Три Слова - Десять Букв

      Какаши не говорит, «Я тебя люблю».       Не его стиль, не его профиль. Нет ни надобности, ни потребности, ни привычки делать это. А, может, всё это обман, красивые слова. Может, дело в щемящей боли в груди при звуке собственного голоса и картинках, что всплывают в голове при одной только мысли об этом. Слишком часто он говорил это раньше. Слишком громко, слишком радостно. И, что важнее, слишком плохо это всё заканчивалось.       Какаши не был сумасшедшим, он никогда не думал, будто бы эти три слова и десять букв могут кого-то убить. Дело вовсе не в «магической» силе слов, а в профессии, которую они все когда-то давно выбрали. Убивали кунаи, убивали техники, убивали мечи, убивали камни и даже песок, но никак слова.       И тем не менее, произносить вслух их не хотелось. Собирать десять похожих между собой букв, расставлять в определённой последовательности, формируя простые и заезженные до дыр слова, было сложно. Будто бы признавшись в этом вслух, будто бы выпуская их из себя, давая звукам из грубой грудной клетки сотрясти воздух, Какаши окончательно и навсегда признавался не только кому-то, но и себе, что он теперь уязвим.       По правде говоря, это ничего не меняло, Хатаке всё так же был уязвим, только без словесного подтверждения.       Какаши был уязвим даже больше, чем хотелось бы. Он был уязвим, когда дело касалось пшеничной головы больно громкого мальчика. Он был уязвим, по отношению к девочке со сладким цветочным именем. Он был уязвим, когда дело доходило до вечных соревнований и вызовов с Зеленым Зверем Листа. И он был также уязвим, когда на горизонте показывалась голова с сигаретой в зубах и и хрупкая фигура мастера генджитсу. Но больше всего Хатаке был уязвим, когда сердце его непослушно ёкало, при взгляде шоколадных глаз прямо в его.       Три слова, десять букв не звучали из уст Хатаке никогда, даже когда так отчаянно хотелось произнести их. Даже когда они окропляли солёные губы своей сладостью, когда чувство охватывало со всех сторон, накрывая то ли как жестокая, пугающая волна посреди шторма, то ли как нежное, тёплое одеяло в чьем-то таком знакомом доме. Какаши не произносил это, будучи сонным, желая упасть в долгожданные грёзы, не произносил их и утром, когда дом окутывал манящий аромат выпечки, только что засунутой в духовку. Он не произносил их вслух, когда был благодарен, когда соскучился, когда знал, что уходил надолго, и даже когда извинялся.       Хатаке отчаянно боролся со всеми этими чувствами, будто бы они были большим, страшным врагом, а он лишь маленьким, беззащитным мальчиком. Боролся с ними, скрывался от них, прятался под кроватью или в шкафу. Какаши проявлял свои чувства по-другому, не давая трём злосчастным словам, десяти горьким буквам сорваться со своих уст. Он признавался во всём этом, не произнося ни слова: защищал, когда никто другой не мог, появлялся вовремя, в самую последнюю минуту, и всё же ровно тогда, когда был нужен сильнее всего. Он покупал рамен, слушал восхищенные крики о новой технике, которой обучила Цунаде, выгуливал в самую рань и даже убирал Ича Ича в карман. Хатаке приносил обед в Академию, не опаздывал на свидания, покупал шоколад на обратном пути с миссий, который так любил учитель, помогал проверять тетради поздней ночью, слушал все жалобы на учеников и даже иногда приходил на уроки, чтобы, как говорил Умино, «замотивировать маленьких вредителей».       Какаши никогда не говорил, «Я тебя люблю», и всё же Ирука отчетливо это слышал.       Наверное, только поэтому и не ушёл до сих пор. За все семь лет, что они были вместе (а это по-настоящему большой срок), Хатаке не произнёс даже подобия на то, что все остальные говорили с такой простотой и радостью в голосе. Какаши говорил, «Я тебя люблю», смотря в свою тарелку с запеченным лососем. Кричал эти три слова - десять букв, когда на витрине магазина появлялась новая книга из похотливого сборника. Иногда он даже шептал их во сне, но никогда не произносил вслух, никогда по отношению к нему, Умино.       