этот страх, за это чувство, поганое, приторно-сладкое, бросается в этот омут. Маринетт не хочет рассуждать, не хочет ничего понимать, она просто хочет проснуться утром и осознать, что ничего не помнит. Она хочет жить, а не быть, потому что сейчас она не чувствует даже собственных легких. Маринетт опускается на пуфик у стола, обессилев, закрывает глаза, а когда открывает их снова, то видит, как по уставшие свесившейся с колена руки гуляют солнечные лучи, отраженные от приоткрытого окна. Маринетт ежится от тепла, которое совершенно не согревает замерзшую душу, и убирает руку в тень, прижимая ее к животу. Если это все же Феликс загадал желание, спасая меня, и даже не ненавидит меня за то, что я не Бриджитт, думает Маринетт рассеянно, поднимаясь обратно на ноги и уходя в сторону ванной, то я не понимаю, зачем ему говорить со мной. Не может же он хотеть быть со мной после всего, что пережил? Да и я не она, я ведь совсем не тот человек. Одни и те же мысли — и все по кругу, — слишком выматывает. Она очень на это надеется, потому что не хочет быть ею. Не хочет быть человеком, которого просто заменили. Да, Маринетт знает, что она существует, у нее есть воспоминания, прошлое, у нее есть реальность, и сейчас она, а не Бриджитт, здесь, даже если это всего лишь другая ее запись — и все же она верит, что они отличаются достаточно, чтобы быть двумя разными людьми. Маринетт чувствует такую сильную усталость, что едва способна передвигать ногами, но все равно выполняет по привычке все свои ритуалы, потому что понимает — никто больше не позволит ей оставаться дома без видимой на то причины. Она могла бы соврать, но какой в этом смысл — в одиночестве она только сильнее себя накручивает. Феликса, правда, видеть категорически не хочется. — Может, поругаться с ним? — спрашивает Маринетт у своего изнеможённого отражения, пока замазывает синяки под глазами. — Но я буду выглядеть истеричкой, решит, что он действительно имеет к этому отношение. Ну, то есть, он имеет… Но слишком много чести. Маринетт проводит кисточкой для пудры по своему носу, несколько раз задумчиво тыкает, даже толком не понимая, что делает и для чего вообще предназначена кисточка, а потом со вздохом кидает все в раковину, отходя от зеркала. — Я совсем не понимаю его мотивов, снова, но я не хочу с ним ничего обсуждать. Что, если он всегда такой, а я просто себе придумала, что он бывший Кот Нуар, который перестал быть Котом Нуаром, потому что загадал чёртово желание и пожертвовал моей и своей второй личностью? — она резко оборачивается на сонно зевающую Тикки и недовольно поджимает губы. — Это даже звучит как бред, не находишь? У Тикки такой вид, будто она не понимает, на каком языке Маринетт с ней говорит. Но когда она трет лапкой глаз и снова поднимает на нее взгляд, Маринетт понимает, что глубоко ошибается. Существо вроде нее не так уж просто сбить с толку, просто у Тикки есть ответ, который Маринетт не хочет слышать. — Возможно, так и есть, — соглашается Тикки. — Ты можешь быть права или не права, главное, чтобы ты сама понимала, чего хочешь. Не обязательно доходить до правды, если на нее нет сил. Не обязательно даже искать ответы, если они тебе не нужны. — Но ведь я живу в мире не одна, — слабо сопротивляется Маринетт и заводит руки назад, чтобы распутать волосы. — И я не могу избегать Феликса и его вопросов. Что-то же ему нужно от Ледибаг, значит, он не знает или не уверен, что это я. И, насколько я в людях разбираюсь, он так просто это не оставит и не остановится. Предлагаешь сбежать на Луну? — Мы могли бы, — вполне серьезно говорит Тикки. — Если тебе так будет проще. — Вряд ли Кот согласится отправиться туда со мной, — нервно усмехается Маринетт, но тут же встряхивает головой, пытаясь прогнать от себя этот бессмысленный диалог. Пряди волос ударяют ее по лицу, неприятно и хлестко. — И вообще, дело не в этом, а в том, что я не могу сбежать, как и притворяться, что ничего не понимаю. Будет на самом деле забавно, если ему просто нравится Ледибаг, а я все придумала. — Тогда ты с ним поговоришь? — снова спрашивает Тикки, И Маринетт нервно начинает собирать сумку. — Нет. Пока что я не хочу ни с кем об этом говорить. Возможно, потом… — Но ты ведь говоришь со мной, — говорит с Тикки с той наивностью, которая всегда Маринетт умиляет. Она останавливается, не успев положить в сумку пенал, и касается указательным пальцем ее головы, нежно потрепав из стороны в сторону. — Чем это будет отличаться? — Не знаю, — Маринетт замирает, прислушиваясь к шуму внизу, и усмехается, потому что голос Альи настойчиво требует ее спуститься или она поднимется сама — и тогда Маринетт будет виновата в этом сама. — Результатом, наверное. Тебя это касается лишь косвенно, а его напрямую, — Маринетт раскрывает сумочку для Тикки, и квами поспешно залетает внутрь, высовываясь оттуда на четверть, пока Маринетт поспешно заканчивает собираться. — Не факт, что он не зарыдает или не кинется с кулаками, или не начнет целовать — в любом случае дело придется иметь с его чувствами, — Маринетт морщится и закидывает сумку на плечо. — Ну уж нет, спасибо. — Поступай, как знаешь, — мягко отвечает Тикки, и Маринетт ласково улыбается ей, прежде чем начать спускаться по лестнице. В общем и целом, если не думать о том, насколько неправильной кажется реальность, все нормально. До тошноты правильно, как и было всю жизнь — Маринетт не видит никаких несостыковок, никаких проблем, сколько не пытается всматриваться — она не хочет это делать, но остановиться не получается. Маринетт старается влиться, старается отвечать Алье, но в итоге думает только о том, как не хочет видеть Феликса, до страха, до дрожи внутри, и все сильнее раздражается от того, что он занимает в ее жизни такое значение. Ей бы наплевать — они друг другу никто, но она не может. Перед внутренним взором его глаза — боль, которую она не способна вынести. — Детка, у тебя точно все хорошо? — доносится до Маринетт голос Альи, и она вздрагивает, резко поворачиваясь к ней и понимая, что смотрит в дверцу открытого шкафчика уже несколько минут. — Ты же не пытаешься закрыть его силой мысли, да? — Ты меня раскрыла, — со смешком бормочет Маринетт, одним движением закрывая, наконец, дверцу и отворачиваясь от ряда шкафов. — Пока что выходит не очень, но, возможно, дело просто в том, что он из металла. — Кто? — непонимающе переспрашивает Алья, и по выражению её лица Маринетт понимает, что окончательно сошла с ума. — Шкафчик, конечно же. — Сис! — Нино так быстро накидывается на нее, что едва не валит с ног, а в следующее мгновение уже целует в щеку, крепко сжимая в объятиях. — Я думал, потерял тебя! Я уже начал продумывать плейлист для твоих