Innocence Died Screaming, Honey Ask Me I Should Know

Хуа Чен не задерживается в этой странной запретной комнате. Каждую секунду, проведенную в ней, он ощущает как вторжение, и это вызывает у него тревогу. Ему кажется, он тянет время, ждёт, что кто-то ворвется и отнимет всё у него, и это не только раздражающе, но также и иррационально. Он не знает, почему Бань Юэ предложила ему эту комнату, ведь она явно была оформлена с расчетом на кого-то другого. Он не знает, почему Бан Юэ предложила ему остаться здесь. Однако думать об этом он не хочет. Он хочет уйти. (А если в глубине души он хочет, чтобы у него было место, где можно остановиться, которое можно назвать своим… Если ему нужна комната, которая будто создана специально для него… Что ж, значит, Хуа Чен настолько же противоречив, насколько и эгоистичен). Путь обратно в сад удручающе прост. Невероятно прост: кажется, что нужный дверной проём ждет его у подножия лестницы. Хуа Чен почти уверен, что во время своего первоначального блуждания не поднимался ни по одной лестнице, и кажется невероятным, что сорок неверных поворотов можно исправить одним верным, но что ж. Он может говорить о том, что всё это чушь, а может смириться и принять ту небольшую отсрочку, которая ему дана, особенно к ней не присматриваясь. Хотя он и любопытен по своей природе, не каждый вопрос даёт удовлетворительный ответ. Осторожно пробираясь сквозь кустарники, Хуа Чен подождал, пока доберётся до края сада Бай Хуа, а затем начертил портал для телепортации. Хотя в прошлом он никогда не пытался сделать это, он наблюдал, как Ши Цинсюань делал это с относительным успехом. Это не такая уж сложная магия в сравнении с той, которую Бай Хуа вложил в свои цветы, — Хуа Чен до сих пор не знает, как именно она позволила ему перенестись из Храма Водных Каштанов в Призрачный Город при одной лишь мысли об этом, и ему придется потратить время, чтобы выяснить это позже, — но дело сделано. И, хотел бы он добавить, этот выход получился гораздо аккуратней, чем предыдущий. В общем, сплошные плюсы. Оказавшись на пороге Храма Водных Каштанов, он не чувствует себя вернувшимся домой, но зато он чувствует, как сбрасывает с себя самый тяжелый груз в конце дня. Он неоднозначно относится к храму: то ли это резиденция, то ли просто место, где можно остаться. С одной стороны, помещение храма прекрасно справляется с сохранением тепла. Пространство маленькое, очевидно. Тесное, мрачное. Больше похоже на бельмо на глазу, чем на святыню. С другой стороны, при одном взгляде на храм видна забота о его сохранности: свежеприбитые половицы, подлатанная крыша. Храм не настолько обжит, чтобы можно было назвать его теплым и привлекательным, но Хуа Чен полагает, что в качестве места для зализывания ран он вполне сойдет. Раны, которые впервые за многие столетия оказались сугубо метафорическими, когда он втащил себя внутрь и рухнул на тонкую соломенную подстилку. Судя по всему, вторая половина ночи была… приятной. Действительно приятной. Давненько он так не развлекался, да и не развлекался вообще. Обычно то немногое, что ему удавалось получить, происходило в промежутках между борьбой за собственную жизнь или бегством от неё же. Нельзя сказать, что Хуа Чен не ценит хоть немного сражения на мечах, но вряд ли это можно назвать передышкой. Когда нет никаких подсюжетов и скрытых мотивов, Хуа Чену как будто дают возможность просто… насладиться тихим вечером на природе? Или, может быть, в доме? Вдали от всего? С другом. Тихим вечером с другом. И всё же, что-то в этом есть не совсем правильное. Так вот кто для него Бай Хуа? Друг? Может быть, Хуа Чен и не совсем понимает, что это такое, но он уверен, что чувства, которые он испытывает к Бай Хуа, очень тонко прочерчивают грань между дружбой и чем-то ещё. Проблема лишь в том, что если не друзья, то Хуа Чен не знает, что их назвать. Как простыми словами передать ощущение, что стоишь на краю пропасти? Как называется ситуация, когда ты в восторге от кого-то, и это пугает, а может быть, именно этот ужас и приводит тебя в восторг? Бай Хуа — путеводный свет в темноте, но он также и ураган. Хуа Чену это нравится. Ему нравится двойственность, разрушение и сдержанность. Он действительно искренне восхищён Бай Хуа, но также есть и нечто большее. Это дружба? В ней чувствуется… жадность. Как будто он хочет чего-то слишком сильно. Впрочем, Хуа Чену всегда кажется, что он хочет слишком многого. Он не знает меры, для него всегда были одни только крайности. Кроме того, у него нет никаких ориентиров. Му Цин и Фэн Синь не считаются его друзьями. Ещё до падения Сяньлэ их троих удерживали вместе в основном обязательства и злоба. Конечно, не было ни полуночных прогулок ради любования звёздами, ни вылазок в сад за фонарями. Нет, всё, что было между ними, было лишь имитацией дружбы. Он знает это не хуже их самих. Му Цин — угрюмый и неприветливый, Фэн Синь — наглый и простой. Хуа Чен есть Хуа Чен и всегда им был… Понятно, что надежды на то, что доброта укоренится сама собой, не было. Даже в своих лучших проявлениях они по-прежнему оставались лишь тремя жалкими ублюдками, связанными одной сияющей нитью: Се Лянем. Хуа Чен глубоко вдыхает через нос и с силой ударяется головой об пол. Земля холодная, как и солома. При мысли о Се Ляне — даже