Сам сенсей произнёс эти три слова - десять букв ещё годы назад. Не стесняясь, не сомневаясь, даже не задумываясь о том, чем это может закончиться. А ведь всё могло кончиться очень плохо: Какаши мог испуганно сбежать, поджав хвост, бросив родную деревню на произвол судьбы. А всё из-за этих розовых щек, длинного шрама на носу и карамельных глаз, что заставляли в его животе то ли бабочки летать, то ли кунаи изнутри вспарывать брюхо.       Ирука сказал это легко, смело, с улыбкой на губах, полной нежности, полной уверенности и любви. Как говорил всегда. Умино произносил эти слова часто, будто бы боялся, что каждая его встреча с другом, с любимым, с ребёнком, которого считал собственным сыном, - последняя. Будто бы боялся, что дорогой сердцу человек уйдёт, так и не узнав, как много для него значил. Будто бы правильные три слова в самом конце смогут смягчить сожаление о том, что никогда уже не будет прежним.       Ирука произнёс это спустя примерно год их отношений. На первый взгляд кажется большим сроком, но в мире ниндзя, где каждая новая миссия – реальный шанс потерять любимого человека, достаточно обыденно. Они валялись в постели, Какаши обнимал учителя сзади, они смеялись, и Копирующий нескончаемо целовал своего партнёра после долгой миссии, из-за которой они не виделись почти месяц. Он покрывал поцелуями спину Умино, его ключицу, плечи и макушку, зарываясь острым, не раз сломанным носом в волосы, пахнущие орехами, мятой и лесом.       И в этот момент Ирука повернулся, посмотрел на своего парня через плечо. По его лицу медленно расплылась улыбка, будто бы кто-то вылил на бледное полотно целую радугу. Таким он был – самым невероятным чудом из всего существовавшего в этом достаточно жестоком мире. Какаши улыбнулся, и тут сенсей произнёс то, к чему Хатаке был не готов.       Сказал эти чертовы три слова - десять букв.       Какаши растерялся и не смог придумать ничего лучше, чем просто кивнуть и тихо-тихо прошептать «Спасибо». Ему было стыдно. И не потому, что он не чувствовал того же. Хатаке чувствовал всё то же самое. Он чувствовал это с того самого момента, когда Умино впервые улыбнулся ему своей настоящей, доброй улыбкой, похожей на закатное солнце, в зале для выдачи миссий. Копирующий чувствовал это и, возможно, даже намного больше. Ведь то, что горело в его груди, когда Ирука улыбался ему, то, что бегало по его коже, когда учитель прикасался к нему, то, что творилось в его голове, когда Умино целовал его – всё это было гораздо-гораздо больше, чем просто «любовь».       Но Какаши не мог сказать этого вслух. И вот поэтому ему было стыдно. Потому что он, Великий Копирующий Ниндзя, знающий более 1000 разных техник, бывший АНБУ и самая настоящая машина для убийств, был трусливой курицей. Трусливой, мелочной, эгоистичной скотиной, яйца которой оказались мельче куриных. Какой-то гражданский училишка оказался смелее него, сильнее, взрослее… а он, словно дитя, продолжал бегать, капризничать, вредничать, будто бы требуя внимания.       О, это было выше его сил. Какаши готов был уйти, потерять это всё, весь его новый мир, лишь бы не разбивать сердце человеку, который этого не заслуживал, но Ирука остановил его. Он сказал, что всё понимает, и не требует ничего от Хатаке. Он не требовал от него того, что Копирующий просто не мог ему дать. Во всяком случае не сейчас. Сейчас он был не готов.       Ирука был терпелив и верен. Казалось, он видел в джоунине то, чего не видел никто другой. Он всегда его защищал, относился терпеливо и с пониманием, а там, где это было необходимо, слегка дожимал. Умино был рад напомнить Какаши лишний раз, как его любит, что дома, в Конохе, в их общей квартирке, был кто-то, кто всегда ждал и надеялся, что он вернётся.       Сколько бы Ируке ни говорили, что это всё пустая трата времени и сил, он не сдавался. Он знал, что Хатаке любит его. А ещё он знал, что сердце ниндзя когда-то было разорвано в клочья и выкинуто на помойку как ненужный хлам. Конечно, требовалось время, чтобы его снова сшить, обогреть, помочь понять, что с ним подобного не повторится. Это было не удивительно и требовало очень много сил. Но Ирука ежедневно справлялся с тридцатью непослушными детьми, среди которых когда-то был Наруто Узумаки. Не сказать, что отношения с Хатаке даже рядом не стояли с его работой, но, говоря по правде, бывали в жизни Умино испытания и посложнее. Ведь в конце концов, единственный глаз Какаши всегда говорил ему эти три слова - десять букв.