похорон, расплакался на первой песне, потом на десятой, а потом ещё раз, когда все выключил! — он отстраняется, сжимает пальцы на ее плечах и несильно встряхивает. — Запомни раз и навсегда: если ты умрешь раньше меня, я найду тебя и сам убью. Усекла? — Так точно, месье, — Маринетт рисует под ключицей крестик, и Нино, подозрительно прищурившись, снова крепко её обнимает. — Брось, это всего лишь нервный срыв. — Я постарел на двадцать лет! — Тогда что ты делаешь в лицее? — подначивает его Маринетт, и Нино весело пихает ее в бок. — Ладно-ладно. Маринетт тянется к Нино снова и тыкает в его лоб пальцем, смеясь, когда он начинает притворяться, что падает в обморок и чуть подталкивая, чтобы помочь. Она уже хочет вступить с Нино в небольшую драку, когда вдруг оказывается в чьих-то теплых и крепких объятиях. Она почти сразу узнает запах Адриана и тянется к нему в ответ, прижимаясь ухом к его груди. — Ты нас очень напугала, — говорит Адриан так серьезно, что Маринетт становится не по себе от того, как много переживаний она принесла своим друзьям. — Как ты себя сейчас чувствуешь? — Не переживай, Адриан, — Маринетт треплет его по щеке, сжимая на коже два пальца и чуть ее оттягивая, — даже не думайте, что вам удастся от меня избавиться. — Было бы жаль от тебя избавляться, — Алья толкает её в локоть. — Ты слишком вкусно готовишь. Адриан бы оголодал без твоей выпечки. — Поддерживал бы свою модельную фигуру, — поддакивает Нино, приглаживая талию, и все начинают смеяться. — Какой ужас, это что, у меня была бы тогда карьера получше? — говорит Адриан, стараясь добавить в свой голос трагизма, но снова разражается смехом, прижимая к себе Маринетт крепче. — Между карьерой и Маринетт выбираю второе. — Как это мило, я выиграла у… — она запинается, не договорив, будто влетает в бетонную стену, потому что видит из-за руки Адриана неспешно, но твердо идущего к ним Феликса. Она тут же прячет голову на груди у Адриана и прижимается к нему крепче, надеясь, что он достаточно тактичен, чтобы не лезть с вопросами. Ну да, он и тактичность… — голос в голове почти заглушает голос Феликса, но она, к своему неудовольствию, все же слышит. — Надо же, — говорит Феликс, немного растягивая гласные. — Маринетт, рад тебя видеть. Тебе лучше? — Да, все замечательно, так мило, что ты спросил, — тараторит она довольно быстро, натягивая на губы вроде как приятную улыбку, и они замирают, смотря друг другу в глаза. В это же мгновение Маринетт окончательно понимает, что это он. Ему не просто нравится Ледибаг, он в самом деле связан со всем происходящим и, более того, он знает, что она уже это поняла. — Ну ладно, пока, — Маринетт хватает за руки Адриана и Нино и шикает на Алью, чтобы она шла быстрее за ними. — Маринетт… — начинает было Феликс, но она лишь ускоряет шаг, приводя в недоумение своих друзей, которые, впрочем, к их чести идут за ней первое время молча, не задавая вопросов. Лишь когда они оказываются в нескольких метрах от двери класса, Маринетт останавливается и переводит дух, понимая внезапно, что сердце ее колотится так быстро, что темнеет в глазах. — Мы могли его подождать, — робко говорит Адриан, первым нарушая молчание. — Мы ведь все равно в один класс. — Пра-авда? — тянет Маринетт, нервно оборачиваясь, но Феликса пока не видит. — Даже не знаю, что на меня нашло, не подумала. Ну, он ведь не потеряется, верно? — Не потеряется, малыш, не бойся за братика, — вмешивается Алья, обнимая его за руку, и Адриан неуверенно улыбается. — Маринетт просто влюбилась, вот и избегает Феликса, — добавляет она, когда Маринетт уже пытается панически придумать, как объяснить Адриану свое поведение, если она обещала ему, что у них с Феликсом все будет хорошо. — Да-да, дело совсем не в том, что он ей не нравится, — добавляет уверенно Нино, подмигивая Маринетт, и она, отчаянно краснея от смущения и злости, к своему сожалению, кивает головой, сжимая, кулаки. — Да-а, — тянет она, стараясь, чтобы её голос звучал так же уверенно, как у Нино. В это мгновение она не думает, что в придуманной Альей и Нино легенде с недавнего времени есть доля истины. — Извини, Адриан, это было грубо, но это правда: Феликс мне просто нравится, ага. В этом все дело. Поэтому мне надо его сейчас избегать, иначе будет, как с тобой, помнишь? — Ну, ты была довольно милой, — неловко произносит Адриан, и Маринетт краснеет еще больше, прижимая ладони к щекам. — И разве не нужно с ним поговорить? Вдруг ты ему тоже нравишься. — Бро, ты совсем не шаришь в девчонках, — заявляет патетично Нино. Адриан тоже немного краснеет и отводит взгляд, но тут же снова смотрит на Маринетт, которая уже просто мечтает, чтобы персонально на нее упал ее личный метеорит. Во вселенной триллионы всяких камней, почему хотя бы один из них не может упасть ей прямо на голову прямо сейчас, пробив крышу и два этажа над ними? Едва подумав об этом, Маринетт чувствует подступающую к горлу тошноту и сжимает зубы уже не от злости и не от смущения. Боже, я теперь даже пошутить в собственной голове не могу, да будь проклято все это трижды, думает Маринетт, до боли смыкая челюсти, пока ее не перестает мутить. — Я и не пытаюсь казаться экспертом, просто… ну мне кажется, так гораздо проще, — Адриан снова смотрит Маринетт в глаза, но она уже, к счастью, берет себя в руки. — Когда обсуждаешь вместо того, чтобы строить предположения. — Ну, я еще не знаю до конца, понимаешь? — Маринетт складывает вместе ладони и вскидывает брови. — Тут нужно подумать, взвесить все «за» и «против», и все такое. В общем, прямо сейчас Феликс идет сюда, — внезапно меняет она тему, хватая Адриана за запястье и смотря ему за спину. — Так что если вы мои друзья и не хотите ставить меня в неловкое положение, то задержите его до начала урока. — Мы… — Пожалуйста, — шепчет Маринетт Адриану на ухо, настолько начиная нервничать, что еще чуть-чуть и это перестанет казаться нормальным, и тогда Адриан догадается, что дело совсем не в ее мнимой влюбленности. Признавать даже себе, что это имеет смысл, она не хочет, и лишь сильнее цепляется за Адриана, начиная паниковать. Феликс знает, она чувствует, что он знает, и что у него не меньше вопросов, чем у нее — она видела это в его глазах в те несколько мгновений, когда их взгляды пересеклись. И ей жаль его, и больно, и страшно — за него, и одновременно невыносимо от ощущения собственной пустоты, от злости на мир, на себя, на него, и от чувства, против воли расцветающего в ее груди. Она не хочет его любить, она не хочет повторять чужие чувства, потому что даже не уверена, что они ее, потому что не верит, что до сих пор способна влюбляться с первого взгляда — ей давно кажется, что это невозможно. Но ведь прежде она