Maldita zorra

Me gusta mucho tu sabor… No, no, no, no tu corazón! (“Rammstein”)

             И почему из всех усеявших этот мир, точно полипы киль, людей и духов самый приятный голос именно у мерзавца Очоа?       — Расслабься, любовь моя. Ты так напряжена. Это совершенно напрасно.       Как все испанцы, Диего произносит «c», по-змеиному пропуская кончик языка меж зубов, — в Новом Свете от этого давно отказались. И глаза его, всегда неподвижные в весёлой жестокости, — что у аспида. На долгие годы, на сотни узлов уходила она от него по гневно-серому и бирюзовому, а голос этот её не оставлял, будоражил из темноты спящих век, даже если самого порочного насквозь адмирала во сне видно не было.       — Быть может, это как-то связано с тем, что я ненавижу тебя, Диего де Очоа?       Аделаида изгибает рот именно той — она это точно знает — улыбкой, что он так любит видеть на её губах: чуть презрительной. Это хорошо, что ему такое по душе: легче делать вид, что она дерзит ему шутя, легче вызвать доверие, не пробудив подозрений.       Глаза Диего чуть щурятся от удовольствия: да, пусть она так говорит, даже когда они вручат взрослую треуголку самому младшему сыну. Пусть Аделаида всегда признаётся ему в ненависти. Она, строптивая, от этого ещё краше. Он берёт её ладонь в обе свои и целует, не церемонясь, пальцы.       — А я думал, у нас перемирие, драгоценная моя супруга… Пожалуй, нам стоит выпить ещё.       Аделаида и разозлиться как следует не успевает — а в её руке уже тяжёлый бокал кьянти. Это густое солоноватое вино, тягучий его дух, кажется, повсюду здесь. Она выбрала терпкость по душе незадолго до того как уйти в море, в стекленеющие звёздами миры духов. Пять лет она не вдыхала, не катала по языку высокородный аромат. А здесь, в её собственном доме, всё пропитано им. Аделаида бегло скользит взглядом по своим, знавшим её ночной шёпот стенам, выкрашенным по приказу мерзавца Очоа в модный ныне цвет. И зачем ему понадобилось занять именно её спальню? Не мог смириться, что та не приютила их с законной своей хозяйкой брачную ночь, и втайне все эти пять долгих лет надеялся, что однажды это таки произойдёт?       Аделаида едва заметно сглатывает и спешит пригубить вино, спрятать за округлостью бокала напряжённо сжавшиеся губы, затолкать обратно беззастенчиво вставшие при этой мысли перед её взором образы. Ей каждый раз обжигающе стыдно и сладко от этой картины. «Мы попробуем все известные в мире виды страсти». Как нагло, безвкусно, почти смешно прозвучала над её ухом эта его фраза в первый день… И как подло, не подчиняясь совсем её здравому смыслу, глумясь над ней, именно эти слова, будто отлаженный механизм, безотказно заставляли, всплывая в памяти, трепетать её нутро. Неужто никому из всей команды не удалось зацепить её сердце именно потому, что они не говорили ей таких же пошлостей?       — Как же ты прекрасна. Должен признать, эти пять лет не прошли даром, хоть я и тосковал по тебе — твоя красота расцвела во всю силу.       И почему только рядом с ней его голос переходит в это мягкое шипение? Он ведь бывает громовым — Аделаида точно знает — когда нужно отдавать приказы наёмникам. Шелестит, будто тонкий бархат, почти ощутимо касаясь её щеки. Аделаида совсем как-то не к месту отмечает про себя, что её кожа каким-то чудом осталась аристократически гладкой, о шершавые ветра не вытрепалась, и останавливается взглядом на скулах стоящего от неё в двух дыханиях Диего. Не всё ли равно, на что смотреть, когда нужно потянуть время? Проклятый Очоа! Не попрекнёшь его фальшивым адмиральским титулом. Кожа на остро обточенных чертах бита бейдевиндами вдоль и поперёк, загар втравился намертво, и у брови светлеет давнишний шрам. Он, наверняка, рубил османов, пока она ходила с дуэньей гулять в сад. Ублюдок, но не трус. Диего ведь ещё молод — это море загрубило его кожу, пустило солью по волосам первую седину. И губы его целовались с крошащим воздух солнцем штилей не в пример больше мягких Аделаидиных. Её уста свежи, как и пять лет тому назад, в беззаботной роскоши. А ещё капитаном пиратов называется!.. А эта серьга? Откуда она у дворянина? Прошёл мыс Горн? Аделаида с досадой отмечает про себя, что мерзавец Очоа, сколь бы дорогой камзол он не носил, куда больше принадлежит морю, чем она.       