***

      Какаши вышел из душа, протирая волосы старым полотенцем. По коже стекали капли, на бедрах висели домашние боксёры, предназначенные для сна. В комнате было темно, и только небольшая настольная лампа освещала тот угол, в котором лежал Ирука, читая книгу. Он успел поменять грязные простыни на новые, чистые, пахнущие сливовым маслом, пару капель которого учитель всегда добавлял прямо в стиральный порошок. Шатен находил этот запах весьма успокаивающим. Хатаке не спорил, потому что спустя время, когда он привык к нему, когда этот едкий аромат стал ассоциироваться с домом, с мягкими простынями, с объятиями, которые согревали и дарили покой его переебаной душе, этот запах и впрямь начал успокаивать.       Умино не подал виду, что хотя бы заметил присутствие партнёра, и всё же его карие глаза внимательно следили за каждый действием джонина. Какаши закончил вытирать серебристые волосы, специально оставив их в беспорядке, после чего медленно прошёл к батарее и повесил полотенце на неё: привычка, которая появилась у него только из-за Ируки и его ненависти к мокрым по утрам полотенцам. На лице Умино появилась легкая ухмылка, но совсем ненадолго.       После этого Хатаке подошёл к кровати, но вместо того, чтобы улечься под одеяло и положить свою голову на плечо возлюбленного, обыденно спрашивая, «Что читаешь?», Какаши взял с прикроватной тумбочки сначала свой стакан воды (который, между прочим, принёс Умино) и маску для сна – единственную вещь, которая помогала хоть немного успокоить тревожный рассудок. Какаши даже не взглянул на Ируку. Даже слова не сказал. Медленно развернулся, ухватил по дороге с подоконника, заставленного цветами, Ича Ича, что всегда читал перед сном (а некоторыми беспокойными ночами и вместо сна) и направился к выходу.       Сначала со смуглого лица упала улыбка, появились растерянность и легкое непонимание. Но совсем ненадолго. Через пару секунд брови нахмурились, губы искривились в недовольстве. Сенсей начал привычно пыхтеть, как делал это всегда, когда был особенно зол. Ирука показательно поднял книгу ещё выше, закрывая самому себе обзор на комнату, пусть вернуться к увлекательной истории теперь и было невозможно: мысли Умино полностью были заняты несносным, ребячливым, вредным джонином. Ирука просидел так всего пару секунд, игнорируя Хатаке, а потом не сдержался:       ― Ты серьёзно, Какаши?! ― Книга упала на ноги, разъярённый взгляд застыл на фигуре, которая уже находилась в дверном проёме. Копирующий медленно повернулся полубоком к учителю и лишь недоумённо поднял одну бровь. Это разозлило Умино ещё сильнее. — Ты даже спать со мной не будешь?!       — Ты встанешь рано утром, а я хочу выспаться. Наруто сегодня был несноснее обычного. ― Какаши облокотился спиной о косяк двери, скрестил руки на груди. Он выглядел скучающим, и, если бы они не провели вместе целых семь лет, Умино решил бы, что ему всё равно. Но это было не так. Как раз когда Какаши был холоден, он был злее всего. Они оба сейчас были не в себе.       ― То есть из-за своего тупого режима сна, который, мы оба знаем, абсолютно отсутствует, ты не хочешь со мной провести последнюю ночь?!       ― Не говори «Последнюю ночь»…       ― Да, да ночь перед миссией, ― это Умино произнёс не так грозно, даже, пожалуй, слегка пристыженно, и всё же очень, очень устало от всего происходящего. От всего, что ему приходилось терпеть с этим поистине мелочным джонином. И кто вообще сказал, что Хатаке выглядит очень зрело? От взрослого человека в нём было только тело, внутри это был мальчишка, который не слушал никаких аргументов, кричал и плакал, когда не мог получить то, что хочет. ― Мы не увидимся целую неделю, неужели эту ночь ты хочешь провести, обижаясь?       ― Я не хочу спать с тобой.       Повисла тишина. Желваки на бледном лице заходили, скулы напряглись. Какаши даже не подумал сдвинуться со своего места, лишь опустил глаза вниз. Нет, не пристыженно, а зло, сдерживая внутри ярость, которая хотела вырваться наружу. Будь его воля, Хатаке уже зарядил бы кулаком в стену, выпуская хоть каплю из того огромного океана боли, что плескался внутри него. Но он не делал это. Потому что обещал Умино больше никогда не творить подобного. А ещё потому, что помнил, как в прошлом году они заново штукатурили стену. В жару это не самое приятное из всего того, что можно делать.       Умино устало вздохнул. Он медленно снял очки, отложил их вместе с книгой в сторону, на маленькую тумбу рядом с собой, а потом поднял взгляд на Какаши. Сегодня он казался агрессивно настроенным, даже больше, чем обычно. Похоже, эта ссора растянется на всю неделю, если не дольше. Давненько они так серьёзно не ругались.       Это не пугало. За семь лет отношений ссоры перестали пугать. Особенно, когда знаешь, что человек не уйдёт. Спустя годы они стали ругаться реже, меньше, не так сильно и, пожалуй, без вечных обещаний уйти. Они прекратили свои угрозы году на третьем, наверное. Сдались чувствам, так сказать, признавая полное поражение перед друг другом.       Однако такие ссоры, как эта, редкие и всё же периодически возникавшие, выматывали. Выматывали, потому что смысла в них почти не было. Какаши не поймёт, что делает не так, да и Умино тоже, что уж тут врать? Сегодня, когда они оба были так уверены в своей правоте, справиться могло лишь смирение с происходящим, взаимное извинение и, возможно, примирительный секс. Но сегодня Хатаке был настроен серьезно, не хотел мириться, будто бы в этой ссоре было что-то особенно болезненное для него, чего, если честно, Ируке казалось, он никогда ещё не видел в возлюбленном.       Умино пододвинулся чуть ближе, садясь в позу лотоса. Он смог оторвать взгляд от Копирующего, сразу после этого ущипнул самого себя за переносицу, устало вздыхая. Ему хотелось показать Какаши, как он устал, как ему больно, как неприятно от всего происходящего. Обычно это смягчало Хатаке, но не сегодня. В ответ он лишь громко фыркнул, переводя взгляд на окно, где уже давно стемнело, и половина Конохи выключила свет, засыпая в объятиях любимых. Хотелось ли Какаши того же? Ну, конечно. Но он не мог дать этому просто так сойти учителю с рук за его красивые глаза, теплые объятия и вкусно пахнущие волосы.       ― Какаши, мы уже говорили об этом, ― Ирука поднял глаза на возлюбленного и медленно провёл рукой по собственному лицу, оттягивая усталую кожу. Кажется, от нервов у него слегка поднялась температура. Хотелось спать. Но Какаши продолжал капризничать, заставляя Умино нянчиться с детьми даже после работы в Академии. — Это всего лишь маленькая миссия. Я должен это сделать, это мой…       ― Это твой гражданской долг, я помню. ― Какаши не посмотрел на Умино, но руки сжали сильнее предметы в них.       ― Тогда какого черта?! Если ты так всё хорошо помнишь!       ― Ты не был на миссиях уже сто лет, почему они выбрали именно тебя?! ― Какаши с грохотом поставил вещи на стол, заваленный бумагами Умино, и стал раздраженно расхаживать по комнате, разминая руки, то ли собираясь ударить стену, то ли пытаясь их чем-то занять, чтобы всё же этого не сделать.       ― Какаши, я не беспомощный, ― Ирука выразительно закатил глаза. ― Тем более, это крошечная миссия. Надо просто доставить свитки, разобраться с печатями… даже ребёнок справился бы.       ― Тогда почему его и не отправили?! ― Какаши прорычал, но сейчас это совсем не выглядело сексуально, как обычно.       ― Потому что им нужен специалист по печатям, ― Ирука вновь вздохнул, массируя виски, пытаясь заставить свой мозг работать и, желательно, не уснуть прямо посреди спора. ― Я честно не понимаю, почему мы ведём этот разговор. Мы уже это раз сто обсудили. Сейчас мы ходим по кругу.       ― Потому что ты ведёшь себя как эгоист!       ― А ты как ребёнок! ― Ирука подскочил на месте, поднимаясь на ноги. Он впёр свой яростный взгляд в жестокие глаза Какаши. Стоя на кровати, Умино был почти на голову выше Хатаке и всё равно чувствовал себя маленьким, каким-то несуразно беспомощным, когда любовь во взгляде Хатаке сменялась ненавистью. Ощущалось как-то неправильно.       Какаши не выдержал первым. Он вновь стал наматывать круги по комнате, сжимая и разжимая кулаки, недовольно пыхтя и причитая:       ― Ты не был на миссиях ни разу за всё время наших отношений, это нелепо. Ты не сможешь себя защитить!       ― Со мной пойдёт Генма. ― Ирука мог бы сказать, что ему не нужна защита, но за последние две недели периодических споров понял, что этот аргумент Хатаке не воспринимает. Может, он и был в чем-то прав. Ирука засиделся в Конохе.       ― То же мне, защитник ебаный!       ― Какаши, о друзьях так не говорят. Ему бы это не понравилось. ― Ирука скрестил руки на груди.       ― Мне насрать, что ему понравилось бы. Он свой зад от хуев защитить не может, как он может защитить тебя! ― Какаши вскинул руки вверх, потом посмотрел прямо на Умино. На секунду на его лице промелькнуло понимание, что они слегка ушли от темы.       ― Может, мне не нужна защита? Не думал никогда об этом? Я ведь такой же ниндзя, как и ты. Я получил эту повязку не за красивые глазки! ― Ирука указал рукой на ткань, аккуратно сложенную на тумбочке, прямо рядом с книгой, но Какаши вновь громко фыркнул, будто бы самостоятельно купил эту вещицу возлюбленному на рынке за неприлично высокую цену, чтобы заставить того отсосать.       ― Конечно, тебе нужна защита. Последние лет десять ты боролся только со своими учениками! ― Он вновь недовольно пыхнул, поворачиваясь спиной. Конечно, ведь на его лице было слишком много боли, а мужчина не привык, чтобы его эмоции были видимы сквозь маску. Даже, когда дело касалось Ируки. ― Твоя последняя серьёзная битва была с Мидзуки, и тогда он тебя чуть не убил!       Ирука вновь устало вздохнул. Понимание, что происходящее не имеет никакого смысла пришло давно. Тогда почему он продолжал? Какаши не закончит, а Ирука не откажется от миссии. Ему правда нужно было выспаться, в противно случае он всю завтрашнюю дорогу проведёт в жалобах, а Генма будет над ним посмеиваться. Легко, наверное, когда все твои отношения – это беспорядочные половые связи. А вот на голову Ируки свалилась большая детина по имени Какаши Хатаке.       ― Я правда не хочу сейчас об этом говорить.       ― Конечно, потому что ты – эгоист. Думаешь, только о себе! ― А Какаши продолжал. Кричал, злился, плевался желчью во все стороны. Ещё чуть-чуть и желчь превратится в яд.       ― Это не так. Я думаю о тебе.       ― Хорошо! Ты не понимаешь меня!       ― Вот именно, Какаши, я не понимаю! ― Ирука тоже взорвался. Было так обидно, что он готов был взвыть, зареветь. Он устал, он вымотан, выжат, как лимон. Потому что он не понимает. Не понимает причин Хатаке для такого поведения и, что важнее, не понимает, где он находит столько сил для чего-то подобного, когда Умино уже готов бежать на кладбище, лишь бы выспаться и спрятаться от этой совершенно нелепой ссоры, которая мешала ему хорошо провести вечер перед миссией с любимым. ― Я не понимаю, почему для тебя это так важно, ведь это глупо! Ты постоянно уходишь на миссии, и я не ору как чокнутый. Я не понимаю, почему ты не можешь успокоиться и вести себя как нормальный человек. Не понимаю, черт подери, почему для тебя это имеет хоть какое-то значение!       ― Потому что я волнуюсь! ― Какаши запрыгнул на кровать и его лицо остановилось в сантиметре от лица Ируки, который тут же растерялся, слегка отстраняясь. ― Потому что с тобой может что-то произойти, и меня не будет рядом. Потому что я люблю тебя и не готов вновь потерять и тебя.       Повисла тишина. Ирука опешил, а Какаши тяжело дышал, казалось, даже не заметив, что только что сказал. А он ведь сказал что-то очень важное. Что-то, что не говорил уже очень, очень много лет. Что-то, что боялся сказать так долго. Что-то, что Умино уже и не надеялся услышать из его уст.       Три слова.       Десять букв.       Они сорвались так просто. Так естественно. Повисли в комнате, в воздухе. Теперь, не прекращая, звенели в голове учителя, словно звук утренних колоколов. Словно птичье пение по утрам. Словно шипение масла на раскаленной сковороде. Словно звуки влетающего внутрь ветра. Эти слова не казалось пугающими, не казались странными или хотя бы волнующими. Это казалось… нормальным. Правильным. Родным. Будто бы он уже сто раз слышал их от своего Какаши.       Ирука испуганно сглотнул.       — Что ты только что сказал?       ― Что не хочу потерять тебя. ― Какаши нахмурился. Ирука его совсем не слушал. В чем тогда смысл ссоры? Он тут распинается, душу, можно сказать, изливает, а тот не слушает. Совсем, наверное, вымотался. Может, и правда стоит закончить это всё прямо сейчас, раз уж сенсей еле на ногах стоит.       ― Нет. Перед этим.       ― Я сказал, что… ― Осознание на лице Какаши отразилось в ту же секунду, ударив, словно током, пришло неожиданно, слегка болезненно. Злость сменилась смущением, испугом, растерянностью. Он правда это сказал? ― люблю тебя.       И вот снова. Он сказал это уже два раза. Целых два раза. Почти нереально.       Оказалось, признаваться не страшно, не больно. Это было естественно. По груди даже разлилось какое-то особенно приятное чувство, будто бы Ирука впервые за всё это время смог пробраться к нему прямо внутрь, под кожу, в самое сердце… будто бы теперь он там окончательно поселился. Не сидел на пороге, терпеливо выжидая, когда его впустят, а получил собственный ключик, позволяющий ему входить туда, когда он захочет, и так же уходить.       Какаши открыл ему своё сердце. Теперь Ирука мог любить его или нет. Мог уйти в любой момент или остаться навсегда. Он мог разбить его, уничтожить, растоптать, но в то же время мог подарить ему лучшие моменты в его жизни. И это не было страшно или больно. Это было правильно. Это было лучше, чем любить наполовину.       Теперь Какаши понимал Ируку. Хотелось произносить это снова и снова. Хотелось прокричать так громко, как только возможно, и в то же время прошептать тихо-тихо, нежно, прямо в смуглое ухо. Хотелось рассказать всем, как сильно он любит этого учителя, и при этом не давать знать никому. Эти три слова – десять букв наполняли целиком, изнутри, выливались из ушей, опьяняли рассудок. Всё теперь ощущалось по-другому, но от этого было даже хорошо.       