Милый, я сейчас вскрою тебе горло

Эзоп не слышит чужих шагов. Он погружен в черно-белый линейный мир, шуршащий пронумерованными листами, где все логично, повторяемо и восхитительно завершено, где поведение людей объяснимо и предсказуемо, и, в конце концов, убийца всегда дворецкий или садовник. Эзоп не слышит чужого голоса. — Мне скучно, — поёт над его головой серое бедствие. Эзоп хочет ответить, что ему все равно, но картинка перед глазами дёргается, ударяется под лопатки какой-то выступ на стене, ударяется в грудину что-то. Вдох. Крик его болезненный дробит воздух на осколки и эхо, соседей немного жалко, но те должны были уже привыкнуть или застрелиться. Вдох. — Я же, блять, просил тебя нормально, сука ты этакая, много раз просил, не делать так больше!.. Эта фраза — все, на что он способен, и Эзопу остаётся только хвататься ладонями за острую сталь, смеяться, пока хватает воздуха, да скулить расчлененной освежеванной собакой под пожирающим морозным взглядом. Истерика. По подбородку течёт что-то мокрое, по скулам течёт что-то мокрое, между рёбрами дрожит с каждым вздохом, вибрирует (от удовольствия, словно её хозяин) оружие-кровопийца. Блещет стекло напротив, отпечатывая картину навеки внутри механических век. Джозеф подходит к нему в три вальсовых шага. — Прости, пожалуйста. Голос его сочится чем-то тёмным, горячим и ядовитым, невинной детской жестокостью, восхищением, искренним любопытством — чем угодно, только не раскаянием. Эзоп не удивлён, тем более, он занят, он умирает. Влажное тёплое прикосновение к его лицу, стирающее подсыхающие солёные брызги, он уже считает обыденностью. — Какой же ты уебок, ну какая же ты блядь... У тебя ведь встаёт на это. Джозеф отстраняется, улыбается ему острой кромкой фарфора, облизывает тонкие губы с грацией инкуба и даже не пытается спорить. — Как и у тебя на “особые” трупы. Эзоп искренне возмущается, ломает линию бровей, но в его подвешенном состоянии это, скорее, жалко. Ни слова правды. Его интересует только один мертвец. Тот, что какого-то черта все ещё рядом, и что с равной степенью вероятности сейчас либо возьмет его прямо здесь, втрахивая в изуродованную стену, пока испуганное сердце не сдалось, прекратив свой крысиный бег, либо будет качать на руках, ласковый, как самая лютая зимняя стужа. Конечно же, Джозеф делает что-то совершенно иное. — Милый, милый, милый, — захлебывается он предвкушением маленькой смешной трагедии, — я сейчас вскрою тебе горло. Эзоп закатывает глаза. Пытается. Очередная совершенно дурацкая затея. В нём и так крови — ровно на два глотка, и первый он делает самостоятельно, морщась от излишнего тепла и чего-то особенно склизкого на языке. Капельки нефти, наверное. — А потом ты воскреснешь. Для меня. Он этот успокаивающий змеиный шепот будет слышать в самых темных уголках спящего разума еще дня, наверное три. Джозеф медленно раскачивает саблю, вытягивая её из стены и чужого тела, и Эзоп вновь срывается на жалкие, словно половинчатые, вопли, потому что больно-больно-больно. Его конечности ему больше не принадлежат, пытаясь в слепых совершенно животных судорогах найти хоть какое-то спасение. Эзоп с усилием закрывает глаза. Горячо. Хрипит и пузырится прозрачный глубокий горный поток из его горла. Раз. Два. Три. Как же херово. К горлу подкатывает ком, и Эзоп кое-как успевает приподняться и перегнуться за край постели, чтобы содержимое его желудка не осталось на измятой ткани красноречивыми пятнами. Он старается не смотреть на пол, когда старательно стирает с губ вязкие черные капли, но шестеренки в голове щелкают и не останавливаются. Наверное, ему бы подошло питаться только гнилью, нефтью и сырой холодной землей. Наверное. Джозеф садится с ним рядом, смотрит на беспорядок и только отвратительно многозначительно хмыкает: — Некрасиво. Эзоп предпочитает просто упасть головой на чужие колени, стараясь не думать о температуре тела, к которому прижимается все ближе и ближе, будто бы на самом деле любит или чужую бдительность усыпить пытается. Острые ногти в наивной попытке утешить и приласкать медленно оцарапывают ему затылок. — Развлекся? Наигрался? Эзоп глядит в стену, еле различая хаотичную пляску теней: облака, оконная рама, чужой силуэт… Джозеф медленно наклоняется, смотрит ледяной изморозью и потрескавшимися темными губами касается чужой щеки слишком легкомысленно-девственно для той твари, которой является. — Да, спасибо. Я люблю тебя, милый. Эзоп мелко дрожит от значений, не вкладываемых в это прикосновение, и не слышит чужого голоса.