вишнёвый привкус нашей с тобой весны

      Феликс был мягок, подобно приятному и спокойному утреннему сну в весенний выходной.       Его волосы цвета малинового шёлка блестели на закатных лучах, и он склонял голову, поднимал игривые уголки губ, смеялся, вдыхал аромат пропахшего вишней вечера, а Сынмин даже не помнил, что он говорил ему. Вообще-то, он даже не помнил, в какой преисполненный мягкостью апрельского солнца вечер влюбился в него. Казалось, они жили в чудесной картине в персиковых, приглушённых золотых и клубничных тонах, и Феликс был прописан вместе с движением воздуха — таким же ускользающим, нечётким, переливчатым, но вместе с этим — всегда близким и до боли в лёгких ощутимым.       Он был как воздух и в прямом, и в переносном смысле. Им хотелось дышать, когда не оставалось сил после долгой гонки, им хотелось жить, ведь у Сынмина часто в груди кололо от недостатка его бледных и мягких ладоней рядом, и он жмурил глаза, когда очередной закат чернел в ночь без Феликса рядом.       Рядом с Феликсом хотелось летать — держать его за руку, вдыхать аромат его приторно сладкого парфюма, поправлять его белую рубашку, когда та, на пару размеров больше, спадала с одного плеча, а Сынмин не хотел, чтобы тот простудился, укрывать его собственным пиджаком, обнимать со спины за талию и, устраиваясь подбородком на хрупком тонком плече, щекотать его копной пушистых волос, слушая его милый смех — смех, похожий на капли весеннего дождя, что медленно стекают по желобкам светло-салатовых листьев безмолвным вечером. Имя Феликса звучало как таящий во рту молочный шоколад, и когда Сынмин звал его — тихо, с хрипотцой в голосе, расплываясь в улыбке, — тот всегда оборачивался, веснушки играли на вздёрнутом носике, он махал крохотной ладонью через коридор их колледжа, прижимая к груди груду учебников. «Тебе помочь?» — тут же подлетал Сынмин, хватая добрую часть потрёпанных книжек. «Не стоит, что ты», — Феликс заправлял за ухо прядь волос и смущённо усмехался. Но Сынмин забирал все учебники из его рук и спрашивал, куда идти, и они шли рука об руку в сторону библиотеки.       «Какие твои планы на каникулы?» — спрашивал Сынмин, когда они останавливались в буфете за чашкой кофе с карамелью. Ведь февраль — окончание года, впереди весенние каникулы, и обоим хотелось провести их по-особенному: с привкусом засахаренных фруктов, бисквитного теста и барбарисового чая. Феликс пожимал плечами. «В таком случае, — робко предлагал Сынмин, — ты не будешь против встретиться как-нибудь? Весной в Сеуле цветёт вишня, я подумал, может, нам…» «Сходить на пикник?» — Феликс робко поднимал на него взгляд. «Да, точно, — смеялся Сынмин. — Если ты не против».       Между ними всё напоминает кружева: такое же хрупкое, светлое, боишься лишний раз коснуться, лишь бы не порвать и не запачкать, и всякий раз, как Сынмин натыкается на него в коридоре, него, худенького, низенького, они сталкиваются, и Феликс смеётся, когда чёлка его светло-рубиновых волос взмывает вверх, а серьги колышутся от удара. «Прости-прости, — улыбается он. — Совсем не слежу, куда иду!» Сынмин качает головой. «Всё хорошо. Ты не ушибся, правда?» Феликс на голову его ниже, и Сынмин позволяет себе провести ладонью по его затылку и щеке, присматриваясь. Между ними всё похоже на приятный осознанный сон, в котором каждое действие, особенно самое волнующее, под контролем, и Сынмину, кажется, плевать на правила, пусть Феликс хоть десять раз парень, он ведь уже влюбился, правда? Если это постоянное желание коснуться его руки и трепет в груди да щёки алеющие от одной лишь мысли о юноше с крохотными ладошками и смеющимися глазками и вправду зовётся влюблённостью, Сынмин, падая на кровать своей спальни, улыбается, сдерживая смех, счастливый от того, что так безнадёжно влюбился.       И сжимает в руках подушку, утыкается в неё лицом да шепчет на выдохе: «Феликс. Феликс, Феликс, Феликс», — ведь имя как услада для души, как мёд во время болезни, как чай сладкий в снегопад, как лепестки вишни, падающие с ветром.       