И почему-то даже эта ссора теперь казалась нелепой. Будто бы открыв Ируке свои чувства, Какаши неожиданно даже для самого себя сделал всё, чего с некоторых пор было достаточно. Не то, чтобы теперь Хатаке был готов потерять Умино, но теперь не было чувства незаконченности. Теперь, казалось, они пришли к какому-то логическому завершению, кульминации. Теперь Какаши официально принадлежал Ируке, и, как оказалось, всё это время Ирука принадлежал ему. А он этого не понимал, дурак. Теперь уже ничто не сможет разлучить их. Контракт подписан, три слова – десять букв были произнесены вслух.       ― Ты сказал это.       ― Сказал. ― Не моргая произнёс Хатаке. Самому не верилось, от чего сердце беспокойно екало в груди.       ― Как себя чувствуешь? ― Умино внимательно всматривался в знакомое лицо. Таким он его никогда не видел, будто бы Какаши и впрямь увидел призрака: побледнел, губы стали сухими, а глаза большими, с маленькими зрачками. Он был в панике. Но при этом говорил спокойно, что выдавало его страх куда сильнее.       ― Нормально. ― Безразлично, холодно произнёс мужчина, продолжая пялиться в одну точку. Весь мир сейчас перевернулся с ног на голову, и Копирующий боялся двигаться. Вдруг от одного его движения мир снова прыгнет, сделает сальто, поменяет всё некогда такое знакомое местами? Вдруг этот новый мир ему не понравится, сделает ему больно?       ― Психанёшь? ― Неуверенно прозвучал знакомый голос над ухом.       ― Не думаю.       В тот же момент ноги подкосились. Какаши стал падать на кровать под собой, и только сильные руки учителя спасли его.       ― Психанул ведь, сукин сын. ― Процедил сквозь зубы сенсей.       Ирука, пожалуй, слегка слишком сильно впился пальцами в плечи возлюбленного и аккуратно усадил того на кровать, пододвигаясь ближе, смотря прямо в серые глаза. Хатаке нервно усмехнулся, казалось, даже не поняв, как оказался внизу.       ― Хочешь воды? Или, может, у тебя температура? Ты перенервничал, ― Умино проверил лоб Копирующего, тараторя, как не в себе, волнуясь, что это неожиданное признание может убить его парня. Он начал суетиться, нервничать, делать всё слишком быстро и резко, для растерянного Какаши. ― Тебе нужен холодный компресс и успокоительное. Да! Валерьянка! Я сбегаю за аптечкой, посиди здесь!       ― Нет, постой, ― Какаши ухватил запястье Ируки как раз вовремя, тот уже почти слез с кровати. Шоколадные глаза посмотрели в темно-серые, и это заставило Умино сесть обратно. Хатаке ещё какое-то время молчал, пока, наконец, не произнёс: ― Всё правда нормально, ― Мозг и впрямь пришёл в относительную норму. Во всяком случае в ту норму, когда шиноби мог соображать. Какаши облизнул свои сухие губы и смог переплести собственные пальцы с пальцами Умино. Ощущалось даже лучше, чем раньше. — Я рад, что сказал это. — Какаши широко улыбнулся.       — То есть, всё в порядке? — Ирука неуверенно поднял одну бровь. В отсутствие последствий слабо верилось. Особенно, если учитывать, что его парень только что чуть не грохнулся в обморок.       ― Да. Ты можешь идти на эту миссию, только обещай, вернуться.       Ирука слегка опешил, а потом обвил свои руки вокруг шеи возлюбленного, утыкаясь носом в ключицу, тихо-тихо шепча:       ― Какаши… ― Пара предательских слезинок всё же сорвалась в ресниц и упала прямо на белоснежную кожу. — Я обещаю. Ничто в мире не заставит меня нарушить это обещание.       — Хорошо, ― Какаши обвил свои руки вокруг тела Умино, легко улыбаясь, и нежно поцеловал его висок. Почему-то верилось. Почему-то никаких сомнений это обещание не вызывало, будто теперь Хатаке мог видеть, что, конечно, не так, но кто мог запретить ему верить в это? ― Я люблю тебя. — Прошептал он в копну ореховых прядей, щекотавших нос.       ― И я тебя. — Прошептал Ирука в ответ, утыкаясь в пахнущую ментолом шею, осознавая, что сейчас слова и впрямь на вкус были неожиданно приятными.