в своем сознании он произносит это имя шепотом — ему становится как-то холоднее. Вот от чего он пытался убежать. Мысли о Се Ляне были опасны. Они начинались с тоски, иногда с печали, но неизменно перерастали в нечто большее. Се Лянь не был тем воспоминанием, которое можно просто стереть в пыль. Нельзя было впомнить только одну его часть; Се Лянь должен был быть поглощен целиком. Со всем хорошим и плохим. Он был подобен лавине: потрясающий, удушающий. Когда-то Хуа Чен с радостью был бы похоронен им, но Се Лянь опередил его. Тебе было бы неприятно видеть меня таким, подумал он. Он задается вопросом, не так ли чувствуют себя его верующие, когда молятся ему, остро осознавая, что их никто не слушает. Но такой ход мыслей тосклив, и хуже того — жалок. О чём, собственно, должен жалеть Хуа Чен? Раннее утро, а он всё ещё испытывает удовлетворение от только что прошедшей ночи. Это большая редкость. Он закрывает лицо рукой, загораживаясь локтем от слабых лучей солнца, проникающих в окно. Погрузиться в чувство вины легко. Если он погрязнет в нём сейчас, то потеряет из-за этого весь день. Он делал это достаточно раз, чтобы знать наверняка. Поэтому он берёт свою печаль, берет своё холодное и тоскливое сердце и упаковывает его. Засовывает его прямо в нагрудный карман. Или, размышляет он вместо этого, может быть, не стоит. В конце концов, это была хорошая ночь. Может быть, Се Лянь гордился бы этим. Может быть, он был бы рад за него. Он представил, как лежит в поле с Бай Хуа, над их головами безоблачное осеннее небо, чистый полуночный холст. Призрачные костры и фонари, гобелен света, покрывавший их. Невольно возникает образ Бай Хуа, который берёт у него османтусовое пирожное, с влажным языком, высунутым, чтобы поймать крошки. Картинка получилась такой же инкриминирующей, как и в реальной жизни, и ничуть не омрачилась воспоминаниями. Может быть, он был бы рад за него. Но так ли это? Когда-то Се Лянь был единственным человеком, способным заставить Хуа Чена чувствовать себя балансирующим на грани между смирением и голодом. Какой бы шквал эмоций он ни испытывал сейчас к Бай Хуа, именно Се Лянь пробудил их в нём. Он познакомил его с возможностью желать. Сейчас Хуа Чен чувствует себя неискренним, почти не желая зарождать подобные мысли в ком-то ещё. Сама мысль о том, что может существовать кто-то ещё… затруднительна. Чего бы ты хотел? Прошло восемьсот лет. Двинется ли Хуа Чен дальше или останется верен себе? Какая мысль страшнее: оставить Се Лянь — снова, снова, снова — или прилепиться к нему вопреки его желанию? Се Лянь, чего бы ты хотел? Но спрашивать бесполезно. Се Лянь… он не знал. Хуа Чен не сказал ему. Он годами кружил вокруг этой темы, пытаясь набраться смелости. Се Лянь был просто… недосягаем для таких, как он. Хуа Чен был принцем, но не особенно любимым. Он не унаследовал трон и не снискал благосклонности народа. Он был младшим сыном, рожденным не вовремя и некстати. Ему даже не суждено было дожить до совершеннолетия. Се Лянь, между тем, был уже скорее богом, чем юношей. Его семья была знатной лишь формально, но какие бы несчастья ни постигали его род, Се Лянь затмевал их все. Он был харизматичен, талантлив, трудолюбив и честен. Ему не исполнилось и семнадцати лет, когда поползли слухи о его скором вознесении. Если кто-то и собирался попасть на Небеса, то, по мнению Сяньлэ, это должен был быть именно Се Лянь. Хуа Чен, как человек, видевший Небеса воочию, втайне полагает, что Се Лянь не был бы так уж впечатлен. Его никогда не прельщали броские вещи и безумная борьба за власть. Тот факт, что он потратил время на Хуа Чена, как никто другой, был тому подтверждением. А вот Призрачный Город ему, пожалуй, пришёлся бы по душе. Там, за пределами маленького оазиса Бай Хуа, было шумнее, но тренировочная арена и Дом Блаженства определенно приглянулись бы стражу Сяньлэ. Се Лянь, несмотря на свой темперамент, любил хорошие сражения. Хуа Чен так и представлял себе, как он выходит на бой с Белым Цветком, испытывая восторг от того, что сможет противостоять Непревзойдённому. А потом они вдвоем удалились бы в сад, спокойно наслаждаясь чаем и послеполуденным воздухом, словно и не светились от пота и чистой силы. Если уж на то пошло, то Се Лянь без труда примет Бай Хуа, решает Хуа Чен. В этом призраке есть что-то завораживающее, а Се Лянь имел привычку подбирать интересных бродяг. Мягкая натура Бай Хуа в сочетании с его могуществом — именно то чудо, в котором Се Лянь нашел бы родство. Решит ли это его нынешнюю дилемму или усугубит, Хуа Чен не знает. Он закрывает глаза. Солнце начинает согревать его лицо, но спина остается холодной. Его словно тянет в разные стороны. Ему нужно перестать думать о Бай Хуа, о Се Ляне, обо всём этом. Ему нужно перестать думать. Слишком рано и слишком сложно. Лучше бы он сейчас занялся чем-нибудь простым и несущественным. К счастью, ему в голову приходит идея. — Итак, — говорит он, обращаясь прямо по личной сети духовного общения не кого иного, как самого Небесного чиновника, в прямом смысле слова, воздушной головы. — Правильно ли я понимаю, что на празднике фонарей моего присутствия очень не хватало? Спустя мгновение Ши Цинсюань отвечает: — Хуа Чен. Полагаю, тебя можно поздравить, — голос негромкий, но в нём слышатся нотки