Больные мечты

Наверное, тот, кто возьмет в руки эту записную книжку, постарается выкинуть её после прочтения первых двух страниц. Хотя кто знает. Мало ли на этом безумном шарике живёт извращенцев? Если ты это читаешь, если ты ещё не бросил эти разрозненные бессистемные заметки в огонь или не порвал в клочья, то То что? Написал и не понимаю, как продолжить. Странным образом у меня переплетаются описания болезней с мыслями не по делу. Может, я хотел предупредить неведомого читателя о чем-то, что собираюсь написать? Но что я хотел поведать? Столько мыслей в голове, что уже не ухвачу верную. Хотя кому нужны мои обращения. Глупо обращаться к читателю, которого нет. Пишу и… зачеркиваю. Закрываю книжку, не запомнив страницы, где всё это писал. Из пометок на полях журнала мои воспоминания давно уже переросли в рассказы, не умещающиеся и на нескольких страницах карманного формата. Но сейчас я лишь зря трачу время, вымучивая из себя слова и мысли, а тем временем машина остывает. Двигатель уже не заводится, блок, который мне настрого запретили даже трогать, когда показывали, как пользоваться всеми приблудами, выглядит как-то необычно — металл корпуса будто вдавлен вовнутрь непонятной силой. Рычажки и переключатели не откликаются, сколько не щёлкай. — Всё, — говорю. — Сдох. Наверное, я забрался слишком далеко. Вокруг только темнеющий в сумерках лес и вездесущий осенний холод. Со стоном выползаю из машины и хлопаю дверью. Ботинки утопают в сырых опавших листьях, на тугую шнуровку мгновенно налипает мелкий лесной мусор и колючки. Ничего и никого, на многие километры вокруг. А ведь должен был прыгнуть в какую-то деревушку, но снова промахнулся. И видимо, в последний раз имею право пнуть развалюшку по колесу, сетуя на неудачный прыжок. Пинаю и бреду куда-то вглубь леса, выхватывая из тишины смутные звуки бегущей воды. — Направляющему механизму хана, а я здесь совсем один и нет больше никого, кто мог бы мне помочь, — глубокомысленно изрекаю, глядя на свое отражение в запруде у ручейка, больше похожей на лужу, покрытую тонкой корочкой льда. Только тот ручей звенит поблизости, да и он теряется где-то недалеко, наверное, уходит под землю. Но если стоять рядом, здесь, у запруды, разбавляет мёртвую тишину. Ни птиц вокруг, ни зверей. Или, быть может, я просто разучился их слышать. Звук собственного голоса успокаивает, убивает ощущение одиночества, потому не молчу. Не могу молчать, иначе с непривычки можно и сойти с ума. Опускаюсь на корточки у воды, снимаю перчатки, ловлю пальцами давно забытое ощущение — струйки ледяной воды по горячей коже. Говорю тихо, будто сам себя убаюкиваю. — И что с этим делать, я понятия не имею. По совести, надо немедля бежать на помощь к тем, кто этого просит и жаждет, хоть бы в ту деревушку. По уму — аппарировать к людям, которые смогут починить машину, а заодно накормить меня, хотя это дело десятое. Но я… Я невесть где, в затерянном уголке мира, возможно, на самом его краю. И ничего не слышу. Впервые за долгие годы. Ловлю себя на мысли, что не хочу уходить, но опасаюсь оставаться. Особенно наедине с собой среди оглушающей тишины. — Вот, Первый. То, что ты искал годами. Выход. Решение твоей самой главной проблемы. Шанс на исполнение самого горячего твоего желания, — смеюсь, осознавая, и отражение, подрагивая, хохочет вместе со мной. — Ты, Первый, глупец, каких поискать. Замотался по городам, забегался. А еще считал себя пилигримом, дурак!.. Думал, что видел почти всё, что есть на свете и не вспомнил, что остались