Секунды натягиваются на ванты, она не может бесконечно молчать, а Диего, пусть и ухмыляется сейчас почти что благодушно, может переменить курс на ярость в любой момент. Нужно действовать самой. Так будет больше шансов сбить его с толку. Аделаида резко отставляет бокал и порывисто, чтобы не успеть передумать, целует супруга-врага в губы.       Диего, меньше всего ожидавший от жарко ненавидящей его жены такого выпада, застывает на миг, как тот соляной столп: бокал кьянти нелепо поднят, брови над закрывшимися невольно глазами ползут вверх. Но в следующую же секунду он хватает нежданную, более сладостную, чем сон, действительность, стреноживает, не даёт уйти. Прочь вино, прочь изумление — он стискивает Аделаиду в любящих власть руках, раскрывает нежные её губы сухими своими, целует сразу глубоко. Она бьётся в его руках мгновение — от ненависти ли к нему и к себе или оттого, что подлец Очоа и вдохнуть ей не дал, оказался сильнее — но отвечает. Не отступай, Аделаида. Так нужно для дела. И так хочешь ты. Рот Диего настойчивый, искушённый. Их губы на ощупь разные — парусина на шёлке. Языки на вкус одинаковые — кьянти на кьянти.       Наконец Диего отрывается, выев из неё этот поцелуй до дна.       — Ну и удивила ты меня, жёнушка. Выходит, не настолько я тебе гадок, как ты пытаешься показать. А я уж думал, ты вновь решила меня обмануть: поклялась отныне быть моей, а сама только и думаешь, как бы мне горло перерезать.       Не настолько. Если бы хоть кто-то из команды узнал, насколько, на самом деле, подонок Очоа ей не гадок, когда его рот не командует убивать, а целует её, Аделаида бы тут же за борт шагнула. Такой позор смыть только океану и под силу.       А ещё проклятый Диего хитрее, чем она решила: в её обольщение не поверил, ухмыляется теперь этим своим насмешливым самодовольством. И всё что Аделаиде остаётся — играть свою ложь настолько нагло, что даже самый сомневающийся захочет поверить. Люди не могут устоять перед словами, которые давно жаждут услышать, а падкие на лесть себялюбцы, вроде Очоа, — и подавно.       — Моё слово стоит дороже десятка твоих галеонов, Диего. Раз уж я пообещала, что буду жить с тобой как законная супруга, если ты перестанешь вредить моим близким и Санто-Доминго, так оно и будет.       Диего не должен ей верить, но он слишком долго ждал этих слов, чтобы не поддаться поднятому ими жару. Он резко разворачивает её к себе спиной, обвивает руками талию, шепчущими губами касается уха:       — Клянусь, любовь моя, ты не пожалеешь! Совсем скоро я добуду Меч Смерти — и весь мир будет моим. Люди и духи падут к моим ногам, и лишь перед тобой одной склонюсь я сам… Я буду повелевать океанами, а ты будешь повелевать мной. Мы сыграем свадьбу, которой не видывал даже мадридский двор, и я верну на твой прелестный пальчик Кольцо Истинной Магии…       Пальцы Диего стягивают, насколько позволят ткань, платье с её плеч. Аделаида явственно ощущает его запах. От Барона всегда удушающе пахнет тяжёлым ромом и острыми сигарами, у Манты своего запаха и нет — лишь полусолёный налёт моря. А на шее мерзавца Очоа тепло нагретой кожи тонко смешалось с кёльнской водой, и Аделаида себя проклинает, что ей наиболее приятно именно это. Волны и кьянти, ветер и шипр — это всё будто о ней самой. Она так верила, что порвала с прошлой своей роскошной неволей и сделалась настоящей пираткой, а, выходит, смешав в себе аристократизм и море, стала лишь больше походить на Диего.       