веселья. — Вот что я тебе скажу: ты определенно знаешь, как донести свою точку зрения. — Значит ли это, что Лань Цяньцю уже назначил цену за мою голову? — Лан Цяньцю? — повторяет Ши Цинсюань. — Вряд ли. Он ушёл сразу после тебя. А вот Гэ сейчас, наверное, проклинает твоё рождение. Он уже был недоволен тобой, но думаю, он не ожидал, что ты сможешь довести начатое до конца. Хуа Чен хмурится. Лань Цяньцю он мог бы понять, или даже Му Цина, или Фэн Синя, но… — Ши Уду? Не понимаю, почему его это так волнует. Ши Цинсюань делает паузу, словно бы недоумевая. — Ты же поставил его в очень неловкое положение? Одно дело, если бы ты выбил у него победу — это уже само по себе было бы достижением, но то, что ты пошёл дальше… — Достижением? Каким достижением? — медленно произнес Хуа Чен, ничего не понимая. Когда он покинул банкет, то, по сути, признался в том, что был замешан в гибели целого королевства, причем в лице его кронпринца. Хуа Чен не желает называть это каким-то достижением. И если Лань Цяньцю ушёл, никому не сказав о причастности Хуа Чена, то…? Настала очередь Ши Цинсюаня говорить медленно, не менее озадаченно. — Ты… Фестиваль фонарей? Соревнование? Я знаю, что ты ушёл, но… Ты хочешь сказать, что действительно не знаешь? Ему не нравится, к чему всё это идёт. Совсем не нравится. — Чего не знаю? — Хуа Чен, — он замолкает. — Тем, у кого было больше всего фонарей… был ты. Пауза. — Что? — Ты победил. Мало того, ты даже смог превзойти Цзюнь У. Если бы Хуа Чен не лежал, он думает, что мог бы приземлиться на задницу. — Что? — Более трёх тысяч фонарей, — говорит Ши Цинсюань. — У Пэй Мина, моего брата и императора их было не так много. — Это… Не может быть правдой, хочет сказать он. Хуа Чен уверен, что даже если он и является довольно популярным богом, он никогда и близко не подходил к первой пятерке. Люди постоянно молятся и оставляют подношения, но на слепую веру они не готовы потратить больше, а Хуа Чен не славится доходностью вложений. Он был полон дерьма, когда решил поссориться с Ши Уду. Он думал, что, может быть, за счет жителей деревни Водных Каштанов и отступников из Срединного материка ему удастся увеличить свою популярность, просто доказав, что он всё ещё существует. Но Хуа Чен уже много лет не ступал на Небеса, не говоря уже о том, чтобы получить хоть какую-то награду за преданность своих последователей. Десятое место было уже смелой фантазией. Три тысячи фонарей? Кто может пойти на такое…? — Что ж… Он не думал, что разговор пройдет именно так, но, может быть, это и к лучшему, верно? — Съешь свое сердце, Ши Уду. — Твоя скромность просто умиляет, — язвит Ши Цинсюань. — Знаешь, любой другой человек мог бы довести себя до такого состояния. — Могу только вообразить. — Верно, — на мгновение они оба замолчали. Хуа Чен может только предположить, что Ши Цинсюань всё ещё решает, стоит ли рисковать, даже связываясь с ним в данный момент. — Что ж, на некоторое время тебе лучше избегать лодок. И больших водоемов. Вообще любых водоемов; пруды я бы тоже не советовал. — Водяной Самодур меня не пугает, — надменно говорит Хуа Чен. — Если он хочет, пусть задержит дыхание, пока не добьется своего. Через сеть он чувствует, как от Ши Цинсюаня исходит общее неодобрение. Иногда он забывает, что для некоторых людей семья внушает определенную преданность. Практически для любого человека. — Мой брат затаил обиду, — предупреждает он уже не таким мягким тоном. — И если у Гэ есть обида, то будь уверен, что у Пэй Мина и Лин Вэнь она тоже есть. — А я-то думал, что Пэй Мин и Лин Вэнь только начали ко мне тепло относиться. Ши Цинсюань смеётся, совсем чуть-чуть. — Да, я тебя понимаю. В любом случае, ещё раз поздравляю. Хуа Чен пожимает плечами, но не подает виду. — Конечно. Он чувствует, что их связь начинает колебаться, что свидетельствует о том, что она вот-вот прервется. Но прежде чем это происходит, Ши Цинсюань считает нужным упомянуть еще одну вещь. — Ах да, прежде чем я уйду. Есть еще кое-что, но я не знаю, интересно ли это тебе. Очевидно, он считает, что это может быть интересно, раз решил добавить это сейчас. Хуа Чен заглатывает наживку. — И что же это такое? — Ты же знаешь Повелительницу Дождя, Юйши Хуан? — он издает неопределенный звук согласия. — Каждый год она занимает последнее место с одним-единственным фонарем. Если бы Хуа Чен был более сочувствующим, он бы, возможно, поморщился. Юйши Хуан — более древний бог, чем он сам, к тому же мастер стихий. Единственная причина, по которой ей не поклоняются больше, заключается в её уединённом образ жизни. Она одна из немногих богов, к которым Хуа Чен может искренне сказать, что относится нейтрально, а не просто с варьирующейся степенью презрения. По сравнению с тем, как обстоят дела у других Небесных чиновников, это сродни одобрению. — Однако, — продолжает Ши Цинсюань, — в этом году под её именем было два фонаря, и поэтому ее место занял кто-то другой. Ты прав: это меня не интересует, думает Хуа Чен. Вообще мелкие разборки за славу на Небесах ему решительно надоели. Но он не говорит об этом, так как считает, что Ши Цинсюань может быть в чем-то прав. — И что? Кто её заменил? — Любопытно, что ты спрашиваешь! — Хуа Чен представил, как он обмахивается веером, чтобы скрыть слишком довольную ухмылку. Он уже