и представить не могла, что в ее голове останутся воспоминания о собственной смерти. — Прячься, Маринетт, — шепчет в ответ Адриан, и она отступает назад в класс, стараясь не смотреть на почти приблизившегося Феликса. Она лишь случайно встречается с ним взглядом прежде, чем Алья закрывает ей обзор, и замирает, холодея изнутри от того, как много чувств в обычно закрытых от мира глазах. Ее словно в омут окунает — воспоминания, стертые новой реальностью, сплетаются в неровный узор, но за ним уже угадывается история. Как бы Маринетт не старалась, она не может отгородиться от этого, она не может спрятаться от собственного мозга, не может сбежать подальше от ненужных воспоминаний — так ведь всегда, и она ничего не может с этим сделать. — Слушай, ты, конечно, можешь хранить свои секреты, но я-то знаю, что дело не в этом, — шепчет Алья, когда они садятся за их обычную парту. Маринетт даже не думает о том, чтобы садиться с Феликсом, надеясь, что Нино или Адриан ее поддержат. — Не только в этом. — Не только… Алья, — Маринетт пихает ее локтем в бок и опускает голову на руку. — Я не знаю, в чем дело. Мне нужно разобраться в себе. В этот раз она даже почти не лжет, просто не говорит всю правду, потому что у нее и самой ее нет — по факту, у нее нет ничего, кроме разрозненных воспоминаний, сомнений, страхов и боли. И осознания, что эту боль они делят с Феликсом вместе. От этого ей еще хуже на душе и она уже не рада, что согласилась сегодня пойти в лицей — Маринетт точно не готова была встречаться с Феликсом, она чувствует, что все эти ощущения готовы вырваться наружу, и она совсем не уверена, что это хорошо закончится, что это будет приемлемая форма, которая не причинит ему еще больше боли. Даже злясь на него за все то, что он совершил с ней, пытаясь вернуть себе Бриджитт, она остается Ледибаг — она поклялась защищать людей и не может теперь просто отказаться от привычки спасать, даже если сейчас спасать нужно себя. Алья невесомо гладит ее по волосам и шепчет, что Феликс прошел мимо и что она может больше не прятаться. Но Маринетт все равно чувствует его взгляд на себе, чувствует его присутствие — она не слышит голос учителя и хочет только одного: повернуться и посмотреть, повернуться и попытаться понять, но, еще больше, сбежать как можно дальше, сбежать за границу страны, сбежать на Луну — куда-нибудь, где никто ее не найдет, где никто не сможет больше забрать у нее ее жизнь, перемолоть ее и выкинуть в этот мир. Уроки проходят в каком-то странном мареве. Маринетт вроде все понимает, но никак не может остановить поток своих мыслей, даже когда шутит с друзьями, даже когда отвечает на вопросы учителей. Она за пределами собственного сознания, за пределами того, что существует, там, где ветер прошлого выжигает ее душу неровными воспоминаниями о счастье и боли. Всякий раз, когда она случайно смотрит на Феликса или оказывается вынуждена переброситься с ним парой слов, в ее голове всплывают мысли, которые не могут быть ее мыслями, но Маринетт это даже больше не пугает, лишь вызывает невыносимое ощущение тяжести в груди, собирающееся комом в горле. — Где будем обедать? — спрашивает Алья, когда Нино подсаживается к ним от Феликса после урока. — Может, сходим к тебе, Маринетт? — Да, это неплохая мысль, я… — Маринетт не успевает договорить, потому что внезапно школу несильно трясет. Они все замирают, испуганно и настороженно глядя друг на друга, и в следующий миг до них доносится неприятный скрежет, скрип, едва уловимый, но такой четкий, что его слышно было бы даже в более шумном помещении, чем полупустой класс. — Надо убираться отсюда, немедленно, — говорит Маринетт намного громче и оборачивается на окна, чтобы оценить обстановку, но не успевает, потому что из-под земли снова начинают идти волны. Окна разбиваются внутрь от противного звука, осыпая осколками боковые парты. Маринетт мгновенно отскакивает, хватает за руку замешкавшуюся с телефоном Алью и выбегает в коридор, прямо в гущу напуганной толпы. — Найди Нино и уходите отсюда, — громко говорит Маринетт Алье, перекрикивая гул голосов, когда понимает, что они разминулись. — А я поищу Адриана… — Хорошо… — растерявшись, бормочет Алья, но Маринетт уже отталкивает её от себя в сторону, а в следующее мгновение там, где они стояли, сыпется крыша. Как раз тогда же Маринетт замечает, что Адриан забегает в туалет. Отлично, думает она, закрывая за собой дверь класса, из которого только что вышла, надеюсь, он будет в порядке и сможет выбраться. Она перевоплощается и тут же выпрыгивает в окно, пообещав себе при первой же возможности проверить Адриана. Должно быть, в школе сейчас даже безопаснее, чем за ее пределами. — Мяуя Ле-еди, — с тихим мурком, в котором отчетливо слышно ее имя, Кот Нуар приземляется на крышу, почти сразу синхронно с ней отталкиваясь от нее шестом и перелетая дальше. — Есть ли хоть какой-нибудь шанс, что божьи коровки хорошо ориентируются под землей? — Тебе это явно ближе, чем мне, — фыркает в ответ Ледибаг, и Нуар задорно смеется. — Не дергай ухом, Нуар, нам еще акуму искать! — Для тебя я готов довериться слуху, — отвечает Нуар, выставляет шест так, что он вместе с ним впадает в проем между домами и оттуда же резко выныривает. Они останавливаются рядом с лицеем, когда волна проходит. — Правда, не уверен, что кошки так уж хорошо ориентируются без глаз. — Что ж, им придется научиться, — неестественно весело говорит Ледибаг, цепляется йо-йо за трубу и уже собирается перелететь на другой корпус, как вдруг замечает, что в пустом пространстве в противоположном отсеке, где были столовая и комнаты отдыха, видна подозрительно знакомая шевелюра. Присмотревшись, она замечает Феликса, который, опасно балансируя на рассыпающихся камнях, пытается выбраться из здания наружу, и ударную подземную волну, скользящую под асфальтом в его сторону. Ледибаг почти не дышит, когда, игнорируя окрик Кота Нуара, бросается в ту сторону — у неё болят лёгкие, она бьётся лодыжкой о выступающую балку разрушенного первого этажа здания, но все равно бежит, только в последний момент вскидывая йо-йо, цепляясь ниткой за крышу, и подтягивая себя вверх. Буквально в доли мгновения, когда она опускается ногой на полуразрушенный асфальт и притягивает к себе Феликса за талию, волна задевает здание, из которого Феликс пытался забраться. Она все ещё слышит приближающийся к ним обратно шум, бесконечно длинный и гулкий, поэтому, не оборачиваясь, подхватывает Феликса на руки, заставляя обнять себя за шею, и снова вскидывает руку с йо-йо. Ледибаг запрыгивает на крышу, прижимая его к себе все сильнее, заторможенная паническим страхом, пульсирующим в висках, страхом, который обычно ей неведом, когда