Он у неё за спиной, точь-в-точь как в первый день. Тогда его пальцы впервые скользнули по ней, застегнув на шее два холодных ряда океанских жемчугов. «Мы попробуем все известные в мире виды страсти»…       — Это будет несравненное торжество, моя колдунья… — продолжает хмелеющий желанием адмирал. — Но перед лицом Господа нашего ты уже пять лет как моя жена…       Диего резко прерывается, выхватывает кинжал — да, тот самый — и, прежде чем Аделаида успевает возненавидеть себя за уснувшую бдительность, вспарывает шнуровавшую платье атласную ленту.       — … И я не вижу причин откладывать брачную ночь.       Проклятый Очоа! Ей совсем некстати порча одежды:       — Есть и другие способы снять платье!       Диего ухмыляется пренебрежительно.       — Я ждал пять лет. С чего бы мне теперь терять ещё хоть минуту?       Он делает на шёлке ещё два хрустящих надреза — и сдирает с Аделаиды платье одним рывком. Ей на миг перехватывает дыхание от неожиданности и злости, но она берёт себя в руки. Ведь он не зря это делает. Властолюбивого адмирала это явно заводит: уничтожить на возлюбленной прослужившее ей всего несколько часов дорого расшитое платье, сорить роскошью, не считаться ни с чем. Да, пусть Очоа упивается собой, пусть теряет голову — ей ведь только этого и надо.       Диего, между тем, делает ещё один точный взмах — и нижние юбки с кринолином падают к ногам Аделаиды, оставляя на её теле лишь чулки и корсет. Супруга-ведьма вспыхивает избыточно красным стыдом — слишком резко всё произошло, но в её вздохе Очоа легко читает невольное восхищение ловкостью.       — Плох тот адмирал, — отвечает он рдению её щёк, — который не может первым же ударом по канату убрать ненужные паруса.       Как тонко удалось польстить Диего своим перехваченным дыханием. Ещё немного — и он вовсе отбросит осторожность. Аделаида на верном пути и даже позволяет ему помочь ей выйти из похожего на пенистые гребни вороха юбок. Адмирал тут же вновь хватает её в объятья, прижимает к себе спиной тесно-тесно. Нелепый оберегавший кринолин свален теперь у её ног бесполезными кольцами, и Аделаида откровенно, во всём прозаичном бесстыдстве, чувствует теперь через брюки Диего своими голыми ягодицами его похоть.       Она трепещет в его руках, её жжёт неизбежный стыд первого обнажения перед новым мужчиной, жжёт клейкий холод невольного предательства, жжёт искушающая близость Диего де Очоа, жжёт ненависть к себе за желание этой близости. На поднятых корсетом округлостях груди едва заметно блестит испарина. Связавшийся с чёртом адмирал скользит по ним умелыми пальцами, сжимает…       — Ай да мастерица эта Консуэло! Не даром ты её в камеристках держала и не зря я её не уволил: зашнуровала тебя на славу. До чего же прекрасное зрелище…       Вот только дело ведь не в пленительном теле Аделаиды. Признайся, Очоа, пять лет назад дочь губернатора Санто-Доминго была просто хорошенькой, таких ты видел немало. А теперь ты не можешь устоять перед Аделаидой, потому что она сама, не разоружи ты её на входе, легко пропорола бы тебя шпагой, потому что умеет призывать мощью своего духа морские бури, потому что не боится тебя. Только эта женщина равна ему по силе, только с ней ему хочется разделить грядущую власть над миром, усадить рядом с собой на трон, только для неё он будет рабом… Но это позже, в другой раз. А сегодня…       — Сегодня ты будешь служить мне.       Диего толкает её на кровать, подходит вплотную, коленями упирается в колени.       Аделаида, сидящая перед ним, смотрит снизу-вверх зло и храбро. Выдержать змеиный взгляд мерзавца Очоа — дело чести. Но рассудок быстро напоминает, зачем она здесь. Спокойно, Адель, спокойно. Ты же должна отвлекать его, а не испытывать терпение. Подыграй… Тебе ведь хочется, в конце концов, кому ты врёшь?       Хорошо, что Манта и Барон были сначала — не так бесславно это падение. И хорошо, что некоторым штукам они её научили. Ну что ж, Диего де Очоа, ты своё получишь. Забудешь обо всём на свете, проклятый тиран! Сглотнув последние сомнения, колдунья-пиратка подаётся вперёд и, с мягким нажимом проведя по паху ненавистного мужа, расстёгивает брюки и запускает пальцы внутрь.       