Я к тебе (не) вернусь

      Прощаться оказывается тяжело, гораздо тяжелее, чем он мог себе представить. В прошлый раз тоже было тяжело, и горько, и больно, но в этот раз его сердце разрывается, когда он видит слёзы в самых дорогих глазах во вселенной. Было проще, когда Джеймс не знал, почему теряет воспоминания об их встречах. Сейчас же он всё знает, понимает, принимает, хоть и старается переубедить. Баки всегда был бесстрашен, с самого первого их знакомства, его не пугал вид водяного, непроглядное дно океана, рычащие собаки, морские хищники, — но сейчас он боится. Боится потерять его.       В какой-то момент Гельмут думает, что, возможно, Джеймс прав: они справятся, они смогут быть вместе, — и хочет дать им шанс. Но в голове всплывает образ Хайке, водяной буквально чувствует её осуждающий взгляд и отбрасывает малодушное, эгоистичное желание остаться. Он не имеет права держать Барнса рядом с собой, не должен губить ещё и его — и поёт колыбельную, едва не срываясь на вой, когда по любимому лицу стекают слёзы, когда любимый голос сдавленно бормочет его имя и умоляет прекратить, когда любимые руки — красивые, сильные, человеческие — цепляются за него, как за спасательный круг.       Последние ноты уносит очередная волна, и Гельмут позволяет себе в последний раз прижаться губами к пухлым, тёплым, солёным от слёз губам Джеймса, а потом провожает мужчину тоскливым взглядом, пока тот под действием чар медленно уходит на берег. Водяной едва сдерживает себя от того, чтобы не ползти по причалу за ним, и поскорее ныряет в океан, чтобы не поддаться соблазну. Он стремительно рассекает толщу воды, зная, что больше не вернётся к этому берегу и никогда не встретится с Джеймсом.       У людей есть интересная поговорка, которая до сих пор не разгадана водяным полностью: «время лечит». Гельмуту сложно понимать концепцию времени. У людей есть часы, календари, времена года, дни и ночи — целая система, в которой они расписывают всю жизнь по минутам. Для водяного на поверхности существует день, когда светит солнце, и ночь, когда оно уходит за горизонт. На морских глубинах солнца не видно никогда, погоды не бывает, стрелки десятков утонувших часов не меняют положение — и отслеживать дни становится невозможно. Каким образом время может вылечивать, тоже не совсем ясно. Значит ли это, что раны когда-нибудь сами затянутся? Вероятно, ведь телесные повреждения и правда заживают. Но сложатся ли куски собственноручно разбитого сердца воедино, Гельмут не знает. Он хотел бы спросить, но не у кого — больше не у кого.       «Ты говорил, что у тебя есть мотоцикл. Какие они — мотоциклы?»       «Ну, ох, — Джеймс задумчиво сводит брови, осматривается, выискивая глазами что-нибудь подходящее. — Ты же видел велосипеды? Вот мотоциклы похожи на них, только больше и тяжелее. У них тоже два колеса и руль в виде двух ручек, но по звуку они напоминают машину, потому что у них есть мотор. Сейчас, — он достаёт телефон из кармана, что-то пишет и наконец показывает фотографию».       «Я видел такие. Но хотел бы увидеть тебя на мотоцикле».       «Я найду какой-нибудь с прицепом и обязательно тебя прокачу, — улыбается Баки и целует его в щёку».       «Формулы? Это даже звучит зловеще».       Джеймс смеётся.       «А выглядит ещё страшнее. Но это базовые знания для любого школьника».       «Мне казалось, базовыми знаниями должны быть навыки выживания. Люди всё так усложняют».       «Ты даже не представляешь насколько, — вздох. — И дело даже не в науках. Дело в общении. Наверное, поэтому мне так нравится проводить время с тобой: ты простой. В самом лучшем из смыслов, — и эта мягкая улыбка на губах».       «Как пахнут лилии?»       «В следующий раз принесу букет, и ты узнаешь сам».       «Кто такие кроты?»       «Как звучат поезда?»       «Почему…? Что…? Где…?»       Джеймс отвечал на все его вопросы, даже самые глупые, и никогда не выказывал раздражения — наоборот, он воодушевлённо рассказывал о своём, наземном, мире, показывал видео, умилялся, когда Гельмут смущённо спрашивал что-то совсем очевидное для человека, но непостижимое для подводного существа. Хель никогда особо не интересовался миром людей, иногда он даже знал что-то из того, что спрашивал, но Барнса хотелось слушать ещё и ещё. Хочется до сих пор. Водяной сжимает челюсти и быстрее плывёт к своему убежищу.       Весь мировой океан ему дом, но у него никогда не было дома по-настоящему. Он скитался по морям, отдыхал среди подводных скал, в обломках утонувших кораблей и изредка в прибрежных пещерах на необитаемых островах и никогда не задерживался там. Ему не нужно было место, куда он мог бы возвращаться, ведь его никто не ждал. До встречи с Хайке.

«Я умерла? — в ответ он с интересом смотрит на неё, пока девушка щипает себя за руку. — Сошла с ума? Боже, что ты такое?»

«Водяной».

«Ты меня съешь?»

«Мы не едим людей».

«Затянешь на морское дно?»

«Постараюсь избежать этого, — возможно, жестоко, но честно. — Я не убийца, но сущность не изменить».

«И что мне сделать, чтобы ты меня не убил?»

Он морщится. Он не убийца. Он не собирается её убивать. Он не хочет, чтобы она его боялась.

«Ничего. Я не хочу тебя убивать. Но мне будет приятно, если ты поговоришь со мной. Рыбы не лучшие собеседники, — кажется, шутки — хороший способ, чтобы расположить человека. И ещё знакомство. Со знакомыми людям комфортнее. — Меня зовут Гельмут».

Девушка в ответ улыбается.

«Хайке».

      Гельмут мотает головой. У него и тогда не было дома. Просто Хайке просила его не уходить. А когда просить стало некому, он навсегда покинул восточное побережье Атлантического океана. Как же иронично, что и на западном он нашёл причину задержаться. Вот только тут ждали не его — ждал он сам. А теперь ждать некого (есть, есть кого, — бьётся отчаянная мысль, но водяной не позволяет ей охватить разум). В груди тяжелеет, стискивает, но Гельмут предпочитает думать, что это из-за давления воды, которое становится плотнее с каждым метром вниз.       Его убежище — старая посудина, покрывшаяся со временем илом и моллюсками. Водяной знает, что люди обставляют свои жилища разными вещами, не всегда необходимыми, иногда и вовсе бесполезными. Почему-то люди не любят пустые помещения, открытые пространства — они стремятся огородить себя стенами снаружи и внутри. Хель этого не понимает: в океане не бывает стен, которые не обогнуть, да и вещей у него нет, чтобы хранить их. Всё, что у него есть, — расчёска и перочинный ножик Джеймса и браслеты Хайке.

«Это тебе».

Он с любопытством рассматривает незамысловато сплетённые браслеты из бисера. Девушка с ними не расставалась ни на минуту, теребя в моменты задумчивости.

«За всё то, что ты делаешь для меня, — она мягко улыбается, видимо, заметив сомнение на его лице. — Ты даришь мне возможность выживать. Это меньшее, что я могу подарить тебе».

Он облизывает губы, хмурится. «Даришь возможность выживать». Он просто приносит ей рыбу, чтобы она не голодала. Чтобы она в ы ж и л а ему стоит привести сюда людей, которые спасут её с необитаемого острова. И он приведёт, только придумает, как не вызвать подозрений на себя. А сейчас он улыбается и протягивает руку, позволяя завязать два браслета.