она в костюме. На шее она чувствует быстрое горячее дыхание и очень старается не думать о том, что ей можно было бы опустить Феликса на землю прямо тут. Ледибаг кивает Нуару, который выглядит бледнее обычного, они переглядываются привычным «прикрой меня» без слов, и она, намотав йо-йо на фонарный столб внизу, спрыгивает за пределы лицейской территории. — Не приближайся к домам, попробуй найти остальных, их наверняка эвакуировали, — Ледибаг останавливается у края здания, почти в переулке, и убирает руки, но Феликс не выпускает из пальцев ее талию, даже когда выпрямляется. Она смотрит ему в глаза, спокойные, почти безмятежные, и чувствует, как пропадает и сдается. — Т-ты слышишь меня? — Нам нужно поговорить, — без предисловий начинает он, перемещая ладонь и сжимая её запястье, и Ледибаг испуганно дёргается в сторону. — Попробую как-нибудь вместить фан встречу в свой супергеройский график, — пытается отшутиться она, торопливо разворачиваясь и накрывая его руку ладонью, чтобы убрать, но Феликс перехватывает ее пальцы, не давая размотать йо-йо, и поворачивает обратно к себе лицом. Ледибаг внезапно чувствует, что начинает предательски краснеть. Ей знакомы все эти касания, эти взгляды, эти чувства — она словно проживала их самостоятельно и, естественно, она не может не реагировать на них так, будто они не принадлежат ей. — Я знаю, что это ты, Маринетт, — снова упорно и уверенно говорит он, и под ногами у Ледибаг будто бы пропадает опора. Если бы не руки Феликса, она бы потеряла равновесие, но он держит её, держит и заставляет смотреть в глаза. — Я сразу узнал тебя. И я вижу, что ты тоже уже все знаешь. — Мне нечего тебе сказать, — она даже не пытается отрицать очевидного. Она и не удивлена. Он не мог не знать, не мог не чувствовать, если это его бесконечно сильные чувства разрушили реальность, чтобы она могла собраться заново. Она не понимает только, как он понял, что и она знает — одного избегания недостаточно. — Ты говоришь вещи, которые не можешь знать, — будто прочитав мысли по ее лицу, говорит Феликс. Ледибаг снова пытается убрать его руки, сжимающие ее еще сильнее, но снова теряется, смущается и лишь легко проходит пальцами по его коже. — Чувствуешь то, что еще не появилось… — Я не Бриджитт, — через силу говорит Ледибаг. — Так что отпусти меня и дай мне просто делать свою работу. В лицее, между прочим, остался твой брат. — Тогда ты не вернешься. — Не тебе решать, оставаться мне или нет, — с раздражением произносит она, наконец отстраняясь. Феликс поджимает губы, но больше не пытается её удержать. — Не тебе решать было и тогда. — Мне не кажется, что я совершил ошибку, — все еще невероятно спокойно говорит Феликс. Ледибаг разматывает йо-йо, но никак не может заставить себя его закинуть и убраться отсюда. Ей отчаянно тяжело дышать. — Я бы рискнул всем вновь. — Значит, ты опасен, и заслуженно эта реальность забрала у тебя твой талисман, — Ледибаг говорит наугад и попадает в цель, потому что щеки Феликса мгновенно начинают полыхать. Значит, она права — значит, он был Нуаром. Безумие. — Просто оставь меня в покое. — Маринетт, пожалуйста… — его голос обрывается на последнем слоге, и Феликс опускает взгляд. У Ледибаг внезапно почему-то очень сильно щемит сердце — так, как будто она любит его бесконечно сильно и не может этого изменить, так, как будто она знает его тысячи веток вселенных и в этой тоже, просто ещё не понимает этого, так, будто это из-за неё ему так больно сейчас, а не из-за того, что он решил променять свою жизнь на её. — Я приду к тебе домой, как только разберусь с акумой, — наконец выдавливает она через силу, сразу же отворачиваясь, потому что чувствует, что у неё начинают болеть легкие. — Иди в безопасное место. Ледибаг делает над собой усилие, лишь бы он ушел, лишь бы с ним все было в порядке, потому что чувства, которые она испытывает, такие сильные, что она не может с этим бороться. Она повторяет себе, что это не она, что это не ее, что это к ней не относится, что Феликс — всего лишь кузен Адриана, тот самый кузен, который высмеял ее чувства, который сделал ей больно, который просто не способен общаться с ней без попытки унизить ее существование, но это словно лгать самой себе — не имеет никакого смысла. Ледибаг не умеет себя обманывать, и сейчас не получается. Она знает Феликса, даже если это не ее воспоминания и не ее жизнь. Она почти задыхается, когда опускается на крышу и ищет взглядом Нуара — находит его почти сразу рядом с огромным каньоном на том месте, где раньше были Тюильри, и пару мгновений просто смотрит на то, как он всматривается в множество тоннелей внутри. Опомнившись, она прыгает к нему и опускается рядом в промежуток между разрушенным зданием и перевернутым экскурсионным автобусом. — Ты не очень-то торопилась, миледи, — замечает Нуар. — Я тут подумал: если божьи коровки хищники, сможешь ли ты найти нашего акуму по запаху? — Ты путаешь божью коровку с домашним псом, Нуар, — слабо отвечает Ледибаг, цепляя йо-йо к талии, и устало проводит ладонью по челке, убирая её назад. — Я просто верю в твои таланты, — говорит Нуар и прыгает в разлом. Внизу темно, пахнет пылью, землей, сыростью — ощущения неприятно оседают в душе. Искать кого-то в таких условиях хочется в последнюю очередь, но они должны — за них это никто не сделает. Ощущение неотвратимости преследует Ледибаг все время, пока они бегут по подземным тоннелям, и лишь шутки Нуара отвлекают ее мысли. Они находят акуму по волнам, распространяющимся наверх и разрушающим все на своем пути. Ледибаг никогда не сможет понять, что толкает других людей причинять боль и нести страдания, уничтожать, а не строить, мстить, а не пытаться найти выход. Она уже и не пытается. Они побеждают акуму в два счета — слишком привыкли работать вместе, быстро и слаженно, как часы, — и Ледибаг возвращает все на круги своя. Все — как новенькое, но ничего не будет забыто людьми, из их памяти и души воспоминания никакая магия не сможет стереть. С ней произошло то же самое. С ними двумя — она и Феликс, единственные, кто знает, что все это не по-настоящему. По крайней мере, не так, как могло бы быть. Ей тяжело дышать с каждым разом все больше, по мере того, как она поднимается на поверхность обратно — ей не хочется думать и, тем более, анализировать, но как-то само собой она приходит к выводу, что, возможно, будь она в отчаянии, поступила бы также. Бриджитт любила Феликса, она любила его так сильно, что всякий раз, как Маринетт думает об этом, у неё спирает дыхание. Может, это чувство взяло начало не из их мира, может, оно было придумано другим человеком, но, все же, теперь оно ее тоже. Это не утешает. Откровенно говоря, это не утешает ее