видел такое, когда Ши Цинсюань начинал приставать к Мин И с каменным лицом. — Мы не знаем, — говорит он. Хуа Чен уверен, что ослышался. — Что значит «мы не знаем»? — Я имею в виду, что мы не знаем! Цзюнь У не разрешил объявлять об этом. Не разрешил? — И все с этим смирились? — настаивает он. В глубине души Хуа Чен злится на Ши Цинсюаня за то, что тот разводит руками, но отвлекается от этого, еще больше раздражаясь на неспособность Небес думать самостоятельно. Небесный Император «не разрешил» прочесть имя, и никому это не показалось странным? — Это не было центральным событием той церемонии, — многозначительно говорит Ши Цинсюань. — Я полагаю, что всех больше волновало то, кто пришел первым, а не последним. Хорошо, конечно. Да, Хуа Чен признает, что он прав. Но все же… — Если ты не знаешь, кто именно, то какое отношение это имеет ко мне? Внутри сети Ши Цинсюань делает жест, который, скорее всего, можно приравнять к жесту «ой, не знаю». — Ты любишь загадки, — просто говорит он. — И, похоже, ты часто попадаешь в такие ситуации. Я подумал, что это может тебя заинтересовать. Спорно, со всех точек зрения. — Может быть, это кто-то, о ком никто не слышал, — пробормотал он. Или кто-то, кто никому не нравится, или кто-то слишком новый, или слишком неактуальный. Боги появляются постоянно, и не всегда они остаются надолго. — Возможно, — соглашается Ши Цинсюань. Но если это так, то почему Цзюнь У должно волновать имя, которое ему называют? Зачем вообще признавать его? Кто может потребовать вмешательства Небесного Императора? И кто же мог заслужить вмешательство Небесного Императора, да еще с одним фонарем? Неужели у этого человека был только один последователь? Как мог такой маленький бог… Кто бы мог поклоняться такому непонятному, но, видимо, важному человеку… И на этой мысли Хуа Чен вдруг вспоминает, как он провел церемонию с фонарем. Он садится. — Ши Цинсюань, — говорит он. — Обязательно ли это должен быть бог? Тот, кто принимает фонарь? — Хм? — он не уверен, что Ши Цинсюань улавливает смысл, но отвечает, немного подумав. — Думаю, да. Или… по крайней мере, это должен быть кто-то, кто вознесся. О. Хуа Чен хочет попрощаться. Он хочет даже не сказать об этом, а просто разорвать связь. Вместо этого он говорит, немного ошарашенно: — Давай пообедаем. Ши Цинсюань быстро встречает его в Храме Водных Каштанов с Мин И на буксире. — Я так и знал, — говорит он, врываясь внутрь с излишней фамильярностью, и усаживается на свободный стул, оставляя Повелителя Земли стоять, выглядя скучающим и не в своей тарелке. — Как только Мин-сюн указал на то, что здесь что-то странное, я сразу понял, что это будет связано с тобой. — Мне больно, — промолвил Хуа Чен. Он делает саркастический жест «пожалуйста, входите». Мин И делает это с немалой долей неприязни. — Храм… Водных Каштанов? — спрашивает он с сомнением. Как будто ему не верится, что эта маленькая хижина может считаться каким-никаким храмом. — Так написано на табличке, — а затем обращается к Ши Цинсюаню: — Я в этом не участвую. — Конечно, конечно. — Не участвую. — Я тебе верю! Очевидно, он не верит. Хуа Чен хмурится, откидывая голову к назад. — Мне надоело быть втянутым в это дерьмо. Каждый раз, когда я даже думаю о Небесах, я словно против своей воли ввязываюсь во что-то. Ши Цинсюань сочувственно кивает. — Эти несколько месяцев были богаты на события. — Непреднамеренно. Он хотел бы обвинить Лин Вэнь, но не стоит повторять события последних двенадцати недель. Всё это было просто безудержным хаосом. Одно событие за другим. — И все же… — Ши Цинсюань прикусывает губу. — Я имею в виду, да ладно, это определенно связано с тобой. Хуа Чен вздыхает. — Да, — говорит он. — Наверное. Наверное, да, потому что попасть на Небеса — это не то, что можно сделать наполовину. Очевидно, что и для Князя Демонов тоже. В этот момент он ничего не делает автономно. Он бежит, играя на руку одной стороне, прямо в руки другой, и единственное, что, похоже, меняется, — это стартовый порядок. Хуа Чен, похоже, живет на полную катушку. — Ты же сам начал, — услужливо подсказывает Мин И. Как бы говоря: твои фонари, твои проблемы. — Я не начинал, — отрицает Хуа Чен. — Три тысячи фонарей — это не я. — Значит, твои верующие. Но Хуа Чен и на это качает головой. Он не верит, что его верующие способны на такое зрелище. А если и способны, то зачем? За последнее время он не совершил ничего примечательного, по крайней мере, ничего такого, что могло бы особенно заинтересовать смертных. — Говорю вам, эта часть действительно не имеет ко мне никакого отношения. Я бы точно заметил такое количество молитв, по крайней мере, — Ши Цинсюань и Мин И бросают на него недоверчивые взгляды, но он продолжает. — А вот что я мог бы сделать, так это другое. Ши Цинсюань щелкает веером. — Хм? Что ещё? Он кивает в сторону статуэтки на столе для подношений. Повелитель Ветров, уже знакомый с ожидающим его зрелищем, бледнеет. — Нет, — говорит он. — Может быть, — говорит Хуа Чен. — Что, — спрашивает Мин И, — ты сделал? Он не уверен, сколько Ши Цинсюань ему рассказал, а до чего Мин И додумался сам, но Хуа Чен уверен, что Повелитель Земли хорошо знаком с тем цветком, который лежит в руках маленькой резной статуи. — Я не уверен. Может быть, ничего. — С тобой никогда не