      Гельмут не заслуживает эти браслеты, ведь Хайке не выжила. Но он их хранит как память о девушке, как напоминание о своей чудовищной сущности.       Хель позволяет себе в последний раз уснуть в старом корабле, прежде чем навсегда покинет этот залив.       Ему снится Джеймс. Джеймс, который носит его на руках. Джеймс, который расчёсывает его волосы. Джеймс, который целует его пальцы, не боясь пораниться. Джеймс, который бредёт на дно океана, захлёбываясь, но улыбаясь, голубые глаза заволакивает мутной пеленой, а пухлые губы беззвучно выговаривают: «Мне нужен только ты, Хель, мы всегда будем вместе».       Водяной просыпается от удара о борт корабля. Сердце заполошно стучит в груди, грозя пробить рёбра. Он уже видел такие глаза, он уже слышал такие слова. Сколько людей внутренний монстр потопил за долгую жизнь? Гельмут ненавидит себя, свою сущность. Гельмут ненавидит то, как сильно хочет вернуться к Джеймсу, как сильно любит его, как сильно хочет всегда быть вместе. Он яростно бьёт хвостом по прогнившим доскам посудины, разносит её в клочья, а после стремительно убирается прочь. Он ни за что не навредит Джеймсу.       Дни проходят. Возможно, недели. Гельмут не знает. «Время лечит», но, видимо, только если оно идёт. Под толщей воды время будто замирает. Вокруг всегда мрачно и холодно, как и в его груди. Водяной поднимается наверх, чтобы убедиться, что окружающий мир и дальше двигается вперёд, пусть даже в его сердце всё остановилось, когда Джеймс ушёл — когда Хель вынудил его уйти.       Вокруг не видно берегов — только бескрайняя гладь океана. Небо усыпано звёздами, и Гельмут лежит на спине, покачиваясь на волнах, разглядывая чёрное полотно.

«Мне нравится смотреть на звёзды. Это успокаивает. Чувствую себя такой маленькой, будто снова становлюсь ребёнком».

      «Что ты чувствуешь, глядя на звёзды?»       «Главное, что я могу чувствовать тебя рядом, — тёплая рука крепче сжимает чёрные пальцы, сплетённые с его собственными, большой палец нежно гладит шершавую кожу. — Я не особо вглядывался в ночное небо раньше. Но с тобой всё иначе. Никогда не был романтиком, — смешок, — но начинаю понимать, почему влюблённые проводят ночи под открытым небом».

«Интересно, на других планетах есть жизнь? Как бы выглядели пришельцы? А как бы себя вели? Они злые? Или у них вообще нет сознания? А вдруг там тоже живут русалки? Или такие же люди, как и мы? Или только растения…»

      «Как думаешь, на других планетах есть жизнь?»       «Наверняка».       «А какими представляешь их жителей?»       «Наверное, зависит от планеты. Где-то похожие на монстров, где-то такие же, как люди».       «Ты не кажешься заинтересованным. Обычно люди много болтают, представляя, как могут выглядеть другие миры, а из тебя слов не вытянуть».       «Ну, — пожимает плечами, мягко улыбается. — Ты такой единственный. И я рад, что на Земле, а не где-то в другом конце космоса. Иначе мне пришлось бы долго тебя искать».

«Только представь: там целая вселенная. Я бы хотела путешествовать по космосу. Смотреть на звёзды с разных планет. Наверное, где-то два или даже три солнца. И много лун. Я бы хотела это увидеть».

      «Ты бы хотел путешествовать по вселенной?»       Джеймс смотрит, проникновенно заглядывая в глаза.       «Ты знаешь, что твои глаза похожи на звёздное небо? — звучит не к месту».       «Ты постоянно об этом говоришь, — смущённая улыбка, в ответ тоже улыбка, но самодовольная».       «Мне не нужны далёкие звёзды и планеты, пока я могу смотреть в твои глаза. Ты — моя вселенная».       Воспоминания смешиваются, перебивают друг друга. Хайке была дорога Гельмуту, они были по-своему близки, но девушка всегда витала где-то далеко в своих мыслях. Она была чужой в этом мире, словно потерянной, и пыталась себя найти. Она много мечтала, всегда стремилась куда-то. Сейчас Хель думает, что она и океан переплыла бы, лишь бы не оставаться на месте, лишь бы познать весь мир и себя. Такие люди, как она, двигают прогресс. Хель не мог бежать за ней — ни в переносном, ни в прямом смысле. У них не могло ничего сложиться. Им не суждено было быть вместе, но внутреннего монстра такой расклад не устраивал. Конечно, Хайке угасла рядом с ним.       С Джеймсом было иначе. Он тоже был потерян, но искать себя не стремился. Война прошлась по нему, забрав надежду и силы на очередную борьбу — даже с самим собой. Он был приземлённым, плыл по течению, пока оно не занесло его к Гельмуту. Джеймс нашёл в нём всё, и водяной, к своему удивлению, тоже. Джеймс был поразительно бесстрашен и рассудителен, но невероятно нежен и заботлив. Он часто хмурился и не был охотлив на болтовню, однако никогда не скупился на улыбки водяному и без тени недовольства отвечал на сотни его вопросов. Он так сильно любил Хеля, несмотря на его пугающий внешний вид, на его зачастую скверный характер, на их редкие встречи — и всё это безо всяких чар, без подводных сокровищ, которыми водяной мог его одарить, — всё это искренне и всеобъемлюще. Джеймс так сильно его любил, что Хель просто не мог не влюбиться в ответ. Может, стоило остаться?..       Гельмут понимает, что по его лицу текут слёзы. Горько-солёные, они почти не ощущаются среди морской воды. У подводных обитателей, как и у людей, есть свои легенды, и одна из них гласит, что моря такие солёные из-за слёз бесконечно одиноких русалок.       Взгляд невольно цепляется за Кобию, за прямоугольный треугольник в другом конце чёрного неба. Выдуманные созвездия невероятно далеки друг от друга — из разных галактик, они не должны были встретиться в бескрайней вселенной, но оказались на одном небесном полотне маленькой планеты. И даже тут им суждено быть разбросанными по разным сторонам.       Водяной снова всхлипывает. Он думает, что сейчас способен выплакать ещё один океан.       Хель больше не всплывает на поверхность. Он хочет верить, что под водой воспоминания будут терзать не так сильно. Он боится, что будет искать в небе их созвездия, а на горизонте — знакомый причал.       Он бездумно рассекает бесконечные морские просторы, практически не ест, не прячется от хищников. Вокруг нет красок, кроме осточертевшего зелёного и синего, но и они не раздражают. Ему просто всё равно. Боль, непроходящая, разрывающая, становится обыденной. Русалки бесконечно одиноки, и Гельмут смиряется с этим.       Волосы отрастают до лопаток, они путаются, цепляют на себя мелкие водоросли и мешают видеть, но это не имеет значения, потому что больше нет того, чьи пальцы хочется ощутить в своих прядях.       «Мне нравится, когда ты расчёсываешь мои волосы».       «Спасибо… наверное? — неловкий смешок. — Я просто надеюсь остаться молодым, — теперь смех уверенный, задорный. Поясняет: — Есть сказка про девушку с волшебными волосами. Когда их расчёсываешь, становишься моложе и излечиваешься ото всех болезней».       «Вынужден разочаровать: мои волосы не продлят твою жизнь, — смешливо фыркает он, подставляя голову ласковым прикосновениям».       «А как насчёт твоего пения? — Джеймс шутит, утыкается носом в мокрые волосы, вдыхает глубоко, мягко целует за ухом».       Он хмурится, язык нервно проходится по губам. Он вырывается, но Джеймс крепче прижимает его спиной к своей груди, игнорирует вцепившиеся в руки когти.       «Моё пение губит, — вслух шипение, внутри раздражение и тоска, которые медленно отступают с каждым невесомым поцелуем в плечо».       «По легендам, — успокаивающий шёпот касается шеи. — Но я слышу твой голос — и чувствую себя живым, как никогда прежде».       «Это могут быть всего лишь чары. Русалки тем и опасны, что влюбляют в себя, прежде чем потопить, — глухо, почти болезненно».       Он знает, что не использовал чары намеренно, кроме тех трёх раз, когда стирал Джеймсу память. Но что, если это было неподконтрольно ему?       «Русалки ведь не должны показываться людям, если не хотят заманить их с собой? — Джеймс как всегда говорит невпопад, это сбивает. Он не понимает, но кивает. — Русалки ведь должны тянуть случайного путника за собой на морское дно? Притягивать к себе, а не отталкивать? Предлагать вечную любовь, а не предупреждать о погибели?»       «Да, да, да, — сбивчиво, почти задыхаясь, хмуро, нервно облизывая губы. — Ты сам всё это знаешь. Слышал ведь».       «Слышал, — вкрадчивый, мягкий, ласковый шёпот в ухо, но он чувствует себя в западне. — Но что я в и ж у? Водяной каждый день приплывает ко мне. Водяной пытается отдалиться и предостеречь меня. Водяной сидит со мной на поляне — ползёт за мной на сушу вместо того, чтобы утянуть к себе в океан. Может, это не ты меня зачаровал, а я — тебя?»       Он распахивает глаза в осознании. Так ведь и есть, так ведь всегда и было рядом с Джеймсом. Ему не хватает воздуха, но мужчина целует его — и он может дышать. Потому что его воздух — это чужое дыхание. Его море — это синие глаза в обрамлении чёрных ресниц. Его ледяное сердце — в горячих нежных руках. Пока он боится жить, Джеймс не боится с ним умереть. Джеймс не просто его чинит — он собирает его с нуля.       Он позволяет уложить себя на траву и впервые сближается с кем-либо так. Это всё будто спасительная волна — то, как Джеймс накрывает его собой, как ласкает его кожу, как заполняет своим дыханием его рот и лёгкие, а плотью — тело, как плавно и уверенно двигается внутри. И эта волна обрушивается на него, забирая с собой, вымывая страх и одиночество, даруя что-то неизвестное, но бесконечно прекрасное. И бесчисленные «я люблю тебя, Хель» навсегда впечатываются в кожу.       Гельмут хочет — ему необходимо — скинуть с себя кожу. Тело будто горит. Воспоминания режут хуже акульих зубов. Каждый — чересчур ощутимый — отголосок «люблю» выедает изнутри. Он не может дышать. Ему невыносимо больно. Он чувствует под кожей чужие касания — то, что всегда спасало, то, что сейчас убивает.       Хель впивается когтями в плечи, сдирая кожу. Это не помогает. Он всё ещё задыхается. Когти вцепляются в грудную клетку. Он хочет выдрать рёбра, вскрыть лёгкие, чтобы их заполнил кислород. Но пальцы не слушаются. Водяной чувствует, как всё тело слабеет. Вокруг — почти чёрно: солнце не пробивается сквозь толщу воды, кровь во мраке выглядит темнее, чем есть на самом деле, и разум тоже затуманивается. Ясной остаётся лишь одна мысль. У Гельмута нет дома, но он хочет напоследок увидеть знакомый берег, хотя бы издалека. Из последних сил он плывёт туда, где прожил последние четыре года.       Инстинктивно водяной чувствует опасность. Разумеется. Запах свежей крови привлекает хищников. Он оглядывается и замечает их. Ненавистные дельфины, пучина их поглоти. Любители поиздеваться над обессиленной жертвой. У Гельмута совершенно точно нет шансов против даже одного из них, но он и не собирается вступать в схватку. Он не станет прятаться и обороняться. Нет. Он просто хочет быть ближе к почти родному берегу. И он плывёт так быстро, как может, забывая о преследователях, о боли в ранах, обо всём. Он так хочет вернуться туда, где ему было хорошо. Теперь уж точно в самый последний раз.