ещё безлюдные уголки… — Знать бы ещё, по какую сторону барьера ты оказался, идиот, — добавляет отражение, подумав. — А нафига? — безалаберно откликаюсь. — Я здесь. Где это «здесь», я не имею ни малейшего понятия, но меня это «здесь» устраивает. Отражение молчит. Подбирает аргументы. — Ты замëрзнешь насмерть, движок-то всё. Согревающие чары берут много энергии. Да и когда ты уснёшь — а ты ведь не железный, — чары вскоре иссякнут, вот тогда точно окочуришься. Да и есть ты что собрался? — Лес, — мотаю головой. — Дичи навалом. — А ты у нас бывалый выживальщик, я погляжу. Охотник, твою мать. — Да я тот ещё охотник, ты не знал? — Ага. До блядей ты охотник. Смазливых шлюшек, сытной жратвы и теплой постели. Откуда бы тебе в лесу выживать, исконно городской крысе?.. Бросай машину и выбирайся, придурок. Не стал спорить. Молчит. Заткнулся. Вот и славно. Поднимаюсь на ноги. Не чувствуя пальцев, натягиваю кое-как перчатки. А ведь прав тот ублюдок, нужно что-то делать. Предпринимать какие-то действия, искать выход из положения, опять что-то выдумывать. Три патронуса улетают в черную бездну неба. За тучами не видно ни звёзд, ни луны, ни магловских самолётов. Да и самих туч уже не видно. — Настала пора сдувать пыль с древностей, — бормочу и открываю багажник. Надежды на людей почти нет. А если кто-то и придет на мой призыв, то быстро им меня не отыскать, потому надо бы подготовиться заранее к холодной ночёвке, машину сейчас бросать совсем не хочется. Может, палатка ещё не совсем истрепалась, может, даже, удастся наскоро пополнить запасы воды и растопить печку — когда-то же она работала, так с чего бы ей внезапно сломаться?.. А там и кровать, и стол, и даже еду в печке разогреть можно. А если и запасы консерв целы, если и душевая система работает — то я не просто спасён, я в полноценном отпуске на природе, пусть и внеплановом. Но ведь когда-то это должно было произойти. Когда-то я должен просто успокоиться и подумать в тишине. Забыть о постоянном бегстве от самого себя…

***

Когда-то я ещё искал выход, как жить, не имея возможности постоянно возвращаться домой. С тех пор много чего осталось для туризма и прочих забав среди дикой природы — какие-то магловские наборы, ножички, тонкие книжки с картинками съедобной жратвы, та же одноместная магическая палатка. В то время я скупал подобные штуки, не предполагая, что вся практика уйдет в город. Думалось, что даже если и придется мотаться по населенным местам, то у каждого города есть свой диковатый пригород, до которого можно доползти. А там уже разбить лагерь на одного человека и спокойно жить в ожидании следующего «вызова». Хотелось, чтобы так, но ведь так не могло быть. И снова расплата за глупость — глупость молодую, дерзкую, чересчур самоуверенную. За идиотскую попытку совместить желаемое с необходимым жизнь тоже умела карать — прожжëнными или потерянными вещами, сломанными приборами, порванными в спешке палатками и спальниками, а более всего — латанной-перелатанной одеждой со следами неуклюжих ночëвок на земле. Такое чучело было сложно представить в качестве медика, да и вечная спешка и вечное разгильдяйство… Вскоре затея с кемпингами надоела, тем более, появилось в моей жизни чудо, сочетающее в себе сложный комплекс высшей пространственной магии и техники — редкий подарок. С появлением машины жизнь изменилась кардинально. Удобства моей развалюшки стали внезапным, каким-то прекрасным открытием по сравнению с той глупой затеей с палатками и кострами. Удобно, просто, быстро. Так я почти