бывает "ничего", — говорит Ши Цинсюань чуть ли не с упреком. Он прав. Разумеется, всё это может быть случайным совпадением. Но Хуа Чен никогда в это не верил, и не без оснований. Когда речь идет о нём и его удаче, случайностей не бывает. Он барабанит пальцами, то ли по привычке, то ли от беспокойства. Руки чешутся от желания потянуться к игральным костям, спрятанным в мантии. — Не чувствуйте себя как дома, — говорит наконец Хуа Чен. — Я не держу запасов еды, а в кладовке нет ничего съедобного. Пойдёмте, нам нужно выпить. Ши Цинсюань оживляется. — Если ты настаиваешь. Они отправляются в ближайший город, где есть приличные рестораны, выбирают первый попавшееся уединенное место и садятся за угловой столик с видом на улицу. Ши Цинсюань заказывает чайник, несколько кувшинов вина и около семи различных мисок с лапшой, и всё это тут же исчезает в черной дыре желудка Мин И. Только после того, как каждый из них налил себе по чаше, Ши Цинсюань спрашивает: — Ну что? Хуа Чен решает, что лучше сразу покончить с этим. — Я зажег фонарь для Белого Цветка. Ши Цинсюань, только что поднесший чашу к губам, медленно опускает её. — Что? — Зачем? — спрашивает Мин И в перерыве между укусами. Это… хороший вопрос. Зачем Хуа Чен так поступил? Потому что так было правильно? Потому что он сам этого хотел? — Мы провели церемонию вместе, — поясняет он. — Мы смотрели, как взлетают все фонари и… Ши Цинсюань качает головой. — Извини, но нет, ты не можешь так просто сказать это. Что ты вообще делал, случайно проводя праздник Середины осени с этим человеком? У Мин И появилась мысль, глаза сузились в подозрении. — Где именно вы его провели? Вино в чайной на самом деле неплохое. Немного сладковатое, но нотки горького алкоголя не являются неприятным противовесом. Оно не настолько крепкое, чтобы опьянить его, но ещё несколько кувшинов и… — Хуа Чен, — шипит Ши Цинсюань. — Ты вернулся туда?! Он пожал плечами. — Призрачный Город… перестраивается. Периферийным зрением он видит, как дергается глаз Мин И. Ши Цинсюань делает дикий жест руками, бормоча. — Я не могу поверить, что ты… Ты в порядке? Что могло заставить тебя вернуться? — Всё в порядке, — жестко ответил Хуа Чен. — Я всё уладил с Умином. Он не заинтересован в том, чтобы взимать долги. — Он же Князь Демонов! Что за сделку тебе пришлось заключить? Не успел Хуа Чен сказать хоть что-то в свое оправдание, как в разговор вмешался Мин И. — Независимо от того, признает он это или нет, ты все равно в долгу перед ним. — Ну, вернее сказать, мы, — поправляет Ши Цинсюань. — Мы все приложили руку к тому, как всё сложилось. Мин И смотрит в чашу перед собой, но не возражает. Хуа Чен прочищает горло. — Главное, — говорит он, — что я зажёг для него фонарь. Один фонарь. Ши Цинсюань, почувствовав подтекст, усмехается. Он недоверчиво поднимает бровь. — Может быть, я делаю поспешные выводы, но не мог бы ты назвать ещё кого-нибудь, кого бы сам Цзюнь У не упомянул на фестивале? — Но все же, Белый Цветок, Оплакивающий Кровопролитие? Это, конечно, вариант с натяжкой, — говорит Ши Цинсюань. — Откуда ты знаешь, что это не просто какой-то случайный бог, а император не прервался по какой-то другой причине? Может быть, это даже не было специально. Хуа Чен делает ещё глоток вина, поборов своё неверие. Пока ничего не доказано. Это всё еще только домысел. — Конечно, — согласился он. — Всё возможно. Тогда ответь мне вот на что: есть ли, кроме меня, боги, которых нет на Небесах? Может быть, изгнанные или решившие уйти? Пока Ши Цинсюань размышляет, его веер неровно постукивает по столу. — Пэй Су, конечно. Потом был скандал пару лет назад, когда изгнали шисюна Цюань Ичжэня… Инь Юй. Он был Богом Запада. Опять это гребаное имя. Хуа Чену придется попозже навести справки об Инь Юе. Если Бань Юэ считает его тем, кого Хуа Чену ещё предстоит победить, а Ши Цинсюань только что сказал, что он изгнанный бог… значит, он, скорее всего, в Призрачном Городе, верно? Но чтобы Князь Демонов держал бывшего Небесного Чиновника так близко… возможно, даже в штате… Интересно. Что ж, это интересно. — Кто еще? Ши Цинсюань хмурится, ломая голову. — Никого. По крайней мере, никто из тех, о ком я могу подумать. — Ну что ж. Хуа Чен и Ши Цинсюань резко поворачиваются к Мин И, удивленные его вмешательством в разговор. — Мин-сюн? — Было… пустое вознесение. — Что? — потребовал Хуа Чен. — Когда? Кто? Мин И поднимает одно плечо, сидя в пол-оборота. Он по-прежнему угрюмо смотрит на свою миску с лапшой. — О… Кажется, я знаю, о чем ты говоришь. Хотя это было очень давно… — он переглядывается с Хуа Ченом. — Об этом не говорят, но ходят слухи, что много веков назад был некто, кто отказался встретить своё Небесное Бедствие. Поэтому, хотя он и достиг вознесения… но так и не стал богом. — Отказался, — говорит он. — Это то, что я слышал. Это случилось за несколько лет до моего вознесения, так что я не знаю, — говорит Ши Цинсюань. — Если я правильно помню, он должен был просто уйти в изгнание. — Просто изгнание? — Умин должен был свергнуть Юнань только через несколько веков после этого. Но, с другой стороны, к тому времени он уже должен был стать верховным правителем. — Что еще произошло в это время? — А, не знаю? Мы с братом тогда ещё не были Небесными чиновниками. Кажется… Насколько я