«Я скучаю по дому, — признаётся Хайке, тоскливым взглядом провожая солнце за горизонт».

«Тебе со мной плохо? — хмурится, в груди скребёт раздражение».

«Нет. Я счастлива, что у меня есть ты, — она крепче сжимает его пальцы в своей исхудавшей ладони. — Но я скучаю по старой жизни. Там было хорошо. Привычно. Хочу снова пройтись по парку, хочу кататься на велосипеде, хочу шоколад. Хочу домой…»

Он не хочет, чтобы она оставляла его. Он хочет, чтобы они и дальше болтали днями напролёт. Он хочет, чтобы она плела ему косы и украшала их цветами. Он хочет, чтобы она целовала его в щёки по утрам, когда он приносит ей рыбу. Он хочет, чтобы она забыла о старом доме. Но он обещал заботиться о ней, обещал сделать всё, чтобы она ни в чём не нуждалась. К сожалению, он знает, что корабли сюда не плавают. Хайке не сможет вернуться домой, как бы она ни тосковала.

«Я помогу тебе».

В её глазах блестит надежда.

«Ты вернёшь меня домой?»

Он проводит пальцами по её щеке, почти невесомо, чтобы не поранить нежную бледную кожу когтями. Улыбается. И поёт, забирая её печаль вместе с воспоминаниями о родном доме. Это для её же блага. Теперь ей не будет больно и грустно. Уж он постарается скрасить её дни.

К новому утру он приносит ей рыбу и шоколад. Добыть его оказалось крайне непросто, но он сделает всё, чтобы она ни в чём не нуждалась.