породнился со своим просиженным водительским креслом, постоянно переполненной пепельницей, потëртой и потрескавшейся кожей салона. Я жил в ней, сетовал на неё, гордился ею. Она заменила мне дом, я много лет доверял ей свою жизнь. Почти что живое, родное скрипучее существо… У каждого есть своё уютное место. Свои родные координаты, открытые только для него одного во всем мире. Точка на карте, к которой, возвращаясь, питаешь нечто, не описанное ещё словами, не обозначенное ни в одном трактате по ментальным и психологическим наукам. Чувство, не имеющее названия, именуемое ошибочно ностальгией или просто уютом, но именно, что ошибочно. Уютных мест — необъятный океан, успевай находить. Родных мест, пробуждающих в душе то самое неназванное чувство — чрезвычайно мало для одного, но много вокруг каждого. Это может быть всё, что угодно, и, возможно, кто-то бывает там ежедневно, даже не угадывая, что кому-то это место ближе, чем собственная постель. Никто, кроме одного человека никогда бы не подумал и никак не сумел бы понять, что именно тут кто-то когда-то был счастлив просто быть. Что здесь кто-то находил успокоение и любовь, забывал о повседневных тревогах, находил уголок, где стихала грызущая боль. Никто не заметит, никто и не подумает, в жизни не угадает, потому что это может быть самое обычное место. Уголок за шкафчиком на тесной кухоньке отчего дома, проеденное молью кресло у окна гостиной, в котором вязала по вечерам мать, тёмное местечко за колонной на станции метро, сараюшка на краю городка, где так удобно спрятаться и забыть всë… Домик на дереве, где сбывались мечты и придумывались вселенные, любимый столик в библиотеке или кондитерской, лавочка в отдаленном уголке цветущего сада, гамак, протянутый меж двух яблонь, по весне осыпающих тебя нежным тёплым снегом. У каждого, абсолютно у каждого есть то место, где хочется задержаться на пару минут подольше, присесть и просто замереть, успокаиваясь, прислушиваясь. Есть и предмет, вызывающий то самое чувство, напоминающий о чём-то далёком, уютном и тёплом, что было и не вернётся никогда, но останется в сердце и памяти. Бабушкино кресло-качалка с облезлым лаком на подлокотниках, собачья лежанка у камина, детский башмачок, обрывок ленты, счастливый трамвайный билет… Всё это есть и понятно знающим, невидимо для непосвящённых. Создано кем-то для кого-то, зачастую и непонятно, для кого именно, для кого на самом деле… Вспышки памяти, яркие, не затуманенные романтической дымкой образы перед глазами. Ключи от машины. Развалины и старый, истерзанный жизнью дуб, покрытый шрамами надписей. Почти съеденная временем записка, текст которой понятен только двоим. Одного из них давно уже нет на свете, а бумажка всё ещё в бардачке. Секундное замешательство — и мысли текут всё дальше, глубже. В дебри, куда лучше бы никогда не заглядывать, потому что там они. Люди. Глупые в своей любви и невыносимые в заботе, одинокие и часто безумные от одиночества, угасающие, но обретающие надежду каждый раз вновь и вновь, украдкой принимающие любую толику тепла, которую им согласны дать… люди. Озлобленные, жестокие, несчастные, жадные, опасные, восхитительные, многогранные. Люди тоже у каждого только свои. У кого-то их уже нет. Кто-то по ошибке считает своими посторонних. Кто-то стремится любить всех и отчаянно хочет, чтобы хоть кто-то любил его. — Зачем это… Что… Смахиваю с лица незримую паутинку тоски. Неужели ради этого стоило оказаться в полном одиночестве?.. Неужели, поэтому?.. Нет. Чушь какая-то. Показалось.