Диего шумно выдыхает — помноженная на нежданность, эта ласка приятнее во сто крат. Карибская ночь душная, как уготованный ему ад. Диего торопливо сбрасывает камзол, жилет, но о треуголке тут же забывает — губы Аделаиды смыкаются вокруг его члена, заставляя со стоном закусить губу. Ведьма-жена сжимает рот чуть сильнее — и Диего шипит, хватаясь за эфес висящей на боку шпаги:       — Осторожнее с зубами! Хочешь умереть?       Аделаида прячет зубы и взглядывает на супруга с шаловливой дерзостью. Подчинилась, но наказала. Он видит лукавое злорадство в её глазах и задвигает клинок обратно в ножны. Как не восхититься этой коварной пленительной женщиной?       — Какая тонкая месть, дорогая. За это я тебя и люблю… И потому на первый раз прощаю. А теперь будь умницей и продолжай без сюрпризов. Твой Диего истосковался по ласке.       Аделаида не дура: без кольца и шпаги она сейчас мало что ему может противопоставить, так что подобные выходки не стоит повторять. Терпение, терпение. Ради дела остаток этой ночи она будет послушной… Ради дела и ради запретного упоения стонами Диего.       Аделаида мягко ведёт языком, подслащённым кьянти, от основания до конца, катает его по влажным губам, встречаясь с замершим в возбуждении мужем блудливо покорным взглядом, и вновь погружает его нетерпеливо твёрдый член в рот.       Диего неотрывно следит за ней, пьянея от зрелища не менее, чем от ощущений. Эта Консуэло своё дело знает: уложила тяжёлые волосы госпожи так ловко, что на лицо Аделаиды не свешиваются раздражающие пряди. Он ясно видит очерченные в сладком напряжении скулы, крепко объявшие его член губы, упоённо закрывающиеся глаза… Аделаида ласкает его ртом и наслаждается этим. Будто сон сбывается наяву.       Аделаида ласкает его ртом и наслаждается этим… Ты с ума сошла, Адель? Он твой враг. Но она плохо слышит голос разума за протяжными низкими выдохами мерзавца Очоа. От плоти адмирала идёт живое тепло — человек, а не дух. Он так одуряюще пахнет мужчиной, что втягивающие его запах аристократические ноздри Аделаиды дрожат от возбуждения. Он так приятен на вкус, что рот колдуньи сам просит большего, стремится вобрать поглубже, захлёбываясь слюной, заставляет плоть Диего упереться ей в горло, не давая дышать…       Он выталкивает из лёгких, срываясь дыханием на каждой паре слов:       — Ох, милая! И зачем тебе это Кольцо Магии? Ты же и так настоящая чаровница…       Аделаида, утомившись, чуть ослабляет напор, но тут же чувствует на своём затылке ладони Диего. Он слишком близок, в его интересах ей помочь. Очоа двигает её голову на себя, растрёпывая тщательно смастерённую Консуэло причёску, и его невидимый для Аделаиды взгляд сатанеет. В последний миг он решает выпустить всех демонов без остатка. Три мощных толчка — и Диего резко выходит изо рта любимой и щедро изливается ей на лицо и грудь.       Аделаида замирает с широко распахнутыми глазами. От шока она не может ни вскрикнуть, ни двинуться. Адмирал с застывшей на губах дьявольской улыбкой заворожённо смотрит, как его полупрозрачное семя стекает с подбородка непокорной прежде жены в обрисованную тенью ложбинку между её грудей.       — Давно мечтал это сделать.       Диего достаёт из-под манжета тонко надушенный носовой платок и аккуратно вытирает её кожу, скользя снизу-вверх, доходит до губ…       — И это тоже!       Одним точным движением он заталкивает платок ей в рот. Аделаида бросается на него, встрепенувшись в ужалившей ярости, но он ловко перехватывает её руки и, повалив на спину, придавливает своим телом и неумолимостью.       — Неужели тебе самой не интересно испытать, как это? — с издевательской улыбкой шепчет он ей в лицо.       Не забыл, не забыл то унижение на галеоне. Спутала, заткнула, увела из-под носа корабль. Диего де Очоа не прощает.       Придерживая её рукой и коленом, он тянется свободной ладонью к слабо подвязывающему полог шнуру, и, сдёрнув его одним рывком, сковывает запястья Аделаиды в болезненной хватке. Она мычит, лишённая голоса, пытается вырваться, но он сильнее её.       — Что, испугалась, милая моя? — Диего приникает к её шее, ласкает горячим шёпотом: — Я не причиню тебе вреда. Ты, помнится, не сильна в узлах. Я хочу лишь показать тебе, как делать их прочными. Кто научит лучше, чем законный супруг? Давно я не стирал руки о такелаж… Но для любимой жены ничего не жалко.       С этими словами он перехватывает шнуром оба её запястья и, прежде чем Аделаида успевает вывернуться, её руки уже крепко связаны перед грудью адмираловой местью.       Спокойно, Адель, спокойно, дыши. Платок, наверное, не получится вытолкать, зато руки связаны хотя бы не за спиной. Ты не дашь ему надругаться над тобой. Ударишь ногами. Надо лишь затаиться, сделать вид, что покорилась, выждать момент…       К изумлению Аделаиды, Диего вдруг поднимается и, вклинив колено меж её свисающих с края кровати ног, протягивает, смеясь порочными глазами:       — Ты думаешь, я бы обездвижил тебя так ненадёжно, если бы хотел твоих мук? Нет, любимая, я лишь хочу, чтобы ты не мешала мне дарить тебе наслаждение. Диего де Очоа не ангел, но умеет быть благодарным. А ты только что сделала мне очень хорошо.       Приподнявшая голову Аделаида не верит своим глазам — этот не считающийся ни с Богом, ни с чёртом гордец нагибается к изножью кровати и проговаривает в бесстыдном кощунстве:       — Диего де Очоа преклоняет колени только перед Пречистой Девой Марией и перед повенчанной с ним Святой Римско-католической церковью женой.       Проклятый лицемер! Хватает ему ещё наглости корчить из себя благочестивого… О, что он делает? Что же он делает? Он раздвигает её сведённые прежде колени и поднимается поцелуями вдоль бедра, ведёт губами по шёлку чулок и по голой коже. Его тёплое дыхание чуть щекочет и — она не чувствует, но знает — пахнет кьянти. Аделаида вдруг замирает, боится шелохнуться. В растёкшейся по её — теперь его — спальне тишине биение собственного сердца под связанными на груди руками почти пугает. Отчего так прилила к щекам кровь? Отчего ей хочется не свернуть подонку Очоа коленями шею, а раскрыться перед ним ещё больше, забыв стыд, подставиться его ласкам полностью?       Он чувствует её желание в нетерпеливом ёрзании по гладкой простыне и позволяет себе злорадную усмешку. На миг, только на миг. Сейчас есть дела поважнее. Диего придвигается лицом вплотную и отвесно проводит по ней гибким языком. Аделаида пропускает через себя зудящий ток, подобравшись всем телом, выдыхает через нос. Диего не отдаёт всё сразу, без мольбы, дразнит, трогая самым кончиком, снова и снова. Связанная пиратка вздрагивает от его прикосновений, телом просит ещё. Так-то лучше. Адмирал раскрывает её пальцами и идёт порочным языком по губам из стороны в сторону, щедро лаская всю её плоть. Ему хочется слышать замирающее дыхание Аделаиды, но ещё больше — узнать наконец её, беглую свою супругу, на вкус. Он погружает язык глубже и с наслаждением лижет терпкость её лона.       Аделаиде тяжело дышать. От греховных ласк ненавистного мужа ей хочется стонать во всю грудь, но корсет душит её, а проклятый платок мокнет во рту, забивает нос щекочущими парами флёрдоранжа и мужской плоти. Угол глаза всё ещё печёт. Внезапно адмирал, будто сжалившись, останавливается и поднимается к ней.       — Нет, так дело не пойдёт… Я хочу слышать тебя!       Он вырывает из её рта душистый кляп.       Аделаида вдыхает до боли в лёгких, но не успевает прийти в себя — мерзавец Очоа снова перед ней на коленях и припадает губами между её ног.       О, как ты стонешь, как ты сладко стонешь! Скажи, Аделаида, дождалась бы ты подобного от своих оборванцев-пиратов? Откуда им знать, что нужно женщине? Они, кроме шлюх с Тортуги, которые сами всё сделают, ничего и не видали. А Диего де Очоа — дворянин. Его в Мадриде обучали дарить наслаждение искуснейшие куртизанки. Скажи, что тебе ещё никогда не было так хорошо. Скажи это!       