слышал, гора Тунлу открылась несколько лет назад, но никто не появлялся в течение нескольких лет. — Белый Цветок, Оплакивающий Кровопролитие. Ши Цинсюань кивнул. — Верно. Но у него ещё не было этого имени, поэтому Небеса называли его… — Умин, — закончил Хуа Чен. Он нахмурился, пытаясь выстроить цепочку событий в своей голове. — А пустое вознесение, ты не знаешь, кто это был? — Ну, нет, — нехотя отвечает Ши Цинсюань. — Этот человек отверг Небесное Бедствие, поэтому никто на Небесах с ними не встречался. — Хм… — честно говоря, он не уверен, доказывает ли это его теорию или опровергает её. Нити начинают запутываться, и Хуа Чену трудно удержать их в порядке. — Но это… не в счет, — быстро говорит Ши Цинсюань. — Это не Небесный чиновник, и у него нет верующих. Кто бы это ни был, я сомневаюсь, что это тот, о ком мы думаем. И уж точно не тот, о ком думаешь ты. — Всё совпадает, — настаивает Хуа Чен. — Один фонарь. Тот, кого Небо никогда не видело. Ни последователей, ни бога. — Это… я имею в виду, Хуа Чен, что это не мог быть Белый Цветок, — Ши Цинсюань медленным, осторожным движением ставит бокал на стол, стараясь не привлекать ненужного внимания. Даже голос понижает, делая его чуть громче шепота. — С точки зрения логики это не имеет смысла. И даже если бы это было так, ты можешь представить себе последствия? Если бы демон с рангом бедствия смог достичь вознесения? — Мин И насмехается. — Это был бы хаос. Переворот. — Небеса были бы построены на лжи, — язвительно говорит Повелитель Земли. — Вот именно! Я знаю, что Небеса не всегда работают так, как надо, но это… Это был бы последний гвоздь в крышку гроба. Об этом даже думать не стоит. Хуа Чен окидывает Ши Цинсюаня долгим взглядом. Уголком глаза он заметил, что Мин И делает то же самое. — …Ты прав, — наконец признает он. — Этого не может быть. Но в глубине души он не убеждён. Бай Хуа — человек, который, по мнению Хуа Чена, опровергает все ожидания. Людям — и особенно Небесам — всегда кажется, что он такой зловещий, что ему свойственна подлость и коварство. Однако, когда он находится рядом с Хуа Ченом, все происходит с точностью до наоборот. Бай Хуа первым предлагает доверие и последним достает меч. Он вмешивается только для того, чтобы заступиться за других, но никогда не для того, чтобы извлечь собственную выгоду. Он более самоотвержен, чем весь Верхний Уровень Небес, и если бы он был кем-то другим, а не кровавым Бедствием, каким его знает весь мир, Хуа Чен мог бы с легкостью представить его человеком, заслужившим божественность. Такая мысль приходила ему в голову и раньше, даже зная, что именно представляет собой Бай Хуа. — Я уверен, что есть и другое объяснение. Может быть… — Ши Цинсюань начинает нервно оправдываться: то защищает Цзюнь У, то говорит, что они не связаны между собой. Хуа Чена это не убеждает, но ему больше нечего сказать по этому поводу. Почему он всё ещё беспокоится — непонятно. А затем: — Сань Лан? При звуке голоса в сети духовного общения внимание Хуа Чена стекло с Ши Цинсюаня как вода. — Гэгэ? — Я не вовремя? Не хотелось бы отвлекать тебя. — Вовсе нет, — заверил он. Даже Мин И перестал слушать Ши Цинсюаня, сосредоточившись на последней порции лапши в своей тарелке. — Что-то не так? — Нет, нет, ничего такого. Я просто хотел сообщить тебе, что ситуация с Лань Чан улажена. — О. Я надеюсь, что всё прошло хорошо? — Настолько хорошо, насколько это возможно, да. Само дело не представляет собой ничего сложного, просто время застало нас врасплох. — Понятно. — Тем не менее, это прискорбно. В следующий раз давай расстанемся на наших собственных условиях, — говорит Бай Хуа. Хуа Чен представляет себе его улыбку. — Мне не нравится, что нас постоянно прерывают. — Я за, — с готовностью говорит Хуа Чен. Как ни крути, но предложение заманчивое. Оно включает в себя две его любимые вещи: игру по собственным правилам и время, проведенное с Бай Хуа. — Тогда я рад, что мы договорились, — Бай Хуа смеётся. Звук смазывается в сети, становится не таким четким и мелодичным, как в реальной жизни. Впрочем, Хуа Чен не обращает на это внимания. — Надеюсь, что Сань Лан простит мой грубый уход и позволит мне искупить свою вину. — Прощаю, — ему даже не нужно думать об этом. — И не волнуйся, искупать нечего. — Ну, тут я бы с тобой не согласился, но я вижу, что Сань Лан уже занят. Я оставлю его обедать. Прошу прощения за беспокойство. — Подожди, — говорит Хуа Чен вслух, смутившись, потому что «что?». — Хуа Чен? — спрашивает Ши Цинсюань. Он хмуро смотрит на него, вероятно, обеспокоенный столь неожиданной вспышкой. Хуа Чен не обращает на них внимания. Вместо этого он наклоняется и смотрит в окно, выходящее на улицу за рестораном. Ему требуется секунда, чтобы понять, что он ищет, но… Вот. Мелькнуло белое пятно. Застигнутый врасплох, Бай Хуа лишь машет им в ответ. Позади него фигура в фиолетовом одеянии закатывает глаза. — Кого ты…? — Ши Цинсюань вертится на месте, следя за взглядом Хуа Чена по оживленной дороге. По недоуменным возгласам он сразу понял, кто именно там стоит. — Это…?! — Да, — тупо отвечает Хуа Чен. Повелитель Ветров смотрит на него, потом на Бай Хуа, потом снова на него. — Ты…? Хуа Чен! — Я ничего не делал! — Да? — по испуганной интонации это похоже на вопрос, и Хуа Чен уверен, что ему