A few hours before sunset

«Смерть героев подобна закату».

      Аномально длинные и поразительно худые — будто бы давным-давно иссохшие ветви большого и размашистого старого дерева; настолько тонюсенькие, настолько хрупкие на вид пальцы, что до них, казалось бы, стоит лишь раз дотронуться, и они сломаются пополам, разрушатся раз и навсегда; почти с отчаянием тянутся к вечно спутанной, к вечно взлохмаченной копне тёмно-зелёных, к копне еловых волос.       На губах Тошинори, потрескавшихся и причудливо разукрашенных беспощадным течением временем, всех минувших лет — глубокими морщинами и мелкими ранками — во рту совсем пересохло, весь рот внезапно превратился в пустыню без единой капли влаги и свежести; играет лёгкая, с трудом заметная улыбка, от которой осталось только одно название и горстка жалости, целая тонна сожаления.       Он больше не может улыбаться так, как раньше: до боли в скулах широко, до тошноты ярко и фальшиво, зачастую слишком наиграно, скрывая за занавесью улыбки бесстрашия все свои самые ненавистные, все свои самые слабые стороны; но почему-то так обнадёживающе для других, что от этого практически смешно.       Теперь улыбка Яги слабая и вымученная — отпечаток долгой борьбы с самыми главными своими врагами: с самим собой, с беспомощностью в некоторые моменты, бьющей по сердцу сильнее и безжалостнее, чем самый страшный и самый сильный в этом странном мире злодей; и главный бой, длительностью в целую жизнь — бой со смертью.       Куда бы он ни шёл, как бы он ни старался убежать от неё, раз за разом оттягивая время, раз за разом изменяя предначертанную Вселенной судьбу, распутывая красную нить, причудливо переплетая её с кем-либо; от неизбежного всё равно не скрыться, ведь у всего есть свой конец: через долгие годы, через месяца, через дни… или через часы.       Быть героем — ежедневный вальс со своей верной и вечной спутницей, облачённой в чёрные одеяния — со смертью, с тёмной и мрачной жницей, что своими обманчиво нежными — будто бы материнскими — как у Наны, но слишком холодными и изъеденными мелкими язвами скопившегося за всё прошедшее время разочарования и ненависти, впитавшими в себя всю злобу и черноту мира, руками провожает в последний и единственный верный из всех возможных путь.       Когда Тошинори смотрит на Изуку, безмятежно заснувшего на диване, выглядевшего таким расслабленным, таким мягким и нежным, плавно покачивающимся на волнах сладкой дрёмы, на волнах долгожданного отдыха после трудного и утомительного дня… в голову ровно на мгновение закрадывается мысль, что и его отдых скоро тоже настанет.       Первый и самый последний за всю свою динамичную жизнь, имеющую яркую и красочную обёртку — лишь на вид, но на деле — несчастную, мрачную, холодную и сырую; жизнь, в которой напарниками непобедимого героя всегда были боль, одиночество и вязкое тёмное болото почти животного страха, постоянных опасений, боязни не справиться, боязни не спасти кого-то, боязни оказаться бессильным и бесполезным.       Наконец-то можно выдохнуть, наконец-то можно сделать слабый вдох одним-единственным своим с трудом работающим лёгким, стараясь не думать ни о ком и ни о чём, стараясь не забивать свою голову бесконечностью свинцовых, пропитанных чем-то до жути тяжёлым, тянущим к самому дну, мыслями — не то, на чём хочется сосредотачивать сейчас внимание.       Вместо этого, по-прежнему улыбаясь чему-то, неожиданно качнув головой, Яги забирает из рук Мидории открытую на одном развороте книгу — ещё так мало времени до сна, ещё так мало времени до ночи, а мальчишка уже заснул, уже утомился; бросая на секунду взгляд на название книги.       Изуку всегда так трудолюбив, Изуку всегда и везде выкладывается по полной: как в спасении чужих жизней, так и в учёбе, так и в рутине, так и в выполнении домашнего задания — такой, казалось бы, мелочи, но даже к ней он относится ответственно, но даже это он выполняет на «Плюс ультра».       