Сынмин не надеется, что его любят в ответ, хотя от каждого его слова, взгляда, сообщения тает, и наверное, он слишком глуп, когда думает, что Феликс так только с ним — ведь у того, верно, много друзей, а Сынмин… всего лишь одногруппник, что помогает таскать учебники в библиотеку.       Между ними — сотни походов в галерею, но ни одни краски не смогли бы так же точно передать эти острые губы и нос, пушистые светлые волосы, в которые Сынмин хотел вплетать звёзды, и даже ангелы на небесах не могли сравниться с его красотой.       Между ними — сотни «Я провожу тебя до дома? Мне по пути, правда», объятий у подъезда, долгих, когда Сынмин обвивал его талию, поглаживая хрупкие лопатки, а Феликс вставал на носочки, чтобы достать до его плеча, и Ким, улыбаясь, приподнимал его, прижимая к своей груди, и Ли клал ладони ему на плечи. Между ними — «Поцелуй в щёчку ничего не значит».       Между ними — сотни «я не хочу верить, что любовь всегда идёт со страданиями», тысяча «отношения ведь не бывают без слёз», миллион «я хотел бы провести с одним человеком остаток жизни» и ни одного смелого «так давай сделаем это вместе».       Феликс был похож на солнце, что грело тепло и сильно, вызывая привыкание, и на закате оно всегда покидало Сынмина, оставляя его беззащитным перед холодной ночью.       Может быть, в этом и трагедия: Сынмин сильнее всего влюблялся в Феликса на закате.       Между ними бесчисленные «спокойной ночи» и «доброе утро», и иногда, в шутку «увидимся во сне». Сынмин дарил Феликсу на день рождения полевые цветы, а при каждой встрече они обнимали друг друга, и Сынмин как можно дольше не отпускал его, лаская хрупкую спину и талию, пока Феликс невесомым шёпотом смеялся ему в ухо. Он каждый раз задерживал дыхание, как сумасшедший, готовый подарить Феликсу признание, но в последний момент, замечая сияние в его глазах, одёргивал себя — а сердце уже заходилось в бешеном стуке. Он миллионы раз молчал, боясь, что улыбка сойдёт с лица, а свет в светло-ореховых глазах померкнет — и причиной тому будет его признание. Сынмин не хотел ранить Феликса. И тем более его терять…       Они решили устроить пикник в апреле: в это время года расцветает вишня. В это время года влюбляются отчаяннее всего. В парке на закате расстелен клетчатый плед, рядом — пустая корзина, они съели круассаны с кремом, шоколадные конфеты и мармелад, а ещё остались нетронутыми ягоды спелой клубники. Феликс ложится на колени Сынмину, тихо смеясь, и тот перехватывает его ладони, переплетая их пальцы. «Удобно?» — спрашивает Ким, гладит его по локонам оттенка пепельной розы и борется с желанием коснуться раскрытых губ. «Ещё как, — хрипит Феликс и берёт в руки книгу — сборник старинных стихов. — На тебе мягко и тепло, хён». Сынмин боится привязаться сильнее, ведь их отношения стали бы такими сложными, но ему не хочется упускать ощущение того, что они влюблены взаимно, когда Феликс, щекоча его ляжку, лениво перелистывает страницу своего сборника, а Сынмин достаёт из корзины клубнику и кормит ею мальчика со звёздным сиянием в глазах. «Скушаешь ещё одну?» — спрашивает Сынмин. Феликс безмолвно открывает крохотный ротик, Ким помещает меж его белых зубов крепкую ягоду, и тот довольно жуёт, а вокруг его глаз играют морщинки. С широких крон низких деревьев летят бледно-розовые атласные лепестки, накрывая свежую зелёную траву одеялом оттенка сахарной ваты со вкусом клубники.       «А что если в этих лепестках живут чьи-то души?» — спрашивал Феликс, откладывая книгу в сторону — и принимаясь играться с подолами бледно-коралловой рубашки Сынмина. «Думаешь, кто-то может стать лепестком вишни после смерти?» — Ким гладил его по макушке и зарывался пальцами в волосы. «Я бы очень хотел», — протягивал Феликс и утыкался носом в измятую ткань чужой рубашки. — Я бы очень хотел стать цветком. Это прекрасно: цвести целую весну и трагически прощаться с миром августовским закатом».       