не верят. — Не знаю, стоит ли спрашивать, но… кто этот ребенок? Хуа Чен прищурился. С этого ракурса кажется, что Бай Хуа либо несет на руках маленького ребенка, либо прижимает его к себе. В любом случае, похоже, его это не слишком беспокоит. — Понятия не имею, — говорит он и нерешительно машет рукой в ответ. — Почему бы вам не спросить об этом его? — Что? О, нет, Хуа Чен, не надо… Но внизу под ними Бай Хуа отворачивается, собираясь исчезнуть среди моря людей, занятых своими делами, и Хуа Чен не может этого допустить. — Гэгэ! — кричит он. На него обращают внимание несколько других прохожих, но это не имеет для него никакого значения. Он делает жест в сторону себя. — Присоединяйся к нам! Бай Хуа останавливается и, обернувшись в сторону ресторана, бросает на него взгляд. — Сань Лан…, — слышит он в своей сети духовного общения. — Ты действительно уверен, что это лучшая идея? — А как же расставание на наших собственных условиях? Неужели слова гэгэ были пустым звуком? Это дешевый приём, но он работает. Хуа Чен наблюдает за тем, как Бай Хуа продолжает стоять, раздумывая, а затем поворачивается к Бань Юэ и передает ей извивающегося малыша. Приходится приложить усилия, чтобы освободиться, но после непродолжительной борьбы она цепляется за его заряд. Хуа Чен понимает, что это будет ещё одной отметкой против него в книге Бань Юэ. Она несёт ребенка на расстоянии от своего тела, настороженно, как будто это необузданный зверь. А если речь идет о колдунье, чье оружие — ядовитые змеи-скорпионы, то её нежелание говорит о многом. — Хорошо, — говорит Бай Хуа. Скепсис понятен, но он всё равно направляется к ресторану. — Как пожелаешь. Оторвав взгляд от улицы, Хуа Чен видит, что Ши Цинсюань и Мин И смотрят на него, один взгляд полон опасения, другой — осуждающе-пустой. — Хуа Чен, — вздыхает Ши Цинсюань. Он обхватил голову руками, как бы борясь с головной болью. — У тебя ведь есть план на этот случай? — У меня всегда есть план, — говорит он. Это не является категорической неправдой. У Хуа Чена очень часто есть план… просто не очень часто все идет по плану. — Поверьте. Ши Цинсюань хмурится, совершенно не уверенный в своих силах. Его сдержанность понятна, но Хуа Чен сильно сомневается, что повторится то, что было в прошлый раз. Инцидент в Доме Блаженства был результатом внешних факторов. Здесь же они находятся на нейтральной территории. Возможно, помогает и то, что никто не лжет о своей личности и не находится в плену. Хотя, оглядываясь назад, можно сказать, что это сыграло свою роль в происходящем. — А, — говорит Хуа Чен, когда Бай Хуа входит в ресторан и приближается к их группе. Несмотря на то, что прошло всего несколько часов, вид Князя Демонов не может не радовать глаз. — Ты действительно пришел. — Конечно. Бай Хуа опускается на сиденье рядом с Хуа Ченом, невинно сложив руки на коленях. Он выглядит почти как скромный совершенствующийся, думает Хуа Чен, безмятежный и неприкосновенный. Вот только это не совсем так: на коже, выглядывающей из свободных рукавов Бай Хуа, видны следы укусов. Хуа Чен, для собственного спокойствия, зарывает руки в одежды и не думает об этом. — Надеюсь, я не помешал вам, — вежливо продолжает он. Мин И открывает рот. — Не помешал, — говорит Хуа Чен. Он бросает на Мин И очень приятный взгляд через край своей чашки, осмеливаясь возразить. К его чести, Мин И только закатывает глаза. — Мой... — Ши Цинсюань прочищает горло. — Мой господин, позвольте спросить… что привело вас к нам? Он то и дело переводил взгляд с лица Бай Хуа и обратно. Хуа Чен на мгновение растерялся, но потом понял, что дело в отсутствии маски, которую он обычно носит; черты лица Бай Хуа полностью открыты. Конечно, Ши Цинсюань и раньше видел его без маски. Но это было ещё в поместье, когда все быстро пошло кувырком. Теперь же у них есть время и возможность увидеть его воочию. Увидеть Бай Хуа таким, каким его никогда не увидят Небеса, — без маски и угрозы. Почему-то это не понравилось Хуа Чену. Как будто это был секрет, о котором знал только он, а теперь Ши Цинсюань и Мин И тоже в курсе. Глупости. Ведь это Хуа Чен пригласил их всех сюда. — В этом районе завелся призрак, — говорит Бай Хуа, не обращая внимания на внутренние размышления Хуа Чена. — Он был беспокойным, поэтому я лично разобрался с ним. — Беспокойным? — Умеренно, — уточняет он в сети духовного общения. Внешне его выражение лица ничего не выдает. Если бы Хуа Чен не разговаривал с ним наедине, он бы ни за что не догадался, что Бай Хуа уделяет остальным не всё своё внимание. — Но Небеса не обязаны быть в курсе всех моих личных дел. — Справедливо. Сидящий за столом Ши Цинсюань кивает. Видно, что он не знает, о чем говорить в обществен Непревзойденного. — Неужели? Я не слышал ни о чем таком поблизости. — Я бы удивился, если бы вы слышали. Да и вообще, я думаю, у Небесных чиновников сейчас больше забот, чем мелкие беспорядки в такой маленькой деревушке. — Забавно, что ты так говоришь, — проворчал Мин И. Это первые слова, которые он произнес с тех пор, как Хуа Чен вытащил князя Демонов из толпы. Бай Хуа наклоняет голову. — О? Почему это? — Я не думаю…, — пытается вмешаться Ши Цинсюань. Но Мин И не унимается: — Просто так получилось, что в данный момент Небесные чиновники действительно кое-чем