      Гельмут не видит, но ощущает, что лежит на берегу: трава щекочет шею и плечи с каждым дуновением ветерка, хвост ласково омывает вода. Солнце не обжигает кожу, значит, сейчас не день. Следующее, что он чувствует, — это боль. Ноющая, тянущая, по всему телу. Он хочет ощупать себя, но руки не слушаются.       – Ты очнулся! — обеспокоенное, хриплое, но самое родное.       Гельмут не видит, но ощущает: те самые руки — невесомо по щекам, те самые губы — в лоб, в нос, в макушку, тот самый голос — те же слова:       – Хель, я так… ждал.       Водяной с трудом открывает глаза. Синева напротив — целый океан. И целый океан эмоций. И он, живущий под водой, — тонет. Он, дышащий под водой, — захлёбывается.       – Джеймс, — слабо, почти на выдохе.       – Я рядом, — тёплые ладони нежно по щекам, а потом мокро — по запястью и сплетая пальцы. — Не плачь, я с тобой. Я снова тебя спасу, — улыбаясь вымученно, но искренне.       – И я снова сбегу, — едва слышно, с кривой печальной улыбкой.       Гельмут не хочет, чтобы Джеймс услышал, но он слышит. Гельмут хочет, чтобы Джеймс разозлился, но он усмехается мрачно:       – Как хорошо, что у тебя нет ног.       Водяной почти смеётся, но сознание угасает раньше, и он проваливается в сон.       «Когда ты спишь?»       «О чём ты?»       «Ты приходишь ко мне ночью, иногда сидишь до рассвета. А днём я всё время вижу тебя в компании твоего друга около лодки. Складывается впечатление, что ты вообще не спишь».       Джеймс хмыкает. Молчит, закуривает.       «Мне не надо много сна, чтобы чувствовать себя бодрым, — наконец говорит он».       «Это из-за войны?»       Джеймс нехотя кивает. Морщится.       «В тяжёлые дни мы спали по два часа. Часто не в самых удобных условиях, ещё чаще — в самых неудобных. Таких дней было гораздо больше, чем хороших, когда удавалось поспать часов шесть. Думал, отосплюсь на гражданке, но так и не смог, — горькая усмешка».       «Тебя мучают кошмары?»       Мужчина снова надолго замолкает. Закуривает вторую. Ему это не нравится, но он не прерывает тишину, давая Джеймсу время собраться.       «Воспоминания. Я закрываю глаза и вижу трупы. Горы трупов. Лица в прицеле винтовки. Перерезанные глотки. Оторванные конечности. Свои руки в чужой крови, — под конец голос надламывается, почти затихает. — Я был лучшим в отряде. Столько наград, благодарностей и почестей. А по факту — только ненависть к себе и кошмары по ночам, — очередная кривая ухмылка».       «Ты бы хотел забыть всё это?»       «Нет, — твёрдо, без секунды промедления. — Мои воспоминания делают меня тем, кто я есть. Когда я сражался, я забывал о прошлых жертвах, не думал о них — и убивать было проще. Эти воспоминания не дают мне навредить кому-то снова».       «Я хочу помочь тебе».       Лицо Джеймса смягчается. Уголки губ приподнимаются, синие глаза смотрят безгранично нежно, ладонь мягко ложится на щёку.       «Ты помогаешь, — он в ответ фыркает, и Джеймс закатывает глаза, смешливо щёлкает по носу, заставляя морщиться. — Глупая язвительная селёдка, — а потом вздыхает, отстранённо смотрит вдаль, молчит, собираясь с мыслями».       «Ты странный, — слово неподходящее, не от нечисти такое должен слышать обычный мужчина, но он не знает, как иначе выразить запутанные чувства к этому сложному человеку».       «Это так. Мне тяжело общаться с людьми, я не вписываюсь в гражданский уклад жизни, не успеваю за остальными. После войны я чувствовал только пустоту и одиночество. Никому не интересен, не нужен».       «Мне… интересен, — с заминкой и не решаясь продолжить».       Джеймс улыбается, чувствует непроизнесённое «нужен», смотрит на него тепло и задорно.       «Этим и помогаешь. Для тебя это может быть не больше, чем забава или жалость, но для меня общение с тобой — спасение от тоски в душé и голове. Может, отчаяние свело меня с ума. Может, я тоже чувствую себя человеком лишь наполовину. Это не имеет значения, пока благодаря тебе я забываю о том, что одинок, — мужчина наклоняется и прижимается к его губам, ладони обхватывают его лицо, мягко сжимая. — Ты — моё лучшее воспоминание за всю жизнь».       «Я не хочу, чтобы ты меня забывал, — тихое признание. Самому себе. Но Джеймс, конечно, слышит».       «Тебя забудешь, — усмешка».       Он тоже усмехается, только вымученно. Он знает, что не позволит сержанту иметь ещё один кошмар. Без крови и оторванных конечностей, но с зубасто-когтисто-хвостатым монстром и чарующим пением.       Гельмут просыпается глубокой ночью. Он чувствует себя невероятно уставшим, но сон не идёт. Тело болит, ноет, но водяной всё же находит в себе силы приподняться на локтях. Его руки, плечи, грудь — почти вся человеческая половина плотно замотана бинтами. Хель на пробу шевелит хвостом и замечает повязку и на нём. Он хмурится, язык нервно проходится по тонким губам. В памяти только сине-зелёная тьма океана и мерзкое стрекотание дельфинов позади.       В голове неприятно тянет, и водяной непроизвольно запускает пальцы в волосы, с удивлением понимая, что они больше не напоминают слипшиеся водоросли.       – Прости, не удержался, — раздаётся мягкое и улыбчивое за спиной.       – Мне жаль, что я был без сознания в этот момент, — улыбается в ответ.       – Я обязательно расчешу их ещё. Столько, сколько пожелаешь. Но сначала проверим твои раны.       Джеймс наконец предстаёт перед водяным. Такой же красивый, каким его помнит Хель. Он замирает на несколько секунд, жадно впитывая каждую деталь мужчины, а потом замечает в его руках ящик с бинтами и какими-то баночками. Гельмут морщится и облизывает губы, но кивает. Ему бы сбежать, пока не поздно, но он не в состоянии. Да и не хочет, на самом деле. Он видит Джеймса перед собой и понимает, как сильно скучал. Все сомнения, которые его гложили, неожиданно кажутся необоснованными и мелочными.       Касания Барнса — до боли нежные, до ужаса заботливые. Он начинает с хвоста, бормоча под нос:       – Дельфины, да?       – Снова, — выдыхает Хель, вспоминая первую встречу.       Джеймс хмыкает:       – Я читал, что они гораздо опаснее, чем люди привыкли о них думать.       – Людям свойственно романтизировать существ, которые выглядят мило, — водяной поводит плечом и ловит испытующий взгляд мужчины.       Барнс накладывает новую повязку на хвост и поднимается выше. Помогает сесть, аккуратно и слаженно разбинтовывает руки и рёбра, внимательно рассматривает швы.       – А русалкам свойственно раздирать себя на куски, да? — будто невзначай, мягко протирая раствором раны.       Теперь уже Гельмуту приходится пристально смотреть на мужчину. Тот с достоинством выдерживает взгляд.       – Я не дурак, Хель, — он, очевидно, недоволен, но сдерживает эмоции, говорит тихо и спокойно, хоть и с ощутимым трудом. — В конце концов, я воевал и могу определить, как нанесены ранения. Или ты скажешь, что наткнулся на медведя посреди океана? Я с удовольствием послушаю такую историю.       