Он хочет злобно, надсадно ей это прокричать, но его рот занят. Язык идёт по ней полным ветром норд-норд-вест, норд-норд-вест. Аделаида отвечает на его немые вопросы протяжными вздохами, прорывающимся сквозь них глубоким голосом. Манта ласкал её прежде не менее откровенно, потоки своей магии вдоль всего тела пускал, заставлял кружиться голову. Но его, тёмного духа, касания, сколь бы не были приятны, всегда холодны — не может Морской Чёрт по-другому, с его крыльев стекает океанский мрак. А Очоа, проклятый враг Очоа заставляет гореть, заставляет позабыть всю гордость и мучительно стонать:       — Да… Диего, да! Прошу, ещё…       Да, да, Аделаида, да, непокорная любовь моя! Кричи моё имя! Умоляй, умоляй меня! От её томного зова он шалеет и нажимает языком ещё сильнее, поглаживая выше пальцем. Шею ломит, но Диего знает по опыту, что ровно с того момента, когда не остаётся сил, нужно, переборов себя, ласкать как безумец, не сметь останавливаться. Ещё секунда, ещё, ещё одна… Аделаида вздрагивает всем естеством и награждает его неизъяснимым сладострастным плачем.       Они пытаются отдышаться: выпрямившийся на ногах, расстёгивающий ворот дорогой рубашки адмирал и обессиленно откинувшаяся на когда-то своей постели, обвенчанная с ним на палубе корабля и скрывшаяся на годы его жена.       Диего мягко поднимает Аделаиду, не спеша развязывает пленённые руки, ласково целует краснеющие на запястьях следы от шнура.       — Теперь мы квиты, любовь моя.       Она ещё слаба от верёвок и испытанного наслаждения и не противится его объятиям. Очоа прижимает её к себе горячей теснотой и взглядывает в зеркало, напротив которого они невольно оказались.       — Поверни голову, — шепчет он своей жене-ведьме в локоны. — Посмотри! Разве это не красиво?       Аделаида глядит через плечо на их отражения. Точёная, расцветшая женщина в руках выбравшего зло, но сильного мужчины. Его ладони оглаживают нежную кожу выше и ниже корсета, мягко сжимают плечи и ягодицы. Картина в зеркале непристойно прекрасна.       Голос Диего вновь обращается в змеиный жар, глаза следят за отражением неотрывно, воспаляются новым желанием.       — Взгляни! Разве ты сама себя не хочешь?.. Я хочу тебя, Аделаида!       Она отвечает полным огня выдохом.       Диего не верит, что эта ставшая пиратским капитаном колдунья вот так разом переменилась и полюбила его, но её пылкая отдача его страсти куда сильнее, чем он мог даже мечтать. Дочь губернатора знает, что содеянного она адмиралу никогда не простит, свою месть до конца доведёт, но её тело предательски жаждет его, и раз уж она поддалась одному порыву, второй хуже не сделает.       Очоа находит поцелуем её губы — и она пламенно отвечает ему, возбуждённо привстав на носочки.       — Твоя очередь стоять на коленях! — командует Диего.       Она опускается, с лукавым любопытством играя раболепие. Он следует за ней, мягко нажимает на поясницу, заставляя прогнуться на четвереньках, склоняясь над её стройным телом, целует спину.       — Мне так нравится смотреть на тебя сзади…       Диего голодно оглаживает её ягодицы, скользит рукой внутри бедра, легко касается всё ещё влажного от его губ лона — и мощно входит в Аделаиду одним толчком. Она коротко вскрикивает — не от боли, а от неожиданного напора — и сама подаётся к нему, подгоняя себя под его тело.       Диего закатывает глаза, млеет, спустя долгих пять лет оказавшись наконец внутри неё. Аделаида отдаётся ему с готовностью мученицы, совокуплением расплачивающейся за месть, и женщины, глубокими ночами грезившей о страсти адмирала де Очоа. Как же кстати это откровенное желание, если оно поможет победить тирана. Её удовольствие неплохо всем послужит. Аделаида отдаётся шторму, убрав все паруса. Ненавистный враг и ненасытный любовник Диего обладает ею как ей всегда мечталось — настойчивыми движениями погружаясь до упора и почти совсем выходя, всей длиной твёрдого члена вкушая её плоть. Он подгоняет её жалящими шлепками, но от этого только слаще.       