ни капли. Ей хочется кричать, но ещё больше — чтобы все наконец решилось. Феликс снова оказывается прав. Им просто нужно поговорить. Ее страх и нежелание, ее попытка избежать собственную жизнь — достаточно глупо, чтобы она могла сказать, что у них с Бриджитт одна судьба. Только такая, как она, могла бы умереть от руки Бражника. Невероятная глупость. Ледибаг стряхивает с кисти руки прилипшую грязь и наконец оборачивается к Коту Нуару — его хвост бьёт об асфальт и вяло качается из стороны в сторону. — Ты все еще чем-то недовольна, — замечает он проницательно, и Ледибаг пожимает плечами. — Просто не люблю душевные разговоры с не очень приятными мне людьми. Сегодня такой случится. — Это тебе поможет? Ледибаг смотрит на Нуара с удивлением. Он серьезен, тон его лишен привычной шутливости, и смотрит он так, словно все понимает. Но не может он все понимать, только не он. Они связаны, но не настолько, чтобы часть другого мира передалась частично ему. Хотя, кто его знает, сколько еще людей выдернуло из той реальности в момент высшего душевного переживания? — Я не знаю, — честно отвечает Ледибаг, отворачиваясь, чтобы размотать йо-йо, но замирает, так его и не закинув. — Надеюсь, что поможет, потому что у меня больше нет других вариантов. Она больше никогда не вернется к тому, что было до прозрения. И никогда не будет принадлежать самой себе. Ей придется теперь всегда жить с ощущением того, что она не та, и со знанием, что все могло быть иначе. Если она не поговорит с Феликсом, то никогда не сможет это принять до конца, каждый раз спотыкаясь о боль — свою и его. В конце концов, она может быть не права. И ей может стать легче. Ледибаг прощается с Нуаром и в несколько прыжков запрыгивает на крышу. Она добирается до особняка в два счета, перепрыгивает забор и смотрит на окна. В солнечном свете она не понимает, вернулся ли Феликс — наверняка их отпустили с оставшихся уроков, как и всегда, но не факт, что он успел добраться до дома раньше нее. Ледибаг присаживается на камне в саду и принимается ждать, почти ни о чем, на свое счастье, не думая. Окно открывается через четверть часа — мимолетно показывается золотая шевелюра Феликса и тут же исчезает в глухой пустоте комнаты в этот час. Ледибаг собирается с силами всего несколько секунд прежде, чем одним махом, уцепившись за что-то на крыше, запрыгнуть внутрь. Открытое окно — слишком явное приглашение. Она знает, Феликс все замечает, каждую деталь, и уже не может понять, ее ли это знание или Бриджитт. — Привет, — говорит Ледибаг, обхватывая пальцами свое запястье, и Феликс смотрит прямо на неё. Они как-то синхронно делают друг к другу несколько шагов навстречу, и Ледибаг почти по наитию снимает трансформацию. Феликс как будто бы перестаёт дышать, когда они также одновременно замирает в нескольких метрах. — Привет, — отвечает он также тихо. — Для начала, я, наверное, должна извиниться, — говорит Маринетт, опуская взгляд, когда он молчит довольно долго. — Послушай, это все так странно… Я совсем ничего не понимаю, и я хотела просто избегать тебя, чтобы ничего не знать. Феликс смотрит на нее долго и внимательно, и Маринетт уже начинает чувствовать себя неловко, думая, что приходить сюда было довольно глупо, особенно после боя, когда она полна этого странного зудящего чувства. Она знает, что зациклилась, что никак не могла оставить в покое то, что когда-то испытала, слишком уставшая и слишком на взводе, чтобы подумать как следует. Маринетт не думает, что не имеет права злиться, просто сейчас, стоя перед ним, понимает, что ничего не знает об этом человеке, даже если кажется, что знает все. Она — не Бриджитт, но и он — не тот Феликс. У них разные исходные точки и разные судьбы, и она должна помнить об этом, как бы обидно ни было. — Наверное, мне тоже стоит извиниться, — внезапно говорит Феликс, когда Маринетт почти доходит до точки отчаяния от его молчания. — Мне стоило сразу поделиться с тобой своими подозрениями, но мы едва знали друг друга. — Да, было бы забавно, наверное, — смущённо фыркает Маринетт, опуская взгляд. — То есть, не думаю, что я бы тебе поверила. — В прошлой реальности мы ругались тоже… — он останавливает себя, смотрит куда-то поверх плеча Маринетт и поправляется: — Они, точнее. Ты помнишь? Они постоянно поначалу ругались, будто бы не могли найти точки соприкосновения. — Я почти ничего не помню, — Маринетт отворачивается окончательно и идет по комнате Феликса, довольно аскетичной и простой, особенно в сравнении с комнатой Адриана. — Кроме последних минут и каких-то обрывков воспоминаний. Но там мы… они уже любили друг друга. — Да, я это тоже помню, — Феликс следит за тем, как она ходит и как садится на край его кровати, рассеянно проводя ладонями по одеялу и расправляя складки. — На самом деле, я помню довольно много. — Расскажешь? А потом я, — спрашивает Маринетт, и Феликс кивает, опускаясь рядом с ней на кровать, но на достаточном расстоянии, чтобы ей не было неловко от его близости. Маринетт коротко осматривает его профиль, пока он собирается с мыслями. — В общем, если не акцентировать внимание на том, как мы… они к этому пришли, то Бражник был разоблачен, и они победили его, но т… та Ледибаг была ранена, — Феликс поворачивается к ней, и они встречаются глазами — Маринетт замирает под его нечитаемым, настойчивым взглядом. — Смертельно ранена. Бриджитт умерла почти сразу, и я… То есть, другой Феликс, он загадал желание. Думаю, он был в отчаянии. — Я помню его глаза, — говорит Маринетт на выдохе. Она сжимает пальцы в замок и отводит взгляд, потому что не может вынести взгляд Феликса, так сильно похожий на тот, что она видела в своих воспоминаниях и снах. — Я никогда не видела столько боли в одном взгляде. Почти… безумие. — Полагаю, так и было, — говорит Феликс контрастно спокойным голосом. — Не думай, что я оправдываю его, но все же понимаю, почему он так поступил. Имей я доступ к такой неограниченной силе… Люди слабы, чтобы вынести это, имея шанс на спасение. — Я не сомневалась, что ты так скажешь, — с легким недовольством замечает Маринетт, резко отворачиваясь. — Ты ли это был, или какой-то другой Феликс, это было неправильно. Так нельзя поступать. Я не уверена, что теперь эти воспоминания прекратятся хоть когда-нибудь, и жить этой чужой жизнью… Я не хочу этого. — Да уж, ты в самом деле весьма неблагодарная, — замечает неприятным тоном Феликс, и Маринетт вспыхивает, снова смотря ему прямо в глаза. — Я пожертвовал талисманом и реальностью, в которой меня любили, чтобы ты была жива. — Ты вроде как сказал, что это не ты, — цедит она, прищурившись и выпрямляя спину. — И тебя никто не просил строить из себя героя. — Это не я, но часть меня, — резко