Солнце на закате заставляло его волосы переливаться брусничным, ямочки на щеках сверкали клубничным соком, и Ликс облизывал губы, глотая сладкую жидкость. «Не лучше ли прожить целую жизнь?» — задерживал дыхание Сынмин — очередной намёк его в словах на чувства, что он и прятать не пытался. «Для цветка от весны до осени и есть вся жизнь». «Тогда, может, проведём её вместе?» — Сынмин пытался перевести это в шутку. Феликс улыбался и начинал тихо посапывать на его коленях. «Угу, — смеялся он хрипло, — вместе».       Сынмин перебирал большим и безымянным пальцами светлые локоны и в каждом находил оттенок своей первой в двадцать один год любви: счастье, что крылось в имени Ликси, приятное тепло, что по груди на чуть холодном закате, ощущение чего-то тонкого и неуловимого, прохладного, но освежающего, подобно ветру поздним маем, и Сынмин греет ладони Феликса, накрывает их, к груди прижимает. Пожелтевшие страницы томика со стихами колышет ветер, а вокруг них море из лепестков апрельской вишни. Сынмин попросту хочет его поцеловать.       Он поднимает с пледа лепесток — приглядывается, а тот маленький, тонкий, подрагивает на ветру в его больших и тёплых ладонях. Одинокий такой, переливается сочной вишней и весенней влюблённостью. Сынмин осторожно кладёт лепесток на губы Феликса — и наклоняется. Ведь это будет не поцелуй, правда, через лепесток, он даже не коснётся его, правда? И, закрывая глаза, он обхватывает голову Ликса руками, зарываясь пальцами в волосы, он очерчивает подушечками пальцев его скулы — и просто надеется, что тот не проснётся.       Губы Сынмина смело касаются лепестка, внутри у него — мир с ног на голову, масляные краски разливаются взрывами фейерверков, в ладонях — нежность и утешение, а вишнёвый привкус заставляет его губы трепетать перед этим прикосновением, и застыть бы в этом мгновении, когда он почти чувствует кончиком своего носа нос Феликса, и ведь это всё так жалко и позорно — то, как незаконно он пытается поцеловать его, но остаётся на расстоянии нескольких миллиметров и всего лишь парочки несказанных слов, расслабляет хватку, приглаживает локоны Феликса за ухом да прижимается к его лбу своим, выдыхая.       В тот же момент лепесток вишни слетает с губ Феликса. «Влюбился, малыш?» — лепечет тот бархатно. Сынмин, не раскрывая глаз, расплывается в улыбке. «Влюбился». И Феликс запускает ладони ему в волосы, лаская ладонями мочки ушей и золотые серьги-гвоздики. Феликс трётся кончиком носа о нос Сынмина и слегка касается его губами. Тот усмехается, готовый упасть на одеяло рядом с Феликсом. «Я знаю, что ты влюбился, я знаю, — шепчет Ликс ему в приоткрытые губы. — Потому что сам борюсь с желанием тебя поцеловать, хён». И Сынмин перехватывает его запястье, нежась щекой о чужую ладонь. «Не борись больше».       Феликс аккуратно касается его губ своими и оставляет на их уголках несколько коротких крохотных поцелуйчиков. Исследует его уста, смеётся, закусывает и отпускает, а затем, пряча улыбку, вновь целует, чтобы не было больно, и Сынмин полностью падает во власть его рук. «Тебе не нужен лепесток вишни, чтобы поцеловать меня, — хмыкает Ликс. — Мои поцелуи для тебя всегда будут с привкусом вишни».       И целует его, целует бережно и крепко, сцепляя пальцы на шее да шёпотом выцветая его имя, пока их укрывают лепестки расцветающей вишни.       Сынмин знает: между ними теперь будут поцелуи украдкой, переплетённые под партой пальцы, расстеленные на простынях лепестки весенних и летних цветов и самая тёплая в мире любовь.       Этот закат спрятал их под кроной низкой вишни цвета бледных, дрожащих в первом поцелуе губ. «У тебя все волосы в лепестках, милашка», — смеётся Феликс, отрываясь от поцелуя и сбрасывая листья с прядей Сынмина.       И Сынмин знает: этой ночью солнце по имени Феликс больше его не оставит. По крайней мере потому, что он уверен: оно теперь всегда будет ярко светить в его сердце.