Водяной фыркает и обиженно отворачивается. Он бы и руки на груди скрестил, вот только Джеймс продолжает их обрабатывать. И отчитывать.       – Ты не представляешь, что творилось в моей голове, когда я увидел твоё окровавленное тело посреди воды. А что почувствовал, когда понял, что раны — твоих собственных рук дело, тебе вообще лучше не знать! — хмуро и отчаянно.       – Я невероятно везучий, — Гельмут говорит не к месту, позаимствовав эту привычку у Барнса. — Каждый раз ты спасаешь меня. Спасибо, — на губах играет лёгкая улыбка в желании успокоить, но человек хмурится сильнее.       – А если в следующий раз не успею спасти?       – Но в этот раз успел.       Мужчина тяжело вздыхает, его раздражение практически осязаемо, хоть он пытается его подавить.       – Ты расскажешь, зачем сделал это?       – Потому что понял, что не могу без тебя, — просто и честно, пожимая перевязанными плечами, и вдруг снисходит осознание: — Почему ты помнишь меня?       – Потому что не хотел забывать, — такой же простой ответ. — Когда догадался, что терял память о нас по твоей прихоти, то не стал рассчитывать, что смогу переубедить тебя, и перед нашей последней встречей сделал всё, чтобы вспомнить. Но ты исчез. Я каждый вечер приходил на причал и ждал.       – Я думал, ты уехал домой, — нервно облизывая губы.       – Теперь это мой дом, — усмехается Джеймс, перехватывая чужой взгляд. — Пока тебя не было, я успел обустроиться здесь.       – Зачем?       – А зачем ты уплыл?       – Ты переводишь тему, — морщится Хель.       – Как и ты сейчас, — парирует Баки и тут же предупреждает: — И в этот раз уплыть от ответа не получится.       Гельмут знает. И дело не только в ранах. Дело в том, что:       – Я не хочу уплывать, — получается неуклюже и жалко, но искренне.       В синих глазах что-то меняется. Заросшее щетиной лицо смягчается, крепкие плечи расслабляются. Мозолистая рука тянется к его лицу, и водяной притирается к ней, горячей и твёрдой.       – Я скучал, — шепчет мужчина, прижимаясь губами к его лбу. — Почти полгода ждал тебя, надеясь прожить счастливую совместную жизнь. А нашёл раненого и без сознания в десятках миль от берега. Где ты был?       – В океане, — в ответ Хель слышит цыканье и не может сдержать улыбку. — Я не думал, что ты вернёшься так быстро. Хотел дождаться под водой, — врёт он, отводя глаза.       – Селёдка бессовестная, — ворчливо, но без злобы журит Джеймс. — Не умеешь лгать — не открывай рот. Или найди смелость в глаза смотреть.       Но смелый из них двоих не Гельмут. Весь его дикий нрав и хищнические инстинкты отступают, когда мужчина смотрит вот так — строго, проницательно. Водяной плохо знает значение слова «нашкодивший», но чувствует себя именно таким. И признаётся сбивчиво, нервно, почти шёпотом:       – Я не знаю, как ты чувствуешь время. Под водой оно неощутимо, его будто нет, и потому всё кажется бесконечным. Я просто хотел двигаться сам, раз не мог двигать время. Думал, что скитания под водой скрасят вечность ожидания.       Баки берёт его за руку. Чёрные когтистые пальцы в загорелой ладони смотрятся чуждо, дико, но так правильно, что это противоречие сбивает. Глаза поднять не решается, пока мужчина не приподнимает его за подбородок. Синий взгляд теперь нежно-виноватый, тоскливо-влюблённый.       – Мне жаль, — мягко, искренне. — Я хотел сказать, что не собираюсь уезжать, но ты ни разу не слушал меня, решал всё за двоих. А признаваться, что оставил себе напоминания о тебе, боялся, чтобы ты и их не стёр. Я не думал, что всё так выйдет.       Всё та же забота в этом тихом голосе, в этих трепетных касаниях, которая сводила с ума, очаровывала. Как ей было не поддаться тогда и сейчас? Как можно было не влюбиться в этого невозможного человека, такого бесстрашного, но наивного? Гельмут, хищник по сути и монстр по натуре, абсолютно безоружен и беспомощен перед непоколебимой преданностью простого мужчины из Бруклина. Соль на собственных губах сейчас никак не получится списать на морскую воду, но чужой рот через мгновение кажется особенно сладким на её фоне. Каждое прикосновение одновременно убивает и исцеляет. Мучительно и восхитительно. Нельзя принять и невозможно отказаться. Хель — обычный водяной, слабый и безропотный, перед поистине могущественным в противоречивости вызываемых чувств существом. И кто придумал, что чудовища опаснее людей?       Раны заживают быстро — и на теле, и на сердце. Баки заботливо меняет повязки, приносит свежую рыбу и помогает добраться до воды.       Дом Джеймса — на том самом необитаемом, их, острове — совсем близко к океану, в нём отсек для лодок. Туда влезет штуки три, но лодка одна, и Баки ничего вслух не говорит, но Гельмут понимает: это сделано для него. Гладит чёрными пальцами гладкие камни-ступени, которые ведут на поверхность, смотрит на диван, до которого дотянуться можно, не вылезая из воды — и сердце сжимается от нежности и тоски. Уплывать не хочется. У водяного жилище — весь океан, а своего уголка нет, но один человек построил для него дом. И это неправильно, абсолютно, совершенно, безоговорочно неправильно — но Хель всего лишь водяной, без капли воли, и не может не растрогаться, не может отказаться.       – Я не знаю, как ты спишь, — вслух, но Гельмут читает междустрочное: «Тебе будет удобно на этом камне?»       – Всё прекрасно, спасибо.       – Тебе хватит места? Может, недостаточно глубоко? — спрашивает мужчина, пока в глазах бегущей строкой «Как мне сделать это место твоим домом?»       – Более чем. Не утону, — нелепо шутит водяной, а Баки всё равно коротко смеётся.       – Дай знать, если что-то ещё нужно, — «Что мне сделать, чтобы ты остался?»       И Гельмут не выдерживает, не хочет делать вид, что не понимает подтекст.       – Джеймс, — имя ложится на язык мягко, щекочуще, правильно. — Это место идеально. Ты идеален.       «Но я — нет», — так и не решается выдавить из себя, пряча его за тонкой улыбкой и неловко облизывая губы. Мужчина качает головой, будто и так понял невысказанное, однако ничего не говорит. Мнётся несколько секунд, не желая уходить, но не находя ненавязчивый повод остаться.       – Побудь со мной, — разрешает его сомнения Хель, нервно облизывая губы.       Баки прячет улыбку и присаживается на край бассейна, опуская ноги в воду. Водяной подплывает ближе неуклюже: то ли от ноющей в боку раны, то ли от смущения. Но Джеймс кладёт ладонь ему на макушку, пропускает пряди между пальцами, будто расчёсывая, и в груди теплеет, успокаивается. Гельмут урчит, доверчиво прикрывая глаза, подставляясь поглаживаниям, прижимается к чужой ноге, обнимая.       – Я скучал, — вырывается против воли робкое.       – Мой хороший, ласковый, — шепчет мужчина в ответ, и Хель чувствует нежную улыбку в его голосе. — Я так рад, что нашёл тебя, что мы снова…       – Не говори, — жмурится водяной, впиваясь когтями в колено. — Давай просто помолчим?       Джеймс ничего не отвечает, только оставляет короткий поцелуй на лбу. Вокруг — тишина, но в голове — мелодичное женское:

«Теперь мы всегда будем вместе».

      Хель не хочет вспоминать Хайке. Вспоминать её — больно. Забывать её — неправильно. Забывать всех тех, кто связался с водяным и остался с ним навсегда, — неправильно. И прижиматься к Джеймсу сейчас тоже должно быть неправильным, но его рука ложится на подбородок, подталкивая поднять голову, посмотреть в глаза. Синий взгляд утихомиривает бурю в душе. Палец скользит по губам, и Гельмут невольно облизывает их, будто пробуя на вкус это касание.       – Хочу поцеловать тебя, — едва слышно, словно боясь разбить то хрупкое, что сейчас между ними. — Можно?       Тишину ночи нарушают ласкающие берега волны. Он обнимает ногу сидящего на пирсе Джеймса, смотрит снизу вверх, и в свете луны мужчина окутан ореолом, будто божество. Он не видит, но чувствует чужой взгляд на своём лице, губах. Большой палец проводит по ним нежно.       «Я хочу тебя поцеловать. Ты позволишь?»       «Ты даже не знаешь, как меня зовут».       «Какая разница, если мне с тобой хорошо? — простое и наивное, но сражающее наповал».       «Я — чудовище».       «Ты — чудо, — короткий смешок. — Там чудеса: там леший бродит, русалка на ветвях сидит…»       Он фыркает, брызгает водой на Джеймса, но тот смеётся лишь задорнее.       «Сказал бы, что ты мне на голову свалился, но пришлось самому тебя с дерева доставать».       «Это вышло случайно! — смущается, язык коротко скользит по губам».       «Мне впервые хочется верить, что случайности не случайны, — мужчина вздыхает, меланхолично смотрит вдаль, в его словах есть что-то болезненно-искреннее, и хочется ответить так же боязно-откровенно».       «Что, если эта случайность тебя погубит?»       Джеймс возвращает взгляд, прямой и бесстрашный.       «Она уже, — и наклоняется, прижимаясь губами к губам».       – Теперь я знаю твоё имя, — словно читая мысли Гельмута, улыбается Барнс. — И снова вытащил тебя, только не с дерева, а с того света.       – Ты невыносим, — бурчит под нос, застенчиво отводя взгляд.       – Не больше, чем ты, — тихо смеётся он. — Уже поздно, тебе надо отдыхать, — ласково и заботливо, касаясь тёплой ладонью щеки.       Водяной вскидывает голову, смотрит хмуро.       – Ты всегда обрываешь тему, говоришь не к месту. Мне не нравится.       – Мне не нравится, когда ты не отвечаешь на мои вопросы, — парирует мужчина, пожимая плечами.       – Они глупые. Ты глупый, — ворчливо.       – Это значит «можно»? — улыбается.       – Говорю же: глупые вопросы, глупый ты, — фыркает Хель и, опираясь крепкими руками о бортик, тянется к губам первым.       Нежно и трепетно. Горячо и волнительно. Ладони Джеймса на лице обжигают, а дыхание оседает на языке табачным и тягуче-сладким. Гельмут растворяется в ласке, забывается, цепляя зубами тонкую кожу, но Баки прижимает крепче, ближе, вплетает пальцы в волосы.       Поцелуй длится, кажется, бесконечно, но, когда Джеймс отдаляется, Гельмут думает, что ему недостаточно. Останавливает лишь пятно крови на чужих губах.       – Я тебя ранил, — шепчет он, проводя чёрным пальцем по уголку рта.       – Лучше такая боль, чем от того, что ты уходишь, — так же тихо отвечает мужчина, прижимаясь лбом.       Они молчат несколько минут. Гельмут вслушивается в чужое умиротворяющее дыхание, наслаждается ощущением человеческого тепла, тонет в очередном мягком прикосновении губ, скромном и невинном.       – Тебе надо отдыхать.       Джеймс гладит щёку, оставляет поцелуй на лбу и собирается встать, но водяной вцепляется в его руку, словно утопающий. Он смотрит на мужчину с мольбой и знает, что не смеет просить, но ему страшно, больно, одиноко. Он не имеет права, но выдыхает едва слышно:       – Не уходи.       Баки смотрит ему в глаза, словно вычитывает там все сомнения, переживания, и делится своими.       – Ты тоже, — в ответном шёпоте сквозит печаль. — Пожалуйста.       В груди сжимается от боли в чужом голосе, которую сам Гельмут и причинил. Он так хотел сделать всё правильно, но Джеймс был прав: он только ранил их обоих.       – Мне некуда идти, — признаётся дрожащим голосом.       – Теперь есть, — обещает Барнс, и сердце морского обитателя пропускает удар.       Он не заслуживает этого замечательного человека, но всё же эгоистично счастлив, что тот рядом, что тот его принимает.       Баки ложится на диван, не отпускает когтистую руку, сплетая пальцы, и только смотрит с улыбкой, пока его глаза не закрываются. Хель разглядывает его, умиротворённого и домашнего, с улыбкой, невесомо гладит по тыльной стороне ладони, оставляет короткий поцелуй на костяшках, прежде чем высвободить руку и уснуть на импровизированной кровати в виде камня.

