Всё зря и ни к чему

Это просто дерьмовый день, это просто плохая ночь, Это просто такая жизнь, это не стоит всех этих слез (с)

"Боже, ну и зря же мы всё это затеяли". Вот слова, которые Альфред ни за что не должен произносить даже в мыслях. Они преследуют его по пятам, прищёлкивая зубами, но оборачиваться нельзя ни в коем случае. Всё хорошо. Они с Иваном любят друг друга. Конечно, это непросто - найти время, лавировать между внешней политикой и собственными чувствами, не вызывать подозрений и насмешек... И не злиться тоже бывает сложно. Впрочем, ничего такого, с чем нельзя было бы справиться. Ведь они нужны друг другу, верно? Они знали, что разные, когда шли на сближение. Ничего не изменилось; в смысле, всё не хуже, чем раньше. Разве что эти выборы уже не несут надежды, ни капельки; Америка болтает без умолку, боясь, что Россия спросит, и не зная, что бы ему ответить, но Россия не спрашивает. Он всегда так - ему не интересно, он уже всё это видел. Отвечает односложно, заваривает чай и разваливается на диване перед хаотически мелькающим экраном телевизора. Альфред обиженно окликает: - Эй! Было не так-то просто к тебе приехать! Иван реагирует тем, что прячет лицо - словно намекает на головную боль, которая не оставляет их обоих, пока они рядом. Джонс находит этот жест попросту оскорбительным. - Тогда, я тебя умоляю, перестань говорить о политике! - Брагинский повышает голос, чтобы перекричать юмористов, кривляющихся на одном из каналов, вместо того, чтобы сделать тише звук, и Америка невольно сжимает зубы. Чуткость и толерантность! Его в последнее время многое доводит, но не надо об этом думать, не стоит думать вообще: должен же остаться хоть один лучик света в тёмном царстве этой пропитанной пессимизмом и запахом сигаретного дыма квартиры. Мерцание экрана не в счёт. - Мы могли бы найти компромисс... обсудить важные вопросы... - придвигается ближе Альфред, осторожно садится рядом и пытается накрыть руку России своей, но не успевает - Россия, то ли нарочно, то ли специально, берёт кружку двумя и мрачно возражает: - Я всегда готов к открытому диалогу - в присутствии опытных дипломатов, разумеется. Хочешь? Хоть завтра же. - Ты мне не доверяешь? - уточняет всерьёз задетый Америка. Иван лишь едко смеётся в ответ: - Ты тянешь меня на дно. Все их разговоры заканчиваются ничем. Каждый чёртов раз - можно подумать, уже не осталось надежд на снижение напряжения. Когда-то раньше им уже так казалось - и по итогу всё изменилось со временем. Изменилось настолько, что у них появился шанс - а теперь Россия ведёт себя так, словно хочет запустить всеми их надеждами Альфреду прямо в лицо, разбив очки. Не может же такого быть, чтобы это были только его надежды? И в горе, и в радости?.. Ивана послушать - так никакой радости в мире не осталось вовсе. Он пророчит масштабные, неизбежные бедствия тут и там. И хоть объятья его всё ещё полны теплоты и заботы, хоть он готовит блинчики, нарочно встав пораньше, чтобы успеть к тому моменту, когда Америка проснётся... Бесконечное мрачное недовольство просто сводит его с ума. Неужели Россия не думает, что всё возможно? Что мир можно изменить, если только захотеть, и наполнить его всем тем, что нужно именно тебе? Впрочем, в это мало кто верит. Альфред хотя бы старается. - Посмотрим новости? - предлагает он. Иван в ответ смотрит на него так, словно он предложил выпить яда и совершить романтическое двойное самоубийство. Парное, как вид спорта. Америка не обращает на это внимания - тянется за пультом от телевизора, и вот они уже погружаются в водоворот авиакатастроф, терактов, природных катаклизмов и абсолютной паранойи. Сообщения сменяются каждые пять минут - одно удручает больше другого, но все они произносятся ведущими с улыбкой на лице. - Нравится? - цедит Россия. - Всё можно исправить! - заверяет его Альфред. - В наших силах предотвратить глобальное потепление, привить населению