говорит Феликс. Маринетт кажется, что он обижен, но она не понимает, с чего бы вдруг. Что она такого ему сделала, кроме очевидного игнорирования, за что уже извинилась? Я не Бриджитт, понимает Маринетт, почти не удивляясь этому осознанию. Он ждал ее, но не нашел. Маринетт не хочет разбираться с его чувствами, но все равно делает это, как всегда. — И что же ты хочешь сказать? — Маринетт приподнимает бровь. — Что я разочаровала тебя? Что Бриджитт поступила бы иначе, что она была бы благодарна тебе? — Да. — Жаль, что я не оправдала твоих ожиданий, — Маринетт резко поднимается на ноги. — Ты должен был думать, прежде чем объединять талисманы: специально для таких, как ты, хранители говорят, что желания искажают не только реальность, но и самих себя. Тебе стоило четче просить вселенную вернуть тебе твою Бриджитт. — Ну, знаешь, мне было как-то не до таких высоких размышлений, — едко замечает Феликс, тоже поднимаясь и глядя на нее сверху вниз так, что Маринетт невольно отступает. — Ты не представляешь, что это такое. — Нет, не представляю, — соглашается Маринетт, предупреждающе щурясь. — Но не стала бы поступать так, зная, что ни одно желание не сработало бы, как надо. Невозможно предугадать все. Признай, что совершил ошибку, и начни заново жить. — От твоего белого пальто я, кажется, слепну, — с издевательской улыбкой говорит Феликс. — Непогрешимая Ледибаг, ну конечно. — В любом случае, не тебе меня судить: ни талисмана, ни исполненного желания у тебя нет, — Маринетт разворачивается, собираясь выйти через дверь, но Феликс перехватывает ее запястье. Маринетт закрывает глаза, чтобы не взорваться от гнева, нахлынувшего на нее неожиданно сильно, делает несколько глубоких вдохов, а затем поворачивается к Феликсу. Он все еще крепко сжимает ее руку и взгляд у него при этом такой, что ей становится не по себе рядом с ним. Он смотрит на нее словно бы в прошлое, словно сквозь, мимо, к своим воспоминаниям, и Маринетт чувствует, как ее выворачивают наизнанку, как громят что-то внутри нее, ища то, чего там даже может не быть. — Отпусти, — цедит она дрожащим голосом, и он повинуется, неохотно отталкивая ее руку от себя. — И больше никогда не смей так делать. — А то что? Снова меня ударишь? — Ты сомневаешься, что я могу это сделать? — Маринетт поворачивается к нему полностью и смотрит ему в глаза. — Когда ты так ведешь себя, мне не хочется даже стоять рядом с тобой в одной комнате. — Знаешь, — Феликс делает шаг назад и прислоняется плечом к стене, — Адриан говорил, что ты самый понимающий и добрый человек в его окружении. Но что-то я пока не вижу ни доброты, ни понимания. Ты даже не пытаешься. — Я не знаю, почему, но я не хочу пытаться рядом с тобой, ясно? — спрашивает Маринетт довольно грубо, и Феликс поджимает губы. — Меня раздражает, что ты пытаешься вторгнуться в моё личное пространство и что не можешь просто жить со своим прошлым молча, не трогая меня. И меня раздражает, что прошлая я нашла какие-то причины любить тебя. — Ты ведь тоже меня любишь, — нагло говорит Феликс, приподнимая подбородок. У Маринетт пропадает дар речи, действительно, впервые в жизни — она просто открывает и закрывает рот, не способная издать ни звука. — Не можешь ни дня прожить, чтобы не подумать обо мне, чтобы не привязаться к чему-то, ревнуешь. Думаешь, я забуду тебе Лайлу? — Ты… — Маринетт задыхается и сжимает руки в кулаки. — Ты самый самовлюбленный человек, что я когда-либо встречала. Ты себя вообще слышишь? — Мне кажется, это ты себя не слышишь, — замечает Феликс. — Посмотри мне прямо в глаза и скажи, что у тебя нет ко мне чувств. Маринетт намеренно выпрямляется, когда делает несколько шагов в его сторону и скрещивает на груди руки. — У меня нет к тебе чувств, — повторяет Маринетт предательски дрогнувшим голосом, не отводя взгляда, и коротко разводит руками. — Ясно? — Нет, — он приподнимает одну бровь, испытующе глядя ей в глаза, но она упрямо не отводит их. — Не ясно, потому что ты лжешь и себе, и мне. — Ты не много ли на себя берешь? Мои чувства тебя не касаются, думай о своих, — Маринетт снова наступает, но почти сразу останавливается. — Думаешь, я ничего не понимаю? Ты хочешь быть ко мне ближе, но я не Бриджитт, и ты злишься, что это не так, потому что предаешь ее. Так ведь? — Разве мы не решили, что мы с ними — разные люди? — спрашивает Феликс довольно настойчиво и, прежде чем Маринетт успевает сказать, что, вообще-то, соотносить себя с прошлым начал именно он, добавляет: — А ты злишься, потому что понимаешь, что тебе не в чем меня обвинить. Ты знаешь, что я не виноват, даже если говоришь обратное, потому что я не могу изменить того, к чему не был причастен — это уже другая реальность и другой я… — И, тем не менее, мы все еще тут, выясняем отношения, которых даже нет, потому что ты настолько влюблен в самого себя, что не можешь признать, что никому теперь не нужен, — едко замечает Маринетт, и Феликс делает торопливый шаг в ее сторону. — Ты все еще любишь меня! Маринетт не выдерживает и хватается за его жилетку. Феликс смотрит на нее, и взгляд его — пронизывающий, непримиримый, несломленный, — дробит ее душу на мелкие кусочки. Она так много видит в этих глазах: любовь — старую и новую, — страсть, желание, ненависть, — так много, что она задыхается, — ставшую ее пощечиной, принадлежащую не ей, нет, Бриджитт, на которую он не может злиться; обладание — он владеет ей, даже когда она хочет вцепиться ему в лицо. — Ты самовлюбленный засранец, я ненавижу тебя, за то, что люблю! — кричит ему прямо в лицо Маринетт, и между ними повисает такая тишина, будто кто-то выключил звук. Они тяжело дышат, забирая дыхание друг друга, делясь своим, падая в чувства, как в омут, затягивающий их, лишающий возможности вернуться за черту, которую они переступают. Феликс обхватывает ее плечи руками и целует, резко, быстро, — они впечатываются в губы друг друга так отчаянно, что сталкиваются зубами. Маринетт задыхается, хватается за него, жестко, все еще злясь, так невероятно злясь, что у нее дрожит все внутри, умножая чувства, вспыхивающие от этого поцелуя. — Я все равно тебя ненавижу, — шипит Маринетт, снова толкая его к стене, и он, подчиняясь, запускает одну руку ей в волосы — сжимает пальцы, оттягивает назад до болезненных тянущих ощущений, отозвавшихся в груди вспышкой пламени, равной которой она еще никогда не испытывала. Феликс кусает ее за нижнюю губу, и она прижимает ладонь к его горлу, надавливая так сильно, что чувствует под пальцами бешеное биение его сердца. — Да, только заткнись, — выдыхает он, снова целует и, крепко сжимая ее талию, поднимает выше футболку. Прикосновения кожи к коже ощущаются разрядами. Маринетт ждет этих