«Я скучаю по старой жизни. Там было хорошо. Привычно. Хочу снова пройтись по парку, хочу кататься на велосипеде, хочу шоколад. Хочу домой…»

      «Грызи, раздирай грудную клетку, тащи на дно — делай, что хочешь. Только будь рядом».

«Ты меня не выпустишь отсюда, да?»

      «Я не хочу от тебя уходить».

«Я думала, что ты мне поможешь. Мы же были вместе, одна команда, помнишь? Но я для тебя просто вещь. Тебе одиноко, и ты решил запереть меня в клетке».

      «Ты помогаешь. Для тебя это может быть не больше, чем забава или жалость, но для меня общение с тобой — спасение от тоски в душé и голове».

«Останься со мной».

«Мы не можем быть вместе. Я хочу идти вперёд. Хочу жить дальше этого острова, но ты меня держишь тут. Ты — обуза».

«Не говори так. Я делаю для тебя всё. Я люблю тебя».

«Это не любовь, Хель. Это насилие! Почему ты считаешь, что можешь заменить весь мир одним собой? Ты решил всё за меня, не спросив, чего я хочу!»

      «Ты должен идти дальше. Перед тобой столько дорог, Джеймс. Я не хочу быть обузой».       «Что ты такое говоришь, Хель? Я люблю тебя, ты никогда не будешь обузой».       «Мы не можем быть вместе. Ты не должен отказываться от всего мира ради монстра, который навечно заперт в океане».       «Я сам решу, что выбрать: весь мир или тебя!»

«Ты — чудовище».

      «Ты — чудо».

«Я ненавижу тебя, Хель».

      «Я буду всегда любить тебя, Хель…»

Слова ранят. Он не хочет быть один. Хмурится, скалится, когти впиваются в тонкую руку, не желая отпускать. Страх одиночества снедает изнутри, порождая желание затянуть девушку на глубины океана, чтобы она никогда не покинула его.

Затягивает свою песнь, и карие глаза, полные слёз, мутнеют, на исхудавшем девичьем лице проглядывает робкая улыбка. Ведомая чарующим голосом она следует за ним, погружаясь под воду, и всё так же улыбается, не отрывая взгляд, даже когда воздуха не остаётся и тело сводит судорогой от недостатка кислорода.

      Слова теплятся в груди. Сердце оттаивает с каждым признанием. Он улыбается, прижимается к крепкому телу. Хочется остаться с этим человеком до конца, забрать с собой на глубины океана и никогда не отпускать.       Джеймс приезжает нечасто, но неизменно находит его. Так было всегда, они будут вместе, он знает, но внутри всё равно нарастает раздражение, гложут сомнения. А вдруг однажды не приедет? Вдруг бросит, откажется?       Мысли сводят с ума, пока он не видит Джеймса вновь. Он смотрит, как мужчина гуляет вдоль берега, как пьёт что-то на причале, как ложится на доски. В этот раз он не отпустит, чтобы наверняка не потерять.       Подплывает ближе, затягивает свою песнь, прижимаясь к свисающей к воде ноге. Синие глаза мутнеют, на губах играет улыбка. Джеймс всегда был бесстрашен и погружается в воду без тени сомнений, идёт за Гельмутом, ведомый чарующим голосом, и всё также улыбается, не отрывая взгляд, даже когда воздуха не остаётся и тело сводит судорогой от недостатка кислорода.

Глаза, карие и синие, одинаково замутнённые, сливаются. Тонкие и пухлые губы растянуты в одной улыбке. Голоса, искажённые под водой, звучат в унисон.

«Я люблю тебя, Хель, мы всегда будем вместе».

      Гельмут просыпается, задыхаясь. Он не может, не должен оставаться.       Срывается с места и устремляется в открытое море. Быстрее, дальше, лишь бы не навредить — л и ш ь б ы н е с н о в а. Он обещал Джеймсу не уходить и обещал себе ни за что не погубить его. К сожалению, он может сдержать лишь одно из этих обещаний.       Гельмут рассекает водную гладь, словно течение может забрать мысли и воспоминания, но они лишь плотнее забивают голову.       Ночь тёплая и безветренная. Волны ласково омывают хвост. Влажный песок под спиной принимает в свои мягкие щекочущие объятия.       Они лежат, рассматривая ясное небо, усыпанное заигрывающе мерцающими звёздами, тонкий месяц скромно украшает чёрное полотно. Пальцы переплетены, и ласковое поглаживание большим пальцем по грубой холодной коже умиротворяет.       «Что ты чувствуешь, глядя на звёзды? — боясь разрушить волшебство момента».       «Главное, что я могу чувствовать тебя рядом, — вздох. — Я не особо вглядывался в ночное небо раньше. Но с тобой всё иначе. Никогда не был романтиком, но начинаю понимать, почему влюблённые проводят ночи под открытым небом».       «Почему же? — поворачивает голову любопытно».       «Тишина, темнота. Мы будто одни в целом мире. Есть в этом что-то интимное, — пожимает плечами Джеймс, тянет чужую ладонь выше, касается губами».       Он смущён, но это чувство приятное. Мужчина вызывает в нём много эмоций, и он хочет привыкнуть к каждой из них.       Джеймс улыбается тонко, протягивает руку, чтобы убрать упавшие на лицо волнистые пряди, ведёт ниже, касаясь косы. Отворачивается, что-то выискивает в небе, указывает пальцем.       «Видишь яркую звезду? Она называется Полярная, — пальцем ведёт по небу. — Это созвездие Малой Медведицы, а там — ковш Большой Медведицы».       Следит за движениями Джеймса, хмурится в непонимании, облизывает губы. Мужчина опять говорит не к месту, и он не может уловить, к чему ему это рассказывают.       «Я не понимаю, — признаётся».       Джеймс улыбается уголком губ, но продолжает, спускаясь пальцем под ковш.       «А вот это созвездие Волосы Вероники. По легенде у жены молодого царя Египта были сказочной красоты волосы. Однажды царь ушёл в поход с армией, и Вероника дала обет: если муж вернётся, она острижёт волосы и пожертвует их храму богини любви. Спустя несколько лет царь вернулся героем и верная клятве Вероника, не взирая на протесты мужа, обрезала свои прекрасные волосы. Богиня любви была так растрогана, что вознесла их на небо, — мужчина наконец поворачивается, смотрит нежно, перебирает пальцами косу. — Уверен, что твои волосы в сотню раз красивее».       «А говоришь, не романтик, — за иронией прячет смущение».       Бархатный смех пробирает до дрожи, и сердце пропускает удар. Боясь утонуть в синих глазах, он утыкается в небо, скользит взглядом, указывает когтем, очерчивая фигуру из звёзд.       «Мы называем его Кобия. Ты похож на кобию. Эти рыбы большие и плавают в одиночестве, а ещё их называют рыба-сержант, — облизывается, коротко выдыхая, улыбается. — Я назову это созвездие Джеймс».       Мужчина поворачивает его голову к себе.       «У тебя в глазах тоже будто звёзды, — целует неспешно, лаская, согревая. — И на теле, — вычерчивает пальцем линии между родинками на груди. — Ты прекрасен».       Джеймс снова смотрит, вверх ищет что-то среди звёзд, улыбается.       «Видишь три ярких звезды? — чертит треугольник на небе, а затем возвращает его на грудь, повторяя движения по гладкой коже. — Они похожи на родинки у тебя на груди. Я назову это созвездие Гельмут».       Плачет он, или это солёная вода вокруг?       Мечется среди бесконечного океана, и мысли водяного мечутся в голове. Плывёт то дальше от родного берега, то обратно, разрываясь между желаниями. Несётся сквозь водоросли, не замечая ничего. Свобода сковывает цепями. Бескрайний океан — весь дом, а он под водой бездомный. Его так тянет обратно.       Гельмут выплывает на поверхность. Солнце плывёт за горизонт, уступая место молчаливой ночи. До дома Джеймса рукой подать, и сердце сжимается больно. Водяной поддаётся порыву и плывёт к знакомому берегу, преследуемый осуждающим шёпотом Хайке.