толерантность и сделать так, чтобы повсеместно господствовало хорошее настроение! Нам-то с тобой известно, что страны - совсем как люди, а люди меняются, так? Ты же можешь измениться ради меня? - очередная попытка взять его за руку проваливается с треском. Иван бормочет что-то неразборчивое себе под нос, встаёт, хлестнув Америку полой халата по носу, и уносит чашку на кухню. Всего лишь предлог. Потом он пойдёт курить. Это просто убивает - в прямом смысле, курение вредно для здоровья. Сибирь горит каждое лето - неспроста же! Но все доводы оказываются бесполезными - Россия пожимает плечами и чиркает спичкой. От его непроходимого упрямства у Альфреда сами собой сжимаются кулаки и переполняется, казалось бы, бесконечная чаша терпения. Жаль, что выплёскивающийся из неё гнев тоже огненный по своей природе - действительно, так и до пожара недалеко. Действительно, приходится удалиться в гостиную, чтобы остыть. Это сложно - и дело даже не столько в неугасающем экране телевизора, где у ведущих новостей никогда не кончаются глобальные катаклизмы, о которых можно поведать; ведь скоро Иван вернётся и, конечно, будет тыкаться своими никотиновыми губами Америке в шею, а пожелтевшими пальцами обнимать за плечи. И всё завоняет дымом, и улыбка Альфреда станет насквозь фальшивой, ведь он так отчаянно пытается бросить курить! Боже мой! И ему удастся - а Россия, если продолжит в том же духе, сдохнет, ну или что там случается с воплощениями, когда в лёгких кончается кислород и живое место. Нет, нет! Да что же это такое... Надо продолжать надеяться. Всё станет лучше, что бы там Иван ни говорил. Никто не запретит им видеться - это просто слухи. Никакой Третьей Мировой, они обещали! Может, даже санкции снимут - хоть и отказали в прошлый раз, почему бы не верить в хорошее? Если любят свою страну, должны любить и её воплощение - и прислушиваться к его словам. На Россию, конечно, это правило не распространяется, но его и в целом легче ненавидеть. Это, по крайней мере, безболезненно. Он совсем не кажется опасным, когда засыпает рядышком, уткнувшись Альфреду в ключицы. Во сне он вообще лучше всего - тихий, уютный, покорный любому движению, как в девяностые... Америка смотрит на свои руки - они двоятся, ну да, он же принял таблетки, он следует указаниям, он знает, что там, впереди - светлое будущее. Или что-то немного менее коммунистическое. Поцелуи Ивана будят - он приоткрывает глаза; ласково, слегка неразборчиво от недавней дремоты спрашивает: - Не спится? - и почти улыбается. Альфред задаёт ему встречный вопрос: - Ты любишь меня? - Глупый, - говорит ему Россия, беззащитно прижимаясь щекой к щеке. Но это не ответ. Это не ответ, а значит, нет права ждать, что Америка будет честен, когда ему зададут сокровенное: - А ты меня? Иван, в общем-то, и не хочет слышать. Он переворачивается на другой бок и снова погружается в сон - ему всё равно, как всегда, наплевать, как будто ничего не меняется, как будто всё так, как должно быть... Последняя соломинка ломает спину верблюда, и Альфред открывает ящик прикроватной тумбочки, где, он знает, хранятся иголки и нитки. Отвечает беспечно: - Узнаем завтра из новостей. Острие легко пронзает кожу чуть ниже губы. Этого нельзя не почувствовать. И когда Россия не открывает глаза, делая вид, что продолжает спать, Америка просто теряет над собой контроль от злости. За что они так друг друга мучают, в самом деле? Ради чего всё это? Можно ли ненавидеть друг друга сильнее? Быстрыми, неровными стежками, белыми нитками, он сшивает Ивану рот, некрасиво, но крепко. Вот и всё. Никаких больше сигарет и дурных вестей. Ноль недопонимания - они будут обниматься и держаться за руки, выражая свою любовь. Они не будут вступать в словесные перепалки. Мир и согласие. И запах дыма исчезнет. Переговоры окончены. Теперь только... Уйти на кухню, завернувшись в чужой халат с крошками пепла на рукавах, выкурить косяк травы