прикосновений, задыхается, сжимает двумя руками его плечи, гладит, отвечая на поцелуй, его грудь и талию прежде, чем рвануть на себя жилетку в попытке расстегнуть. Пуговицы разлетаются по полу под их ногами, но они не обращают на это никакого внимания, продолжая неистово целоваться. Маринетт помнит все, помнит каждое прикосновение, помнит все его реакции, все желания, и целует его так, как он любит, гладит его так, как он жаждет, сходя с ума от его дыхания прямо ей в губы, резкого и порывистого. Он не может держать себя в руках настолько, что то и дело прекращает двигать губами ей навстречу, просто позволяя ей делать все самой. Ее это завораживает, она готова сделать все, что угодно, лишь бы он никогда больше не надевал свою маску. Феликс толкает ее, все еще сжимая одной рукой волосы, заставляет откинуть назад голову сильнее, целует в шею, резко, грубо, — Маринетт кажется, что горячие волны желания рано или поздно собьют ее с ног; она не может вдохнуть, не может отстраниться, не хочет, ей кажется, что она умрет без его губ — снова и снова, — если он перестанет ее целовать. Кожу жжет от укусов, от поцелуев, таких резких, что она чувствует их всем телом. Она судорожно, почти ничего не соображая, расстегивает в ответ его рубашку, скользит ладонью по его груди, но как только ее пальцы идут ниже ребер, Феликс перехватывает ее руку за запястье и сжимает так сильно, что у нее перехватывает дыхание, — в ответ она, еще сильнее распаленная, кусает его за ухом, вызывая в его теле дрожь, передающуюся и ей. Ей кажется, что она сходит с ума, она почти не сомневается, — так и есть; но она никогда прежде не чувствовала себя такой живой. Маринетт спускается губами по его шее, оставляя следы, откидывает с его плеч рубашку, не заботясь о том, что сковывает его движения — ей это даже нравится, — и целует всюду, куда может дотянуться: плечи, грудь, шею, подбородок, — сильно, резко, забывая делать вдох и задыхаясь, но не останавливаясь ни на мгновение. Она не способна в этот миг остановиться, даже если мир начнет вновь разрушаться. Он толкает ее вперед, снова и снова, заставляет ее идти — и она подчиняется без раздумий, она хочет этого, она сделает все, что он попросит, а потом возьмет все, что ей причитается. Ее чувства смешиваются с другими, чужими, похожими — такими же яркими, но с каждой минутой все тусклее под натиском ее настоящих желаний. Маринетт плевать, она почти ничего не замечает, слишком увлеченная своими чувствами. У нее подкашиваются ноги, и она обнимает Феликса за шею, крепко прижимая к себе; снова целует его губы, дерзко приоткрывшиеся ей навстречу целует, глубоко, царапает зубами кожу, чтобы получить больше. Их языки сталкиваются, и они, задыхаясь, почти борются, остервенело и резко; Маринетт снова перехватывает инициативу, крепко сжимая шею сзади и не позволяя отвернуться. Он и не пытается. Он сдается — отвечает, но лишь короткое мгновение, ставшее почти вечностью, и Маринетт берет над ним верх, почти готовая умолять о большем от того, насколько много это для нее значит. Феликс понимает ее без слов. Он обхватывает ее за талию и, разрывая поцелуй, роняет на кровать. Она замирает, глядя на него снизу вверх, и поднимается рукой по своему телу, задевая грудь. Опускает на нее ладонь и гладит через футболку, экспериментируя с его выдержкой. Феликс, не отводя от нее взгляда, стягивает окончательно рубашку и откидывает ее в сторону, делая одновременно шаг к Маринетт. Он склоняется — она опускает руку на его плечо, тянет к себе, резко, со всей силы сжимая кожу, — и снова целует ее, целует так, что у нее дрожат колени. Она приподнимается ему навстречу, снимает футболку, лишь на мгновение отстраняясь, и снова припадает к его губам, прижимаясь грудью к его груди. Пальцы Феликса скользят по ее спине, нащупывают застежку белья и замирают, всего на мгновение — Маринетт знает, он дает ей возможность отказаться, но ничего не говорит, — и тогда он расстегивает лифчик, так крепко прижимая ее к себе, что у нее спирает дыхание, когда ее грудь соскальзывает по его коже. Они раздеваются методично и судорожно, роняя вещи, куда придется, обнимают друг друга, сталкиваются в поцелуе, компенсируя секунды вдали друг от друга — вечность разлучившей их реальности, в которой они потеряли друг друга, — отдаваясь словно перед концом света, словно завороженные, обезумевшие. Может быть, это и есть их конец света, может, они проснутся, может, ничего этого нет на самом деле и они правда сошли с ума — Маринетт все равно, она впервые в жизни не думает, совершенно не думает, и ей невероятно от этого хорошо. Его голое тело прижимается к ее. Он опускает ладони на ее колени и раздвигает в стороны, сжимая так крепко, что она стискивает челюсти от боли. Не говорит ни слова, повинуется, сопротивляясь лишь для игры, для проформы — она больше всего на свете хочет того, что Феликс собирается сделать. Он входит в нее, вжимая в кровать, смотрит прямо в глаза — его зрачок заполняет почти всю радужку от страсти, — и Маринетт обхватывает его шею сзади ладонью, сжимает крепко, зная, что причиняет ему боль, и зная, что ему нравится. Феликс выдыхает, входит до упора, прижимается бедрами к ее паху и замирает, не двигаясь, кусает губы и просто смотрит, будто хочет найти что-то в ее лице. Маринетт сама чуть качает бедрами и проводит кончиками пальцев по его спине. Он дрожит, коротко, сильно. Она гладит и гладит его мягкую кожу, касается везде, где только может дотянуться, и заставляет его склоняться все ниже и ниже, пока их губы не соприкасаются. Феликс начинает двигаться, его движения, резкие, быстрые, завораживают ее, выбивают из ее головы все мысли. Она тихо стонет ему в губы, и он внезапно ее кусает, так сильно, что Маринетт чувствует металлический привкус на языке. Она приподнимает бедра ему навстречу на каждое движение, желает больше, жестче, и когда он вдруг останавливается, протестующе шипит ему в губы. Феликс ничего не говорит, выходит из нее, и снова целует, приподнимаясь. Глаза его горят страстью. Он тянет ее на себя, и она непонимающе садится в его объятиях, опуская на него, горячего и влажного, руку. Она проводит по нему рукой, наблюдая за тем, как у Феликса дергается кадык, и кусает в шею. Он так крепко сжимает ее талию, что она не может вдохнуть, но продолжает гладить, пока может двигать рукой. Он мягко отстраняет ее от себя, поцеловав в губы, и все так же ничего не говоря, опускает ее на четвереньки. По телу Маринетт проходит дрожь от ощущения открытости и будоражащего чувства неизвестности. Она прогибается в пояснице под тяжестью его руки, опустившейся ей на низ спины. Она смотрит на него через плечо — яркие зеленые глаза пронзают