Предатель

      Крутые ступени были такими же скользкими, как прошлой ночью. Дождь вторые сутки хлестал через узкие бойницы, заливая лестницу северной башни водой. Вчера он торопливо спускался вниз, прикрыв фонарь плотной тряпицей, чтобы свет не привлёк внимание дозорных. Сегодня фонари несли конвоиры. Связанные за спиной руки мешали пленнику ухватиться за деревянные перила, и он, с опаской ступая по мокрому камню, думал, что жизнь его может закончиться немного раньше, чем постановил трибунал.       — Скажи, Симон, тебя околдовала ведьма? Опоила чем-то?       Падре-падре, какое глубокое страдание было написано на твоём лице во время допроса. Ты не мог поверить, что тот, кого ты знаешь с пелёнок, оказался предателем. Пёстрая толпа наполняла широкий двор замка. Каждый из тех, кто вчера кланялся ему при встрече, сегодня норовил половчее запустить комом грязи в лицо, достать плевком или ударить обидным словом.       — Собака! Гадюка! Змеиное отродье! — выкрикивали они.       Симон только прикрывал глаза и склонял голову ещё ниже. Бедняги, что же с вами станет?       Накануне ему оставалось совсем чуть-чуть до успеха, и до сих пор ещё теплилась в его душе надежда: перед тем, как сбежавшаяся на крик дозорного стража повалила его на землю всего в нескольких шагах от назначенного места встречи, Симон успел кинуть в кусты свёрток с планом городских укреплений. Найдут ли его люди Германа? Сообразят ли, где спрятан потайной лаз? Если же нет…       Древко копья больно ткнуло его под лопатку, когда он споткнулся о грубые ступени наскоро сколоченного эшафота. При старом князе публичные казни были редким делом, но за последний месяц нетёсаные доски помоста и дубовая плаха успели порядочно пропитаться кровью — преемник Филиппа Одноглазого был скор на расправу.       — Верой и правдой служил Симон Хромой нашему князю с юных лет! — по традиции глашатай, заняв место рядом с палачом, рассказывал собравшимся о вине приговорённого к казни. — Но едва тот отправился в Райские чертоги, раскрыл Симон свою чёрную душу…       Зрители беснуются, требуя немедленной расправы. Можно ли их строго судить? Они злы и напуганы. Они чувствуют, что Господь оставил их, и скоро сами они так или иначе последуют за Симоном. Третий месяц город держит осаду. Его мудрый сюзерен убит, новый правитель глуп, жесток, честолюбив и жаден, а один из воевод оказался предателем…       — Смерть! Смерть! Смерть!       Что будет с вами теперь? У вас нет шансов против армии Германа. Город падёт, враг сожжёт его дотла, разрушит дворцы и храмы, затопчет сады, сотрёт с лица земли всё, чем славен древний Тирс, уничтожит бесценные коллекции книг и картин, перебьёт всех жителей, и двинется дальше, вглубь страны, сея смерть и разруху.       Если же пройдут люди Германа по пути, указанному на карте, что нарисовал Симон, то попадут прямиком в княжеские покои. Да, Симон, ты предатель, ты желаешь смерти тому, кому всего месяц назад на этой же площади присягал на верность, и сам себя за это ненавидишь. Но до чего же больно знать, что скоро ничего этого не будет: город превратится в пепелище, друзья твои погибнут в бою, и не останется даже памяти!       Герман отважен и хитёр, он старый вояка, вся жизнь его прошла в походах, и военачальники его такие же, как он, но и они не из железа сделаны. Когда последний раз они спали на перинах и одевались в парчу и жемчуга? Когда видели сразу столько золота и дорогой утвари? Богатое убранство вельможных имений вскружит им голову. Захватив город без боя, они захотят отдохнуть после долгого похода и утомительной осады. Они возьмут себе наши дома, они возьмут себе наших женщин, они присвоят наши титулы, они станут собирать наши налоги и решать наши споры… Герман будет достойным правителем Тирса. Недаром же его боготворят собственные солдаты, а все наёмники мечтают вступить в его войско. О лучшем наследнике Одноглазый Филипп не мог бы и мечтать.       Мокрая от дождя поверхность плахи неприятно холодила левую щеку. «С тяжёлым сердцем ухожу к тебе, Отче. Если бы знать, если бы знать… Слава великому Тирсу!»