Видимо, так и было суждено. Видимо, не зря въевшийся в голову туман показывал Аделаиде те странные видения, где она то принимала от Диего де Очоа удары плетью, то сама его стегала. Барон, помнится, тоже не церемонился, имел её, пока ему, не знающему усталости духу, не надоело, пока не натёр до крови. Но, в отличие от него, сотканный из человеческой плоти адмирал знает, какая боль приятна, а какая не нужна.       Аделаида, стонавшая перед ним, вдруг шипит, закусив губу.       — В чём дело?       — Паркет…       Диего, с головой захлёстнутый горящей по венам страстью, секунду недоумевает, но, сообразив, мягко смеётся, останавливается и помогает встать.       — Прости, любовь моя. Я не учёл, какие тонкие на тебе чулки. Негоже будущей повелительнице океанов сбивать докрасна коленки.       Он обнимает её почти с настоящей, водящейся у умеющих любить нежностью, и Аделаида ухмыляется ему в ответ:       — Скажи, а ты свою треуголку никогда не снимаешь? У тебя в ней вся сила, точно у Самсона в волосах?       — Глупая… — смеётся над ней и собой Диего, но тут же возвращается в шкуру повелителя. — Я с тобой ещё не закончил! На кровать! К стене! Коленями на подушки! Моя драгоценная супруга не должна сдирать кожу, но будет служить мне сегодня ночью как я скажу.       Она покоряется, уже не как осторожная безоружная или коварная мстительница, а как женщина, убедившаяся, что во власти этого мужчины, что бы он ни делал, ей будет хорошо. Щедро горящие по всей спальне свечи не дают ей уйти во тьму. Мерзавец Очоа любуется тончайшим переходом от бежевого к белоснежному, спускаясь глазами по корсету, коже, простыням…       — Какая же ты красивая… И упрямая… И сильная… Ты сводишь меня с ума, Аделаида!       Диего прижимает её, стоящую на коленях у изголовья, к стене, приваливает горячей тяжестью прошедшего через битвы тела, снова входит в неё, наслаждаясь тесным лоном. Хорошо, что она ненамного его ниже — подушки приподнимают её ровно настолько, чтобы обе плоти сомкнулись в прочный замок, чтобы его член был в ней неизменно глубоко. Она чувствует, будто та магия, что осталась в ней, и та, что он у неё украл, сходятся снова в одном потоке и искрят в их жилах, делая каждое касание ещё более острым на вкус. Он тянется к её рту, но в этом положении с губ до боли выворачивающей назад шею Аделаиды получается объедать лишь по половине поцелуя. Адмирал, не в силах утолить свой голод, становится на глазах злее. Он протискивает пальцы ей под корсет, жёстко надавливает на налившиеся соски. Аделаида стонет так непристойно, будто это не её всю жизнь учили манерам, будто она самая настоящая шлюха. Эта мысль простреливает его мозг внезапным воспоминанием, и в Диего молнией вскипает ярость. Нет, этого он никогда ей не простит. С языка рвётся бешенство, но, напоённое жаром, оно звучит лютой любовью:       — Сука! Чёртова сука!       Взгляд Аделаиды вспыхивает возмущением, но он не даёт ей вставить ни слова, прибивает её ладони своими к стене, терзает её плоть резкими толчками, выдыхая в шею зло и жгуче:       — Что, не нравится? Так можно обзывать только мой «Триумф»? Переименовать мой галеон с фигурой девы Паллады на носу в «Чёртову суку»! Какая наглость! Какая наглость, Аделаида… Я люблю тебя!       Она выгибается всем телом, глубоко выдыхая через рот. Его гнев так горяч и сладок, что устоять нельзя. Безжалостный Очоа ненавидит её словами, но подводит к краю неистовым натиском. Так он любит, и Аделаида срывается на протяжный царапающий горло стон, теряя голову от его калёных проклятий и силы.       Диего рычит ей в затылок, рвущее лёгкие наслаждение кривит книзу углы его губ. Его порочное сердце хочет лишь одного — взорвать, взорвать весь боезапас! Дать по ней огонь из всех орудий.       Пот заливает лицо, чёрным по чёрному рисует влажную полосу на сползшей глубоко на брови треуголке, и задыхающийся адмирал де Очоа разряжает в жену весь ад.              