«Ты убиваешь всё, к чему прикасаешься».

      Он сидит на камнях, плетя косу. Браслеты девушки цепляют взгляд. Водяной помнит, как девушка заплетала ему волосы. Помнит, как Джеймс расчёсывал их, оставляя невесомые поцелуи на плечах, и слушал пение. Помнит, как от тоски в ожидании срезал ненавистные локоны подаренным ножом.       Плотная, хитросплетённая сеть связывает по рукам, мешая выбраться. Он разгрызает верёвку, но тут же запутывается в новой, чертыхаясь.       Тишину нарушают шаги. Замирает, принюхиваясь. Тянет табаком и терпким человеческим запахом. Пытается спрятаться, доползти до воды, но прокля́тая сеть мешает.       «Эй! — окликает голос».       Понимает, что не успеет, замирает, готовый обороняться. Но человек приближается, опускается на колени.       «Пьяный? — усмехается человек, обводит тело взглядом, хмыкает. — О, рыбка запуталась в сети?»       Он не знает, как реагировать. Лицо смутно знакомо. Осознание втекает, словно волна. Этот человек его уже спас несколько месяцев назад, даже не удивившись хвосту. Мужчина не мог его помнить, но всё так же не удивляется сейчас.       Отвлекает странный звук. В руках мужчины складной нож, который он открывает, приближаясь. Дёргает хвостом, намереваясь сбить человека с ног, но тот успокаивающе поднимает руки.       «Тише. Я хочу помочь, — медленно наклоняется, перерезая верёвку. И ещё одну, и ещё».       Он не понимает, почему человек помогает. Почему не реагирует на хвост и когти. Почему не убегает. Почему не пытается убить. Бесчисленные почему.       «Почему ты не боишься меня? — с любопытством и недоверием».       «Потому что сейчас не в твоих интересах на меня нападать, — хмыкает, не отвлекаясь от своего занятия. — А если ты решишь убить меня после того, как я тебя спасу, то, во-первых, это будет на твоей совести, а во-вторых, на суше у меня явно больше преимуществ, — с задором и без капли испуга».       «Ты странный, — морщит нос, совершенно не понимая этого человека».       «Сказал мне человек с рыбьей задницей, — насмешливо. — Ну, добро пожаловать на волю».       Фыркает, сбрасывая верёвки. До воды несколько метров, и он неуклюже перебирает локтями, двигаясь к ней. Слышит, как человек раздражённо выдыхает и в два шага приближается.       «О, боже, иди сюда, — он оказывается на чужих руках, таких горячих и сильных, и даже не может ничего возразить от удивления. — Ты тяжёлый. Под венец не понесу, — мужчина усмехается, относя его к океану».       «Что такое венец?»       В ответ — тишина и хмуро сведённые брови.       «Забудь, — он заходит по пояс в воду и опускает его».       «Спасибо, — неловко бормочет».       Он не знает, как реагировать. Человек, который видит его второй раз, хотя про первый даже не помнит, снова спас его и даже отнёс тяжёлое тело. Чужая бесстрашность и сила покоряют. Не хочется уплывать, хочется узнать мужчину получше, но он не знает, как начать.       «Стой, — вдруг окликает человек, и он тут же оборачивается. — Держи. Вдруг в следующий раз меня рядом не будет, — в руке лежит сложенный нож, на лице ухмылка».       «Как тебя зовут? — решается спросить, принимая подарок».       «Джеймс. Или Баки. Как тебе удобнее».       «Джеймс, — повторяет, пробуя на вкус. Имя плавно оседает на языке, щекочет шипящими».       «Если, — мужчина запинается, смущённо отводит взгляд, — я приду завтра ночью, ты будешь тут?»       Он улыбается и ныряет под воду.       Гельмут выплёвывает из желудка сохранившийся нож. Смотрит на него с тёплой улыбкой. Джеймс был рядом всегда, когда водяного нужно было спасти. Его пронзает внезапная мысль: он ведь тоже может спасти мужчину.       Размышления прерывают шаги, и Хель вздрагивает, пряча нож в кулаке.       – Ты опять сбежал, — в строгом голосе сквозит разочарование.       Водяной сжимается от вины, пальцы вцепляются в косу. Баки вздыхает, присаживаясь рядом. Молчит хмуро.       – Прости, — выдыхает Гельмут.       – Так будет всегда? — устало спрашивает.       Язык нервно проходится по губам, он сглатывает. Ему нужно решиться. Смотрит на Джеймса, тянет руку, робко касаясь острым когтем плеча.       – Опять молчишь, — вздыхает обречённо и прижимает чёрную ладонь к своему лицу. — Я всё равно дождусь тебя, сколько бы ты ни убегал.       Внутри разливается щемящее, всеобъемлющее, горячее. Хель отбрасывает сомнения. Ради Джеймса, ради того, чтобы всегда быть вместе.       – Я люблю тебя, — улыбается застенчиво.       Он так хочет об этом сказать в последний раз. Так хочет, чтобы Баки это услышал, даже если забудет. Водяной мягко убирает руку от чужого лица, ловя настороженный взгляд.       – Это прощание? — брови отчаянно заламываются. — Я не хочу тебя терять, только не снова.       – Я тоже, — совершенно искренне, глядя влюблённо и печально. — Но мне придётся потерять кое-что взамен.       Джеймс хмурится, не понимает:       – Что ты?..       Гельмут в ответ тонко улыбается и затягивает свою песнь.       – Нет! — рявкает Джеймс, едва заслышав ноты, и опрокидывает Гельмута на траву.       Водяной от неожиданности замолкает, распахивает глаза, пока мужчина прижимает его к земле, смотрит злостно секунду, а затем впивается поцелуем, отчаянным и яростным. Человеческие зубы совсем не острые по сравнению с гельмутовыми, но Баки прокусывает его губы всё равно и не выпускает из плена горячего рта.       – Ты не посмеешь, — выдыхает он резко и вновь вгрызается поцелуем, не давая не то что ответить, но вдохнуть. — Не позволю, — короткий укус. — Не пущу, — ещё один. — Мой, до конца, — язык скользит внутрь рта.       Гельмут не может, не хочет сопротивляться, даже если должен. Он жмурится до выступающих слёз, но отвечает на поцелуй, сжимает пальцами рёбра мужчины, оставляя вмятины от длинных когтей.       Джеймс целует долго, глубоко, будто собирается забрать все мысли о том, чтобы продолжить песнь, и у него это получается — в голове и теле блуждает лишь желание остаться в чужих горячих объятиях навсегда.       Мужчина разрывает поцелуй, но не отдаляется, обжигая тяжёлым дыханием тонкие губы. Глаза в глаза взглядом, полным боли.       – Почему ты так стремишься забрать себя у меня? — надломленно в самые губы, готовый заткнуть с первой же попыткой запеть.       Водяной нервно облизывает губы, задевая длинным языком чужие, и Баки прихватывает зубами острый кончик, прижимается ртом коротким мягким поцелуем.       – Ты же не хочешь уходить, мы оба это знаем, — бормочет.       – Не хочу, — тихо соглашается. — Я не собирался уходить.       – Тогда зачем?       Гельмут отводит взгляд. Несложно догадаться, что Джеймс не поймёт его, будет против, но и не отпустит, пока водяной не ответит.       – Я должен исправить себя, чтобы остаться, — говорит пространно, избегая чужого взгляда.       Барнс хмурится, приподнимается на локтях, чтобы осмотреть водяного, понять, о чём он. Тот сжимает чужую майку в кулаках сильнее, вздрагивая от пристального взгляда, который проникает под кожу, обнажает разум. Гельмут так боится, что Джеймс разглядит его чудовищную суть, — и одновременно надеется на это, чтобы не пришлось делать ему больно снова, чтобы он ушёл сам. Только вот от этих мыслей слёзы текут по бледным щекам.       – Хель, — говорит строго. — В чём дело?       А дело в том, что водяной влюблён до беспамятства, но страх за человека сильнее. И вот как это объяснить? Но Баки не нужны объяснения, он сцеловывает чужие слёзы и смягчается, вышёптывая ласково, безобидно-насмешливо между касаниями:       – Моя запутавшаяся селёдка.       Большими пальцами проводит по щекам, спускается ладонями к плечам и ниже, к предплечьям, накрывает кисти. Хочет пальцы сплести, но Гельмут жмурится, стискивает кулаки сильнее, хвост мечется по земле беспокойно.       – Хель, — Джеймс уговаривает тихо, мягко, но настойчиво, перехватывая запястья.       Водяной силён, сильнее любого человека — но рядом с Баки он слаб и душой, и телом, проигрывает чувствам и чужому голосу, тягучему, пробирающему до костей, вливающемуся в самое сердце. Баки, не отрывая взгляда от лица морского жителя, тянет его руку вверх, пальцами оглаживает сжатый кулак, и Гельмут сдаётся, разжимая ладонь. Мужчина оставляет короткий поцелуй в нос прежде чем посмотреть, что же прятал водяной.       – Мой нож? — брови изгибаются в растерянности.       Гельмут отворачивается, языком смачивает пересохшие губы. Джеймс кладёт ладонь ему на щёку, аккуратно подталкивает посмотреть на него, но водяной не поддаётся. Мужчина вздыхает, едва ощутимо ведёт носом по скуле, стирая очередную слезу, прикасается нежно губами под глазом.       – Хель, — шепчет, согревая дыханием холодную кожу. — Что ты задумал?       В ответ тишина. Морской житель мог бы скинуть тело с себя, попробовать запеть, осуществить задуманное, но он уже растерял всю решимость под напором Баки.       – Ты… — он сглатывает, продолжает дрожащим сиплым голосом: — Ты хотел убить себя?       – Нет, — шепчет Хель, и мужчина облегчённо выдыхает, касается губами уголка рта, утыкается лбом в висок.       – Скажи мне. Пожалуйста.       – Джеймс, я… — водяной упирается ладонями в чужие плечи в попытке оттолкнуть, но его пальцы перехватывают, прижимают к губам.       Слёзы текут по щекам от этой нежности, и Гельмут не может не дрожать. Он, опасный хищник и монстр, чувствует себя маленьким и потерянным.       – Пожалуйста, — повторяет мужчина шёпотом.       И водяной сдаётся.       – Я так хочу быть с тобой, Джеймс, но это погубит тебя, — языком скользит по губам, давая себе собраться с мыслями. — Ты говоришь, что я не монстр, но это не так. Я заманивал людей с собой в океан. Одиночество пожирает меня, и я не могу ему сопротивляться. Мне страшно терять тебя.       – Ты не потеряешь, — даже не обещание, а утверждение. И мягко добавляет: — Я находил тебя, даже не помня о наших встречах. И найду снова. Каждый раз, сколько бы ты ни пытался заставить меня забыть.       Яснее любых признаний в любви. Слова оплетают сердце, заставляя его биться чаще.       – Я знаю, но боюсь, что однажды этого станет мало, и я утащу тебя, как всех других. Я не могу исправить свою сущность. Но могу своё тело, — голос затихает, водяной наконец решается посмотреть в синие глаза напротив, полные нежности и преданности. Облизывает губы и почти беззвучно признаётся: — Если я не смогу петь, то не смогу и погубить тебя.       – Ты собирался… перерезать себе связки? — удивлённо хмурится Баки, слова даются ему будто с трудом.       Гельмут сглатывает, кивает, смотря прямо. Может быть, теперь Джеймс увидит его жуткое нутро?       – Тогда я больше не смогу забирать твои воспоминания и твою жизнь, — в синеве напротив так много боли и вопросов, что водяной заставляет себя признаться: — Ты не помнишь, но однажды я едва не утащил тебя за собой в океан. Я не хотел, но это оказалось сильнее меня. Ты чуть не умер. Я больше не хочу причинять тебе вред.       От признания становится легче. Он больше не боится обнажить свою душу — не перед Джеймсом.       – Поэтому решил причинить себе? — сдавленно. — Но зачем ты запел?       – Чтобы ты забыл о том, что я умел говорить, — пожимает плечами.       – А когда вспомнил бы?       На этот вопрос у Гельмута нет ответа. Джеймс бы, конечно, вспомнил — каждый раз вспоминал. Но это было не так важно. Важно было уберечь человека от себя самого.       – Ты бы ненавидел меня? — вместо этого спрашивает водяной, и внутри всё замирает.       – Конечно, нет, Хель, — выдыхает порывисто, целует в губы отчаянно, крепко. — Я люблю тебя любым.       – Тогда позволь мне…       – Нет! — неожиданно подрывается и швыряет нож в воду со всей силы.       Гельмут распахивает глаза и не успевает ничего сказать, когда Баки опускается рядом, подтягивает ближе, утыкается носом в шею.       – Любым, Хель. С рыбьим хвостом, с необыкновенными глазами, с острыми зубами, с длинными когтями и с голосом, который может меня убить, — он отдаляется, чтобы посмотреть в глаза. — Не лишай меня удовольствия слушать тебя. Разговаривать с тобой, отвечать на твои вопросы, слышать твой смех, — пальцами проводит по лицу, убирая упавшую прядь.       – Джеймс…       Его затыкают горячие пухлые губы, и Гельмут не может сопротивляться. Он чувствует неодобрение Хайке, тенью преследующее за спиной, её голос вливается в сознание, цепляется ядовитыми щупальцами за органы, но Джеймс гладит рукой по спине, целует лилейно, глубоко, обжигает дыханием, и всё мрачное внутри отступает, поглощённое сладким трепетом от прикосновений мужчины.       – Ты не одинок, Хель, — шепчет в самые губы, большим пальцем стирая новые дорожки слёз. Поворачивает голову к небу, ведёт пальцем по треугольнику звёзд. — Хель, — переводит вправо, вычерчивая рыбу. — Кобия, — снова переводит взгляд на морского обитателя. — Пока они рядом на небе, я буду рядом с тобой в воде и на суше.       Чувства переполняют водяного. Он нервно облизывает губы, задевая чужие, и снова оказывается в плену жаркого рта. Джеймс всегда был бесстрашен — как глупая селёдка вообще могла подумать, что его испугает возможная смерть от её пения? Эта мысль внезапно смешит, и Хель поддаётся эмоциям, улыбаясь в поцелуй.       Баки отрывается от его губ. Улыбается в ответ, и в синих глазах — бескрайний океан тёплого, щемящего, ласкового.       – Я люблю тебя, Джеймс, — водяной шепчет завороженно, утопленный в омуте этих глаз, окутанный взаимной любовью.       Мужчина касается носом его щеки, ластится, пропуская сквозь пальцы длинные локоны. Прерывает тишину робко:       – Останешься со мной?       – Да, — тихо, но больше не сомневаясь.       Джеймс улыбается в ответ, широко и искренне, притягивает к себе ближе, утыкается носом в волосы.       В этих объятиях Гельмут наконец чувствует себя дома.