заняты. Но ты, конечно, не вмешиваешься в эти дела, — говорит он. — Не так, как некоторые, конечно. Бай Хуа успокаивающе улыбается Повелителю Земли. Улыбка не выглядит угрожающей — на самом деле, все выглядит очень вежливо, — но этот обмен мнениями вызывает тревогу у Хуа Чена. По-видимому, как и у Ши Цинсюаня: другой бог поспешил налить еще вина, пытаясь разрядить обстановку на случай, если у них остались какие-то остатки… обиды. — Может быть, вы слышали, — говорит он с натянутой непринужденностью, — но в честь нашего Хуа Чена в эту середину осени было больше всего фонарей. Более трех тысяч. Все Небеса только об этом и говорят. Бай Хуа поворачивается к Хуа Чену и поднимает свой бокал в небольшом тосте. — Поздравляю, — говорит он. Это прозвучало так искренне, как удается только Бай Хуа. — Уверен, что это было заслуженно. — Это было слишком, — пробормотал Мин И. Обычно Хуа Чен был бы склонен с ним согласиться. Так оно и было, буквально до этого момента, пока он вдруг не стал защищаться. — Беспокойся о своих фонарях, — огрызнулся он. — Мои не для того, чтобы ты их оценивал. Ши Цинсюань бросает на него странный взгляд. — Я думал, ты ничего об этом не знаешь? Хуа Чен ведь так и сказал, не правда ли? Конечно, это правда, что он ничего не знает, но признаваться в этом перед Бай Хуа… Да и зачем? Он не обязан лгать, но почему он должен признаваться, что, по его мнению, его верующие недостаточно заботятся о нем, чтобы совершить такое подношение? Что плохого в том, что Хуа Чен думает, будто у него есть кто-то, кто всё еще поклоняется ему, как будто он этого заслуживает? — Это просто… непонятно, — решает он. — Я этого не понимаю. Бай Хуа с любопытством наблюдает за ним. — А что тут понимать? — Почему кто-то это сделал, — он рассматривает вино в своей чаше, не находя лучшего места, куда можно было бы устремить свой взгляд. — Зачем так стараться, даже не сказав мне, чего они хотят? Ни Ши Цинсюань, ни Мин И не находят ответа. Бай Хуа, подумав немного, спрашивает только: — А они обязательно должны чего-то хотеть?» —Никто не делает ничего, не получив чего-то взамен. Всегда есть скрытый мотив, — говорит Мин И. — Но мотив может быть любым, не так ли? — Бай Хуа наклоняется вперед, опираясь подбородком на руку. — А что, если человек просто хотел сделать это? — спрашивает он. — Или нашёл в этом удовлетворение? Будете ли вы считать такой мотив «скрытым»? Здесь Хуа Чен вынужден согласиться с Мин И. Он не обладает непревзойденным оптимизмом Бай Хуа в отношении людей, он знает, что все они глубоко эгоистичные существа. Он говорит Бай Хуа: — По моему опыту, люди редко поступают чисто по доброй воле. Кто-то может сказать, что поступает бескорыстно, но обычно за этим стоит какая-то связь, даже если она не выражена прямо. — Понятно. Он хотел бы сказать, что не видит вспышки разочарования на лице Бай Хуа, но Хуа Чен слишком внимательно следит за ним, чтобы это было правдой. Мин И пожимает плечами. — Ничего не поделаешь, такова природа. — Не думаю, что это правда, — возражает Ши Цинсюань. Он выглядит как-то неуместно в этой дискуссии, но его тихий голос звучит уверенно. — Я думаю, что люди переменчивы. Как ветер, — размышляет он. — Они постоянно меняются и приспосабливаются, мало-помалу. Бай Хуа улыбается. — Полагаю, вам виднее, Повелитель Ветров. Ши Цинсюань полуулыбается. Видно, что ему все еще не очень комфортно в этом странном ансамбле, в котором он оказался, но он справляется. — Итак, э… Милорд… — Можно просто Бай Хуа , — легко предлагает он. — Нет необходимости в формальностях. — Бай Хуа? — повторил Мин И, недовольно скривив губы. — Что это за имя? — Моё имя, — говорит Бай Хуа. — А что? Разве оно не подходит? Он произносит эти слова без злобы и угрозы. Ши Цинсюань все равно нервно отмахивается от своего друга-идиота, который, видимо, не заботится о том, чтобы обидеть бедствие. Хуа Чен многозначительно поднимает бровь на Повелителя Земли. Тот осмеливается сказать его гэгэ что-то грубое о его имени. — Мне кажется, оно тебе подходит, — говорит Хуа Чен. Мин И больше не возражает. — Конечно, — говорит он. — Почему бы и нет. Бай Хуа изящно отмахивается от него. — Ничего страшного. Я никогда не умел давать названия вещам. — Это… просто, — высказывает предположение Ши Цинсюань. — Не хватает поэтичности, — шутит Бай Хуа. — Не так уж и плохо, — настаивает Хуа Чен. — Я слышал и похуже. — Например? — Например, Умин. Бай Хуа на это смеётся. Это недолгий искренний смех, который, кажется, осветил всю комнату. Ши Цинсюань, немного шокированный, тоже смеётся, но тут же закрывает рот рукой, чтобы заглушить звук, что, в свою очередь, заставляет Хуа Чена фыркнуть. Мин И только закатывает глаза. — Не будь таким кислым, Мин И, — укоряет Хуа Чен. Он бросает взгляд на Ши Цинсюаня, который всё ещё смущенно прячет улыбку за ладонью. Он думает об их недавнем разговоре. О его словах, что у Хуа Чена больше друзей, чем он думает. Он вспомнил, как холодно отмахнулся, а потом бросил его на Осеннем фестивале. И все же Ши Цинсюань был здесь. Не в своей тарелке, в окружении Небесных изгоев, и всё равно полный веселья. Возможно, в его словах была доля правды. Может быть, Хуа Чен был счастливее здесь. С ними. — В конце концов, ты в кругу друзей, — легкомысленно говорит он. — Наслаждайся.