***

Палатка держится, хоть стенки и раздуваются под тугими порывами ветра. Трещат поленья, много лет ждавшие своего часа. Надо же, а я ведь и не успел почти в ней пожить. Всё на своих местах, почти не тронуто мной и временем. В ящиках пусто, на столе задубевшие крошки, в сундуке у стола — банки с консервами, посуда и снедь, уже давно не пригодная для употребления. Жалею, что не обновлял чары, но ведь не было необходимости. У кровати нашлись пузырьки с таблетками. Срок годности уже давно истек, да и они не нужны. А вот пара бутылок вина очень кстати. Потому что сегодня самый настоящий праздник с привкусом траура. Почти похороны, выпавшие на день рождения. Сегодня я совсем один. И больше никого нет и не будет рядом, потому что все либо мертвы, либо давно уже отвернулись и постарались забыть… Неудивительно, но отчего так… Каждого я могу вспомнить. Не просто по имени, а по тому, что видел в них сам и что было в их головах. Каждого мертвеца я помню в сотни раз лучше, чем ещё живого, но уже покинутого, пройденного или ушедшего. Каждого своего мертвеца… И все же одного я помню лучше прочих. Но слишком страшно и горько вспоминать. — К черту. Не сегодня. Не сейчас. Уйди… Но он уже здесь, в моей голове. И ни за что не упустит возможность предстать вновь. В полный рост, с гордо поднятой головой, с вечной усмешкой. Я вижу тебя, перестань красоваться. Да, ты был таким… И сейчас я вижу тебя тем же, но я помню, что тебя давно уже нет. Я не куплюсь на это снова, хотя так хочется… — Ты был всем. И ушёл просто так. Я не могу тебя забыть, но и любить дальше не способен, потому что какой толк любить приведение человека, так позорно сбежавшего от меня. — Всё не просто так — ни смерть, ни моё присутствие. Пока ты обо мне помнишь и думаешь, я здесь, — он смеётся также, как и тогда, при жизни. По коже бегут мурашки. Руки дрожат. Почему сейчас… — Нет. Ты лишь проекция моего больного воображения. Мы оба знаем, что тебя больше нет. — И все же я стою перед тобой. Ну же, давай поговорим, пока есть возможность. Пока мы один на один. Может, я и проекция, но чертовски подробная и прекрасная. Спасибо, что запомнил меня именно таким. — Я бы хотел тебя забыть. — Может, так было бы и лучше, но не сейчас. Ты ведь не просто так обо мне вспомнил в час тишины. Значит, есть что-то важное, что ты хотел бы мне сказать. — Нет. Я сказал тебе всё тогда. Скажи я сейчас, что в последний раз плакал, когда держал на руках твою мертвую тушку, ты рассмеёшься мне в лицо. Любая искренность тебя смешила. Я не могу себе позволить быть искренним сейчас. — Прости меня, — улыбка исчезает с его лица. Улыбка демона-искусителя, ухмылка гения, познавшего всё в этом мире, кривая усмешка, не предвещающая ничего хорошего — я помню каждую секунду, когда видел его гримасы, и всегда он так или иначе улыбался. Но сейчас я вижу новое выражение, меняющее лицо полностью и целиком. Он впервые не корчится и не строит из себя невесть что. Я впервые вижу его таким. Помрачневшим и угасающим. — Ты таким не был! Я никогда тебя таким не видел, я представляю всё совсем иначе, значит… — Хреновые ты, значит, ловишь глюки, — он улыбается, но опять не так, как я жду. Словно бы выдавливая из себя улыбку. — Либо не хочешь вспоминать плохие моменты. — Я только их и помню. Неужели у нас вообще были хорошие, Ян? Просто ты никогда не подавал виду. — Были. Поверь, мой мальчик, у нас с тобой было всё. Весь мир был у наших ног в те чудесные времена. И мы валялись у всех в ногах, всякое было. А у тебя, быть может, еще получится снова пережить моменты победы и триумфа. — Не получится. Без тебя не получится никогда, ты же знаешь. Нет никого, кто заменил бы тебя. — Я знаю, — он садится на коврик у печки и вытягивает ноги. — Что бы ты не думал сейчас о своей ненормальности, чтобы ты не придумал себе в объяснение нашего разговора… Я знаю всё, что было потом. И я… Мне жаль, что всё так сложилось. Я не думал, что среди моих друзей не найдется ни одного достойного человека. Прости меня, если сможешь. Я не хотел бросать тебя тогда. Не хотел, чтобы тебя