Яги невероятно гордится им, гордится не только за многочисленные успехи почти во всём, гордится не только за все его подвиги, за все его заслуги, за весь его прогресс в освоении причуды или в чём-либо ещё; Тошинори гордится Мидорией в целом, гордится тем, каким он вырос, каким замечательным человеком он стал.       Грудь, худую и тонкую, напоминающую впредь лишь ломкую деревянную фанеру, нежели то, что было ранее — крепкий и могущественный ствол дерева; всего лишь от одной мысли про Изуку сжимает невидимыми цепями, сжимает тисками, ломая кости, стирая их в порошок.       Такое радостно-тоскливое, такое горько-сладкое чувство и осознание — осознание того, что всего, чего ты когда-либо хотел в своей жизни, всего, о чём ты когда-либо мечтал, желал больше всего на свете; наконец-то добился, наконец-то воплотил в реальность из мира грёз, воплотил в жизнь.       Всесильный сдержал своё обещание, он воспитал Мидорию, он посвятил ему всего себя, все свои до смешного крошечные остатки времени, прежде чем юноша станет самым настоящим героем, прежде чем его с уверенностью и с гордостью можно будет назвать новым Символом Мира, разве что…       «Изуку уже был героем, — поправляет себя Яги, мысленно делая очень важное, очень нужное и очень правильное замечание, — с самого начала, как только мы встретились… и задолго до этого: в его крови с рождения текла кровь истинного героя».       И тем более Тошинори никогда не был разочарован в своём выборе, и тем более никогда он не жалел о том, что сделал того хрупкого и слабого беспричудного мальчишку, но с добрым сердцем и душой, с горящими до геройства глазами, своим преемником. Разве можно ли мечтать о лучшем кандидате?       Для Яги Мидория был, есть и будет самым лучшим, и в этой истории нет сослагательного наклонения, нет каких-либо иных вариантов — не тогда, когда от каждого взгляда на юного героя старое и больное сердце делает сальто-мортале, а где-то в самых глубинах разжигаются искры огня от дотлевающих угольков.       И Тошинори почти впервые не задумывается над тем, что делает; и Тошинори почти впервые не думает — просто делает то, что кажется таким правильным, таким верным, таким нужным и до острой боли в грудине необходимым: сесть рядом с Изуку, и касаться его, касаться, касаться, касаться…       Такой контраст, такое заметное различие алебастровой кожи с яркими и живыми, тёплыми и солнечными оттенками кожи мальчишки, этого замечательного мальчишки, каждая веснушка которого приукрашена кляксами неторопливо наступающего заката, мазками рыжих, красноватых и персиковых цветов, отражающихся на его лице, составляющих там свою уникальную, свою неповторимую палитру.       Мидория ассоциируется с теплом, Мидория ассоциируется с августовским солнцем: не настолько обжигающим, но по-прежнему пригревающим Яги — всего лишь сорняка, жалкого растения, от которого уже давным-давно пора безжалостно избавиться; да и впрочем… Мидория — сам по себе солнце.       Но солнц не может быть два или больше, солнце должно быть лишь одно, и тогда старую эпоху героев сменяет новая эра, новые ценности, новые понятия, новые нравы и новые люди. Без всяких сомнений Всесильный может окончательно сдать свой пост, уступив место новому, ещё только восходящему, но уже невероятно яркому и лучистому солнцу — Изуку.       А значит, его жизнь прожита не зря, а значит, не нужно беспокоиться за будущее страны, за будущее мира, за будущее других поколений, пока у людей есть надежда, пока у людей есть Символ Мира и их герой — тот, кто защитит ценой своей жизни, тот, на кого всегда можно положиться, тот, кто…       Как же сильно Мидория напоминает Тошинори самого себя, как же сильно он похож на него — почти как две капли воды относительно ценностей, относительно принципов в жизни, относительно мечты. И почему-то от этого как никогда горько, и почему-то от этого как никогда на душе оседает что-то тяжёлое, мрачное.       На сей раз Яги не колеблется, со вздохом протягивая руку к Изуку, прямо к его очаровательным кудряшкам, напоминающим птичье гнездо — то, от чего обычно сердце и душу обволакивало тонкой плёнкой нежности, тонкой плёнкой чего-то… волнительного, непривычного, незнакомо-знакомого.       