и включить на фон какой-нибудь круглосуточный новостной канал, чтобы было подо что листать новостную ленту - одну из или все по очереди. Катаклизмы, взрывы, поножовщина, геноцид. Парочка изнасилований на сладкое. Наркотик действует, и Америку отпускает, он расслабляется. Ничего, ничего страшного. Если приступ паники повторится, всегда можно закинуть ещё пару таблеток сверху. Жизнь такая - надо просто усердно работать, надеяться, нет, верить в лучшее, и тогда... А если не поможет, есть много способов. Впрочем, чувство лёгкости оказывается обманчивым. Оно, как и многое другое, не связывается с Россией. Никак не вылечить и не повлиять - оседает комом в животе. Очередные выражения ненависти и недоверия - с обеих сторон. Угрозы летают туда-сюда, словно грифы над падалью или ядерные снаряды, кухня мгновенно превращается в поле боя, а Альфред валится на стол и прижимается к нему как можно плотнее - это память обо всех годах, обо всех тех случаях, когда он не знал, был ли прав, но продолжал идти вперёд с всё тем же набором инструментов - вера, надежда... Что там ещё? Любовь? Америка никогда и никого ещё не любил настолько сильно. Это чувство даже более оглушающее, чем искусственный транс. Точнее, оно наоборот - оживляющее, удушающее, волнующее, в нём нет совсем ничего от покоя и уверенности. Вопреки собственной выгоде или даже выживанию - на что это похоже? Разве все не говорят, что ты должен полюбить сначала себя? Но если бы так и было, ни одни отношения никогда бы не начались. Люди не стали бы касаться того, что в будущем скорее всего разорвёт их на части. Страны вообще так не делают - понятно почему, но пока не попробуешь - не узнаешь. Иван уже пробовал - уже знал, когда они начинали, так что, если бы он любил себя больше, он бы продолжал делать вид, что ничего не происходит. Они бы не ссорились и не молчали так долго, а целовались бы и болтали, как обычно. Внешне всё было бы прекрасно, а когда настал бы подходящий момент, чтобы истекать кровью и переживать смерть чего-то настолько прекрасного в муках не меньших, чем при его рождении, Америка вдруг обнаружил бы, что в этом он одинок. Вторая сторона конфликта успела хорошенько к нему подготовиться. Если разрыв неизбежен, лучше начать дистанцироваться заранее. Хоть по шажку. Так будет проще обоим - если оба понимают, что происходит. Или, может, взять вину на себя, стать попросту невыносимым, чтобы второму было легче смириться с потерей и в конце концов всё показалось правильным... Альфред знает всё это тоже. Знал и вчера, и годами раньше. Его добивает сопоставление теории и практики - так метко, что не помогает даже марихуана. Он закрывает глаза, и плечи его трясутся от беззвучного плача, а губы психоделически кривятся, едва не стекают тонкой струйкой вниз по лицу, чтобы не вырвался наружу почти что звериный крик. Его, словно палачи в день казни, окружают вещи России - и этот дурацкий, пропахший никотином халат, и голуби, стучащиеся в окно, присев на узенький подоконник, и тётки с наклеенными улыбками на экране, и... Они оба слишком упрямы, потому-то всё это и затеяли. Зря, конечно. Никаких шансов. Монетка заколдована, а кости утяжелённые - всегда выпадает либо решка, либо мало очков; ещё могут выпасть дожди - на Москву, не иначе как чтобы добить. Но, с другой стороны, если бы с ними никогда не случалось совсем ничего хорошего, это закончилось бы, не успев начаться. Америка знает и не ошибается - когда он уже готов вытащить из скинутых на пол ранним вечером джинсов пистолет и застрелиться хоть на денёк, чтобы сбежать от избытка чувств и мыслей, Россия осторожно прокрадывается на кухню - голышом, как спал, и с ртом, шитыми белыми нитками, как эти никудышные отношения. Садится рядышком, приобнимает за плечи. Уменьшает на пульте звук телевизора, приглушая плохие новости. И морзянкой настукивает Альфреду по ладони: "Не грусти, завтра всё будет получше..."