сломали. — И поэтому решил сдохнуть, идиот!.. — Ральф забывается и вскакивает с кровати. — Нет. Я не мог… Просто не мог тогда отступить. Если ты… Если у тебя когда-то появится кто-то такой же, ты поймёшь, почему я не смог тогда остановиться. — Я не нашел никого. А если и найду, не сумею подготовить его должным образом. Я не ты. Мне с этим не справиться. — Ты и работаешь совсем иначе. Разве я учил тебя бегать по больным сломя голову и забивать на всё остальное? Учил забывать о себе и своих личных целях? Учил убивать и мстить? — Учил бить морды тварям, — он садится на пол у кровати и обхватывает колени руками. И в нём вновь проглядывает мальчишка, постигающий только свои истинные возможности. Мальчишка, бегущий на помощь по первому зову, доверчивый и неосмотрительный. Буйный и громкий, наивный и скорый на расправу, но столь же быстро остывающий. — А ведь это цитата. Он молчит несколько минут, а затем вновь подаёт голос. Его больная фантазия. Самый главный предатель в его жизни. Самый ненавистный из его личного списка мертвецов. Самый близкий и любимый человек. — Я увидел когда-то одинокого грустного ребёнка. Я много таких видел. Но в тот раз всё было немного по-другому. Ты ведь помнишь, я с самого начала тебе не нравился? — усмехается Ян. — А ведь я мог понравиться хоть Мордреду во плоти!.. — Да, — глухо отвечает Ральф, устало откидываясь назад, закрывая глаза. — Тогда это было чистое упрямство. Но со временем я понял, зачем мы встретились. Теперь ты здесь, а я… Ты ещё узнаешь, куда попадают мертвецы, да это и не важно на самом деле. — А что тогда важно? — То, каким ты стал и почему. Самый главный вопрос, который преследует тебя уже давно — вот, что важно. И я отвечу на него. Ты — тот, кто ты есть, ни больше, ни меньше. С тем прошлым, какое получилось. И с тем будущим, которое ты выберешь. Я хотел бы дать тебе тогда гораздо больше, но это было просто не нужно. Всё случилось так, как должно было. И жалеть тебе не о чем, потому что иначе тебя бы — столь сильного и прекрасного — не было, если бы не то прошлое. — Что же в этом существовании прекрасного, — вздыхает Ральф. — Жри, пей, задыхайся, мотайся по миру и траться в ноль… Ты учил меня другому, я знаю. Не тебе я должен ныть о своей жизни. Но я не помню, когда стал таким. Когда выбрал эту работу, за которую мне не платят. На которую меня даже никто не нанимал. Извратил твою идею настолько, что теперь едва существую. — Ты выбрал это сам. Постепенно пришёл к этому и смирился с данностью, когда жизнь приняла такую форму. Это не плохо, даже наоборот, хотя я бы предпочел для тебя иную участь, ты знаешь. Не ошибки тебя к этому привели. Так и должно было случиться, теперь я знаю. Но вот что будет дальше, куда ты пойдешь теперь… Это только ты решаешь. — Что тут решать. Я починю машину и отправлюсь в путь вновь. — Прости меня, мальчик, но нет. Импала никуда не годится и не подлежит восстановлению. Даже если ты обратишься в Министерство за помощью, они ничего уже не сделают. Эта старушка отправилась вчера в последнее путешествие, из которого больше не вернётся. А больше такой машины ты не получишь. — Откуда тебе знать, черт возьми?! — Сейчас я всё знаю. Если не веришь, попытайся, но её судьба — остаться здесь, вечным памятником прошедшей эпохе, когда ты колесил по миру на машине. — А моя? — Выбирать, что будет дальше, конечно, — Ян улыбается, хитро щурится. И вновь его лицо оживает. — Главное для тебя — сделать выбор, а дальше всё произойдёт само. — А если я выберу не то, что нужно? Да и не из чего пока выбирать. — Не бывает так, чтобы совсем без вариантов. Поверь, их много уже сейчас. Тебе лишь нужно сделать шаг вперёд и выбрать. Ничего не бойся, это лишь выбор, не более. У жизни нет алгоритма, пройдя по которому ты выйдешь на хорошую или плохую концовку. В жизни слишком много переменных. — Но всё же, что бы ты посоветовал? Куда мне идти? Что мне делать дальше? — Я не могу тебе подсказать, хороший мой. Слишком много путей перед тобой открыто, которые я бы выбрал сам. И много тех дорог, на которые я бы не ступил никогда. Но это