насквозь. Феликс касается ее между ног, ласково, ведет вниз и вверх, потирая, и Маринетт начинает раскачиваться навстречу его руке, прикрывая глаза. Она опускает голову, упираясь лбом в сцепленные пальцы, и тихо стонет, потому что Феликс останавливается, потирает пальцем клитор — ощущения почти невыносимо острые, но она отдается им, желая большего, желая, чтобы он вернулся к ней и чтобы, одновременно, никогда не прекращал ее мучить. Другой его палец проскальзывает внутрь, и Маринетт жмурится от облегчения и зуда, поднявшегося изнутри с еще большей силой. Этого недостаточно Он двигается медленно, издеваясь, не удовлетворяя — дразня, склоняется, целует ее бедра, ягодицы, прикусывает кожу, опускается ниже, между ее ног и, убрав руку, проводит языком от клитора ко входу и обратно. Маринетт выгибается еще сильнее, задыхаясь от ощущений. Она оборачивается назад, но тут же снова опускает голову, стонет, подается навстречу его языку — ей плевать, совершенно плевать на все, что бы он ни подумал. Пусть верит, что она в его власти — в этот миг так и есть. Он целует, двигает языком, снова целует — по кругу, пока Маринетт не начинает казаться, что она горит изнутри. Перед глазами пелена; она прикусывает истерзанную губу — на языке снова вкус крови. Оргазм захватывает Маринетт так, как никогда прежде, и она стонет, падая на простыни, потому что у нее дрожат руки и ноги. Феликс поднимается выше и наваливается на нее со спины, прижимая к кровати всем телом. Она чувствует его эрекцию, упирающуюся ей между ног, и вздрагивает, когда он чуть потирается. Маринетт нужно еще, больше, она хочет всего, хочет его в себе, на себе, его поцелуев, — всего, чего она была лишена по воле судьбы, заставившей их разменять реальность. Она хочет его в этот миг так, что стонет, когда он все-таки входит, и прогибается в пояснице, приподнимая бедра. От ощущения наполненности ей так хорошо, что она почти не осознает саму себя. Все внутри зудит, словно и не было никакой разрядки, и на каждое его движение она тихо стонет, не сдерживая себя. Феликс кусает ее плечи, царапает ей спину, целует шею, порывисто закрывается в волосы, хватается за них, оттягивает ее голову назад — больше, сильнее, — и целует в губы. Он вбивается в нее так быстро, что Маринетт может только хвататься за покрывало, не способная больше даже издать хоть звук — зато он дышит с хриплыми стонами, прижимаясь открытыми губами к ее губам. Ее снова пронзает удовольствие, выбивая почву из-под ног, а когда она приходит в себя, то слышит судорожный стон Феликса, прижавшегося к ее спине так, что она не может сделать вдох. Он чуть отстраняется, утыкаясь лбом ей в плечо, и в комнате повисает глухая, лишенная всего, будто ставшая вакуумом, тишина. — Я тебя тоже, — говорит Феликс хриплым шепотом и смеется. Маринетт поворачивает голову, едва дыша от пережитого, и смотрит ему в глаза. — Что тоже? — Люблю, — коротко говорит он. — Хоть ты меня и бесишь. — Вот это признание, — фыркает Маринетт, а потом вспоминает собственное — видит по его глазам, что он думает о том же, — и они смеются, словно безумные. — Мы друг друга стоим. — Верно, — Феликс целует ее в шею и скатывается на кровать рядом, разваливаясь в блаженной усталости. Его глаза открыты, а взгляд устремлен в потолок. Маринетт смотрит на него какое-то время, а затем зябко ведет плечами и натягивает на себя покрывало, потому что из открытого окна тянет осенней прохладой. Феликс так и не поворачивается к ней, но она чувствует каждой клеточкой своей души, что он с ней. Полностью. — Ты права, я злился… нет, злюсь на тебя, но не из-за Бриджитт. — В самом деле? Что тогда тебя так злит, просто моё существование? — с усмешкой спрашивает Маринетт, но больше не испытывает прежнего запала неприязни. Теперь, когда она признает свои чувства, все гораздо проще — и гораздо сложнее. — Ты влюбила меня в себя. — Интересно, как я умудрилась это сделать, осыпая тебя оскорблениями? — Просто ты была единственной, кто мог мне ответить, — говорит Феликс и поворачивает к ней голову. Она смотрит ему в глаза, глубокую зелень, подернутую туманом, и понимает, что больше ее не преследуют призраки прошлого, когда они встречаются взглядами. — Кому это не понравится? — Кому угодно, кроме тебя, — отвечает она спокойно, отворачиваясь, и судорожно выдыхает, сжимая пальцами челку, но больше от приятной усталости, чем от безысходности. — Значит, ты ради этого приехал в Париж. — Я тебе сразу сказал, что ради тебя, — его голос кажется почти криком в тишине комнаты, когда Маринетт коротко на него смотрит. — И что дальше? — Что дальше? — переспрашивает Маринетт — Феликс смотрит на нее, как на дурочку, снова, но теперь это не вызывает такого отторжения — скорее, просто смешит. — Ты, вроде как, не хотела меня ни знать, ни любить. — Прости, — она сдавленно хихикает, поправляя выбившиеся волосы. Теперь это все почти не кажется ей странным. Они знают друг друга много лет, пусть и не все эти года — из этой реальности. Для них двоих это теперь считается. Узнавать друг друга заново — лучшая возможность для них, с учетом того, что они пережили и к чему пришли. — Кажется, ты предлагал попробовать еще раз?

***

— Это глупо. — Это ты глупый, — ласково произносит Маринетт, поправляя его волосы, и Феликс недовольно пыхтит, делая вид, что не готов даже терпеть ее прикосновения. — Тебе идет, ты сразу становишься очень милым. — Я не милый, — спорит он совершенно по-детски, и Маринетт против воли широко улыбается. — Как скажешь, — она снова треплет его волосы, приглаживает ладонями жилет и воротник рубашки и касается пальцем носа. — Все пройдет удачно: я ведь уже говорила, что ты понравился моему папе. — Это совсем другое, тогда я не был твоим парнем, — почти возмущенно замечает Феликс, и Маринетт приглушенно хихикает, отстраняясь от него и делая несколько шагов назад — в сторону входа в пекарню. — В любом случае, ты не поцеловала меня на удачу. — Ты уже не Кот Нуар, неудачу не притягиваешь, так что и удача тебе для баланса не нужна, — патетично и довольно фыркает Маринетт, снова начиная отходить и уже почти разворачиваясь, но Феликс ловит ее за запястье и тянет на себя, касаясь коротким поцелуем ее губ. Выглядит он при этом таким самодовольно-серьезным, что Маринетт приходится приложить очень много усилий, чтобы не улыбнуться. — Ну как, помогло? — Да, мне хватит на весь следующий месяц, — соглашается Феликс, и Маринетт очень и очень серьезно ему кивает. — Отлично. Значит следующий поцелуй у тебя будет через месяц, — она невесомо выскальзывает из его полуобъятий и, воспользовавшись его растерянностью и замешательством, открывает дверь в пекарню и переходит порог. — Маринетт!

***