Он пропускает между пальцев каждую прядку, пытаясь распутать некоторые до смешного спутанные узелки — и впрямь самое настоящее птичье гнездо; и думает о своём — не то чтобы о чём-то определённом — хватается за любую мелочь, за любую случайную мысль, эхом отдающуюся в абсолютно пустой голове, когда Мидория, улыбаясь почти по-детски, ворочается во сне, сквозь пелену дрёмы бормочет:       — Что… что-то случилось… Тоши?       Бывший герой старается не обращать внимание ни на дрожь в своих пальцах, ни на то, как же жалко звучит собственный голос, ни на то, что на губах неожиданно ощущается едва уловимый солёный привкус, перемешанный с чем-то металлическим, словно железным, пока в ушах раздаётся оглушительный звон откровенно давящей, откровенно душащей невидимой хваткой тишины.       — Нет, мой мальчик, — Яги качает головой, и его голос поразительно хриплый и слабый, каждое слово будто бы вытягивает из него щипцами, — нет, — повторяет он вновь и вновь — не столько для мальчишки, сколько для себя самого. — Всё в порядке, всё хорошо. Потому что я здесь.       Тошинори не думает о том, как же фальшиво всё это звучит, он не думает о том, что всё не в порядке, что всё точно нехорошо… и тем более его внутренности выворачивает от самой последней фразы, звучащей в голове набатным звоном, когда пальцы судорожно повторяют одно и то же движение, пропитанное невероятной нежностью и плохо скрываемой болью.       Хочется сказать и сделать многое, хочется сжимать Изуку в объятиях практически до боли, прижимая его крепче, ближе и нежнее — так, чтобы чувствовать эту неповторимую связь, чтобы ощущать себя и хоть какую-то телесную оболочку, чтобы запечатлеть в памяти как можно больше мгновений, чтобы…       Обнимать, ласково гладить по голове, наслаждаться каждым прикосновением, исследовать шрамы друг друга, переживать все горестные и радостные мгновения вместе, помогать друг другу, через крошечные жесты передавая все переживания, все мысли, все волнения; чтобы таить от той самой нежности, ласки и чего-то ещё, что никогда в своей жизни — и даже сейчас, Яги не рискнул бы озвучить вслух.       — Спи спокойно, юный Мидория. Завтра у тебя вновь долгий и утомительный день.       Во сне Изуку ворочается, устраивается поудобнее, подаваясь вперёд — к шершавой ладони Тошинори, словно крошечный слепой котёнок, согретый солнечными лучами, теплом и бережными, трепетными прикосновениями к себе, напоминающими взмахи крыльев бабочки — настолько аккуратны, настолько едва ощутимы такие прикосновения, что их всегда хочется больше.       — Ты ведь обещал завтра… сходить со мной… на выставку, помнишь? — в неизменном полусонном состоянии говорит Мидория, вероятно, неосознанно, говорит всё то, что только в голове всплывёт, говорит всё то, что только придёт на ум в те крошечные, в те мимолётные мгновения.       Яги думает, что из него вырвали не только лёгкое, не только желудок, но и душу, сердце, ведь в тот момент ему кажется, что по груди ударили железным ломом, без капли жалости, без капли сожаления или сочувствия ломая и без того хрупкие, и без того ломкие кости, окончательно перекрывая доступ к кислороду.       — Конечно, — хрипит он, и не верит, абсолютно не верит ни в одно своё слово, потому что на сердце становится слишком тяжело, чтобы выдержать это, но на душе — ещё тяжелее. — Я обещал тебе сходить на выставку, и… разве хоть раз я не сдерживал свои обещания? До завтра, Изуку. А сейчас… спи. Мирного сна тебе, мой герой.       Вот только… когда до заката остаётся совсем немного времени, Тошинори не уверен, настанет ли для него «завтра», «послезавтра» и «послепослезавтра», будет ли он жив через день, через два, через месяц или же год. Но есть то, в чём он, накрывая Мидорию мягким и тёплым ворсистым пледом, уверен больше, чем в чём-либо ещё.       За закатом всегда следует рассвет, и даже после самой темной и холодной ночи наступает светлый, дарующий тепло день.