Кто смеётся теперь?

Удивительно. Совершенно удивительно. Он едва ли ожидал этого после стольких неудач, но… Но вот оно! Идеальный Борис, лежащий на полу в позе эмбриона, свежевыплюнутый из Чернильной машины. Он выглядел таким невинным, почти ребенком. Его ребёнок, думал Джоуи, и его лицо расплылось в улыбке. Наконец, после более-менее ужасных ошибок, ему удалось создать идеальную, живую, дышащую мультяшку. Конечно, ему, возможно, пришлось убить, чтобы достичь такой выдающейся цели, но кто в самом деле мог его за это винить? Кто, обладая силой оживлять нарисованных чернилами существ, упустил бы такую возможность? Кто позволил бы отбросить такой потенциал только потому, что он требовал небольшой жертвы? Ответ: никто. И Джоуи Дрю, конечно, не был никем. Страдальческий стон поймал его, разбивая пузырь удовлетворения, в котором он плавал. Существо - рёбра слегка торчали сквозь кожу, круглые глаза светились желтым, нижняя часть тела плавилось в смеси искореженных костей и штанов - поднялось с земли и двинулось к ничего не подозревающему волку, протянув руку, чтобы схватить его. Отвращение Джо переросло в ярость. Через секунду он добрался до своего топора, всегда полезного на случай, если из Машины выползут проблемные адские отродья. Как он посмел! Даже пытаясь смахнуть капающие чернила кончиками пальцев на самое совершенное из его творений! Он взмахнул оружием, и беззубое существо закричало от боли. Сначала рука, потом голова, затем туловище, пока оно не превратилось в ту же жидкость, из которой родилось. Борис вздрогнул, не проснувшись, но скоро проснётся. Он должен был доставить его в безопасное место. Когда он тащил бедное антропоморфное животное прочь, Джо просто не мог этого понять. Никогда он не был так близок к тому, чтобы его идеальный результат тоже обернулся к провалу. Может быть, Машина немного подействовала. Возможно, ритуал немного отличался. Вскоре он перестал задаваться вопросами и совсем забыл об этом. Или. Может быть. Всё потому, что Уолли не был единственным, кто был принесен в жертву.

***

Это было невыносимо. Совершенно невыносимо. Сэмми не мог думать. И когда он попытался, всё его тело болело так сильно, что он не мог этого терпеть. Но ему нужно было подумать. Он должен был что-то придумать, что-то придумать. Кто он такой? Сэмми, да, это он знал. Кем он был? Боль усилилась, но он попытался продолжать. Он не знал, было просто больно. Что ему нужно? Он чувствовал, что горит, но продолжал думать. Его светлая сторона, его сердце. Сердце, сердце, сердце, где он мог взять свое сердце? Животное! Его голова разлетелась черными каплями, и он упал на землю. Мгновение, и чернила начали меняться на его шее. Животное. Да, это был ответ, у животного было всё, что ему нужно, если бы у него было животное, он бы вернул Уолли своё сердце, он был бы снова наедине с кем-то целым стабилен. Его тело болело, когда он привязывал волка к столу, его глаза дергались, когда он открывал его грудь (он чувствовал, как они скользят по его лицу, как будто таяли в печали. Он остановился, прежде чем разорвать животное на части, неуверенный. Он не хотел этого делать, он не знал почему. Но он должен был снова стать целым), его руки дрожали, когда он схватил сердце и тянул, тянул, тянул его от ребер. Животное упало замертво, и сердце было втянуто в его черное, жидкое тело. Он что-то почувствовал, смятение, туманные воспоминания, потом лучше, а потом... хорошо. Он был в порядке. В его голове звучали голоса, которые кричали и плакали, но он привык не думать только о себе. Как он к этому привык, почему он к этому привык? Он не знал. Он посмотрел на животное, и на этот раз его глаза действительно растаяли. Они стекали по его лицу золотыми потоками, и он не мог перестать смотреть на то, что сделал, почему ему было так плохо, почему он чувствовал себя так, словно убил кого-то дорогого ему? У Бориса внезапно отвисла челюсть, и он посмотрел так, как смотрят собаки, когда высовывают язык и растягивают уголки губ до самого начала рядов зубов. Он выглядел так, словно улыбался, наслаждаясь собой. Он выглядел так, словно смеялся. Сэмми тоже рассмеялся. Он смеялся сквозь слезы, и он не знал, почему он это делает, но он чувствовал, что это правильно, как будто он тоже должен был это сделать, так как это делал волк. Смех должен был исходить из их ртов одновременно, даже если ему совсем не хотелось смеяться, не так ли? Но он не мог подавить это ужасное чувство - кто на самом деле смеялся? Это был Борис или он? Кому что показалось смешным? Он не мог знать, и это сводило его с ума. Он свернулся калачиком перед трупом и смотрел на него тающими глазами и всхлипывающим смехом, молясь, чтобы оно сказало ему, ответило ему. Кто сейчас смеется? Я или ты? Он не получил ответа. Он написал первый вопрос на стене. Стена, это звучало похоже на что-то знакомое, очень близкое, очень близкое ему, его сердцу. Стена, стена, стена, стена, стена, стена, стена, стена, стена, стена, стена, стена, волк, стена, волк, стена, стена, Борис, Стена, Борис, Стена, Борис, Стена, Стена, что это было? Что это было? Что эТО БЫЛО? Он выбежал из комнаты и спрятался этажом ниже. Он больше не мог выносить этого зрелища. Он пытался, он пытался сделать всё, чтобы смыть это с себя, он молился своему Спасителю, он пел и музицировал, он приносил жертвы, он носил маску. Но он не мог перестать думать об этом смехе, смехе, который никому не принадлежал, ни ему, ни волку, и который преследовал его каждую секунду, как призрак братоубийства. Кто сейчас смеется? Я или ты? Он не знал, не мог знать. Все, что он знал, это то, что он не был целым, и это сводило его с ума.