твоя жизнь. — Вот именно! Это моя жизнь! Она всего одна, и та скоро кончится. Я слишком долго игнорировал твои советы, чтобы не прислушаться к одному-единственному, который ты мне можешь дать теперь. — Даже если я только плод твоего воображения? — Тем более. Может, подсознание выберет мне самый лучший путь. — Твое подсознание привело тебя сюда и ему давно следует понять, что не всегда лучший путь — самый сложный. Я могу только дать подсказку. Описать тебе место, где ты точно будешь счастлив. Или человека, рядом с которым ты ощутишь себя нужным. Или голос, который приведет тебя к могуществу и силе. Или указать на самое важное событие в твоей жизни. Или описать предмет, заполучив который ты спасëшь множество людей. Или момент, в который тебе стоит умереть, чтобы быть рядом со мной в вечности. — Ну так говори!.. — Что-то одно, может. — Тогда… — Тогда просто заткнись и побудь рядом ещё немного. Ян, иногда… — Мне тоже было больно. Ничего, это пройдет. — Давно не проходит. Я не хочу больше так, особенно теперь, после тех… Что, если… Что, если я уйду сейчас? К тебе? — Не нужно. Ещё есть возможность всё исправить и починить. Кроме импалы, конечно. Ральф усмехается вместе с ним. Не учитель, даже не наставник. Скорее, старший брат, взваливший на себя огромную ответственность, придумавший им обоим дело всей жизни. Точнее, автор идеи, прообраза той работы, которую теперь выполняет Ральф. — Я бы на твоём месте не пил сегодня. По крайней мере, не всё. Тебе ещё пригодится вторая бутылка вина. — Да к черту пить. После тебя уже не хочется. — Я не смогу усыпить тебя на этот раз, Ральф. А тебе лучше бы просто уснуть и забыть эту ночь, раз ты всё равно отказался от моих советов, хотя так просил. И если честно… Ту неделю тебе тоже лучше не помнить. — Нет, просто так я не забуду. Вино… Абсент — вот что было бы уместно. Или… — Да, пожалуй. Я думаю, это единственный способ, если ты так этого хочешь. — Я… Я хочу забыть многое. Больше, чем несколько месяцев. Больше, чем пару лет. — Это тоже путь. Тоже выбор, — пожимает плечами Ян. — Ты бы хотел этого? Хотел бы, чтобы я всё забыл? Чтобы я прожил оставшиеся несколько лет, не зная, кто я такой? — Голоса не исчезнут, — прикрывает глаза он. — Только ты уже не будешь знать, что с этим делать. Так что не надо настолько глубоко. — Тогда хотя бы последние два месяца, когда… — Да, наверное. Такое и мне не по душе хранить в памяти, а я тот ещё ублюдок, — смеётся Ян. — Дневник я сожгу, толку от него мало, только горечь. Строчил, как дурак, а кому захочется такое читать… Нет, все было зря. На этот раз точно. — Это была не твоя вина. Жить с этим будет тяжело, так что я понимаю. Многие приняли бы то же решение. — Надо оставить себе подсказку на всякий случай. Ты всегда говорил, что, уходя и забывая, надо бросать якоря. Мой якорь… Я не знаю. Уже не понимаю, что важно, а что нет. — Ты лечишь сейчас кого-то? — Только одного, да и с тем почти нет связи. — Пусть он будет твоим якорем. — Что ж, тебе лучше знать… Значит, Драко? — Да. И… Я слишком сильно к тебе привязан, чтобы не сказать нечто важное. Этот мальчишка приведет тебя к тому, что нужно миру. — А что приведет меня к тому, что нужно мне самому? — Ты удивишься, — улыбается Ян. — Но не нужно стремиться к личному счастью, чтобы в конце-концов его получить. А иногда случаются занимательные казусы… — Молчи. Ты и так много сказал. Ральф поднимает подрагивающую ладонь и долго смотрит на пальцы, решаясь. Он переводит взгляд на Яна. Тот сидит рядом и тепло, ободряюще улыбается, как тогда. Как будто живой и надёжный. Будто тогда ничего не было. Норт касается пальцами своего виска и не отводит взгляд от самого близкого человека во всем мире. Он боится не вспомнить его глаза. Он боится забыть его, хотя знает, что никогда не забудет. Он никогда не сотрëт всю свою память, это будет слишком жестокая смерть. Ральф валится на пол. Сознание его меркнет, на миг он ощущает на лбу широкую прохладную ладонь, а потом… А потом проваливается во мрак. В милостивую тьму забвения, поглощающую эту ночь и многие ночи до неё.