daisies

— Если бы я умер, что бы ты сделал? — Я бы тебя убил. И он бы без вопросов лег в могилу дважды. И трижды бы тоже лег. Пока они танцевали под дождем, все соседи успели пройти мимо и покрутить пальцем у виска: кирпич ли им на голову упал? А они танцевали и знали точно, что не кирпич; и что они не сошли с ума, и что они не чокнутые. Они просто счастливые, они просто не могут быть счастливыми по-другому. Когда они встретились? Он и не вспомнит. Наверное, он всегда знал Тоби. Всегда был готов любоваться упругими кудряшками на голове, и проливать за его солнечную улыбку кровь тоже всегда был готов. Но даже если они и встретились однажды, то это точно было специально, запланировано. Потому что не может быть их встреча случайностью; не бывает таких красивых случайностей, не бывает таких милых мальчиков, которые случайно подходят к вам на улице. А ещё Такие Милые Мальчики не убегают ловить пчел, не пытаются сорвать водяные лилии, не залезают на самую высокую сосну, и все, почему-то, в полночь. А Тоби бегает, рвет, лезет, и он его отпускает. — Буду утром! — Шапку надень. Их называли безрассудными. Они не безрассудные — они просто очень крепко любят. И он ждёт его сквозь ночь, сквозь густую тьму неба, сквозь лапы кошмаров, потому что по другому уже не сможет. Хотя бы потому, что сбитый режим сна ему не позволит. И пьет чай с лимоном, и даже пытается что-то приготовить. Читает, зажигает свечи и тянет время до рассвета, потому что знает, что встречать рассвет одному это совсем не то. — Я тебе ромашек принес. Тоби весь мокрый, в смоле, но такой светлый и теплый, его хочется обнять и не отпускать. И он обнимает, мягко целует в макушку, и им нет дела до чужих глаз. Букет ромашек тоже теплый, он поет каждым лепесточком, каждым листиком, и источает особенный медовый запах. Если бы так могло длиться вечно, он бы сделал все. Продал бы душу, лишь бы ничего плохого не случалось, лишь все было наполнено теплом и ромашками. Но однажды сердце пропускает два удара. — Я иду на войну. — Мы? — Я. И что-то разбивается в эту секунду. Не сердце — что-то более ранимое, и это что-то делится на две части. В одной части пусто и тихо. Сначала было шумно: Тоби рвал и метал, источал негодование и рвался на передовую, к своему почти-что-мужу, но ответ всегда был один: — На фронте тоже помощь нужна. Помогайте на фронте, барышня. И «барышня» помогала. И плакала в подушку, и писала письма, и смотрела на букет уже засохших ромашек. Голоса за окнами повторяли одно и то же: — Сломался парень. Вторая половина кричала. Кричала не голосом — лязгом металла, звоном щитов, стуком копыт и залпами пушек. Отряд за отрядом — и люди оказывались под крестами, засыпанными землёй или просто лежащими на ней. Несколько раз он оставался последним из своего отряда, несколько раз пожимали ему руку офицеры, несколько раз спрашивали старожилы: «не боишься?». А он не боялся ни залпов, ни лязга, ни крови, уже присохшей к его рукам. Он боялся, что дома не увидит того мальчика, с которым он прощался; он боялся, что не увидит в зеркале того мальчика, которым был. Шли письма — туда, и, по возможности — обратно. Были радости, печали, был дождь и расплывчатые каракули со смазанным «прощаю». Кого, за что, и того ли он вообще прощает? Но он взял то письмо на вооружение; убрал в форму, как талисман. Была ли то вина талисмана — когда он сражался с тремя, позволил выбить из рук щит и меч, позволил положить на лопатки и направить на себя все три лезвия? Нет. И он знал это, ощущая жуткое спокойствие на душе. И когда незаметно доставал из сумки гранату — тоже знал. Перед смертью не надышишься, но ему хватило одного вдоха, чтобы услышать запах ромашек. А дома его ждал ещё один букет.