***

      

      Рассвет мог уже наползти Диего на лицо и разбудить его в самый неподходящий момент, пустить весь их замысел прахом. Как хорошо, что подонку Очоа не пришло в голову снять её тяжёлые гардины, призванные охранять долгий сон зачитавшейся морскими историями дочери губернатора. Ни один луч не побеспокоит её мужа.       Аделаида, следящая за его дыханием, видит, что он уснул глубоко, и тянется к его руке. Не подведи, не подведи. Это же я, твоя любимая волшебница. Сжимая сердце до рези, кусая губы от страха, Аделаида стягивает с пальца Диего Кольцо Истинной Магии, и — она готова поклясться — оно будто само скользит ей навстречу, не застревая на адмираловом суставе, чует её смешанную кровь. Ненавистный муж и желанный любовник не просыпается — и ведьма быстро надевает истосковавшееся по ней кольцо. Три духа, живущие в нём, благодарно нежат руку теплом, в стеблях вен искрит зудящая магия.       Вот теперь всё и случится. Аделаида собирает вернувшееся волшебство в комок и выпускает его ласкающей волной по всему зданию. Мгновение — и прихвостни, охраняющие мерзавца Очоа день и ночь, облепившие её родной дом внутри и снаружи, засыпают так же крепко, как их дон. Теперь команде не составит труда заложить взрывчатку.       Аделаида изучает с минуту спящие черты Диего, любуется бесспорно красивым лицом, гладит смуглую скулу, останавливается на губах, как делают влюблённые женщины. Ведь они могли быть счастливы, спаялись так легко… Но он выбрал голодную до жертвоприношений власть, простить ему заточение стариков и издевательства над народом Санто-Доминго она не сможет. А что до друзей, то если уж им и суждено болтаться в петле, то это будет на рее, а не на твоей гнилой плахе, Очоа!       Жалко, жалко отчий дом, но не беда — отстроят новый. А грешнику Диего давно пора в Рундук Мертвеца. Льняные фитили Уилла не подведут. Аделаида ясно видит перед собой юного подпольщика, ворчливого Шимуса, избыточно меланхоличного Себастьяна, вечно дующегося Бобби, ослепительную улыбку долговязого Малыша Джеки, беззубую после цинги Крис со следами клубники возле губ… Трудно будет придумать что-то, чего бы она ради них не сделала.       Аделаида соскальзывает с дорогого принявшего её странную брачную ночь шёлка, осматривается в поисках одежды. Проклятый Диего превратил её платье в лохмотья, спасибо хоть корсет не тронул. Команда посмотрит косо, но делать нечего — колдунья-пиратка натягивает мундир ставшего ей-таки полноценным мужем адмирала. Всё лучше чем голой.       Пора бежать. Скоро всё здесь взлетит на воздух. Аделаида секунду колеблется, затем склоняется ещё раз над крепко спящим Диего и съедает последний его поцелуй. Уголок рта ведьмы ползёт вверх в мстительнейшем злорадстве. Теперь умри, Очоа!       Друзья знают, что к чему: они ведь не наивные идиоты, чтобы не понимать, на что решилась, несмотря на их протесты, Аделаида, дабы усыпить зоркость и людей адмирала.       Не знают они другого. Не знают, что ей этой ночью в постели мерзавца Очоа было так хорошо, что даже от беглого воспоминания о его ласках хочется стонать, мучительно закусив губу. Что бесстыдно отдаваясь его грязному голоду, она была счастлива, была собой. Но это пусть останется тайной. Эта сладчайшая единственная ночь — только между ней и умрущим через час ненавистным и желанным Диего. Это безумие она никогда никому не раскроет, запрячет в душе глубоко-глубоко. А хорошие друзья лишний раз в душу не полезут, так ведь?