Сядь мне на лицо

Честное слово, Саша любил Камалию. Это была прекрасная и не скупящаяся на ласку с теми, кого хорошо знала, девушка, не обделенная чувством юмора. Любое место, в которое она приходила, она тут же делала кратно уютнее и теплее: как минимум потому, что в руках у нее мог при этом быть контейнер с кыстыбыями или чем еще повкуснее. Кыстыбыи и прочие изыски татарской кухни она, кстати, научила готовить и Сашу под своим бдительным и чутким надзором, за что он был ей премного благодарен. В общем, Казань и правда была чудесным человеком. Вот только комбинация она плюс караоке, помноженная при этом всем на компанию Миши Московского, казалась ему вещью, мягко говоря, сомнительной. — Господи, у них что, всего четыре песни Меладзе? — удивленно задается Миша, пока щелкает пультом в выборе песни. Казань, прижавшись к его плечу щекой, не менее крепко возмущается. — Какой кошмар! Дай сюда, — девушка выхватывает пульт из его рук. — раз нет Меладзе, будем выкручиваться чем-то менее классическим. Но, Аллахом клянусь, я им такой отзыв оставлю… Миша разворачивается лицом к сидящему на диванчиках Саши, чье светлое лицо даже в крайне приглушенном освещении угадывалось очень четко. Серые глаза, скрытые за стеклами очков, явно выдавали скептицизм, а их владелец тяжело и обреченно вздыхает. Можно было поклясться, что визиту в караоке-бар он предпочел бы поход в филармонию на концерт Шуберта, но раздражаться уже на целых двух спящих под прекрасные звуки классики людей было чересчур для его исчерпаемого ресурса. Все-таки, он не Миша. Он не может проработать семь на ноль, а затем убить небольшой шестичасовой перерыв между концом старого рабочего дня и началом нового на времяпровождение с приехавшей из Казани подругой — да и при этом насилу и оперативно притянуть для этой цели Сашу с девизом «чем больше, тем веселее». Он был почти уверен, что однажды услышит эту фразу, пока, оседлав Московского, будет пытаться его удовлетворить. И регенировать ему с разбросанными по всему Петербургу частями тела придется крайне долго. — Любовь моя, хочешь текилы? — Миша падает рядом с ним, и их бедра тесно соприкасаются. Саша закатывает глаза, взяв со столика перед ним фужер. — Я уже пью. — Да разве это алкоголь? — голубые глаза сощуриваются, рассматривая пузырящуюся золотую жидкость. — Я, конечно, понимаю, что тебя через два бокала уже унесет, но все же… — Миша! — Камалия, увлеченная поиском песни, явно пропускает весь диалог воркующих голубков. Она разворачивается к нему лицом и машет ему ладонью. — Ты только посмотри, что я нашла! Саша сощуривает глаза, разглядывая на экране выбранную их подругой песню. — «Сядь мне…» — читает он вслух, прежде чем ужаснуться и фыркнуть. — Боже мой, какой ужас. Да это просто… Слово «вульгарно» с его губ слететь не успевает — Московский буквально подрывается с места и подлетает к Камалии со скоростью олимпийского атлета. Та протягивает ему микрофон, Миша стучит по нему ладонью, и, не услышав хоть какого-то звука (или хотя бы противного скрипа), и перещелкивает кнопки на его корпусе. Снова проверяет его коротким «раз-раз», и Саша слегка морщится от громкости звука. — Миша, ты не будешь… — А с твоим что? — Москва, явно увлеченный проблемой неработы микрофона Казани, отдает ей свой, — уже сделанный, — и принимается снова творить чудеса технической мысли. От такого очевидного игнорирования Саша чувствует укол раздражения, и опрокидывает в себя остатки шампанского залпом. Мгновение — и во втором микрофоне раздается волшебное «раз-раз». — Ты помнишь текст? — карие глаза, вскинувшись, направляются к лицу Миши, и тот щелкает ее по лбу. Саша хмурится еще сильнее, но никто этого, кажется, не замечает. — Она у меня в постоянном плей-листе, — отвечает Миша под ее ойканье и потирание лба. — Да и бегущая строка для тебя шутка, что ли? Включай уже. Камалия действительно ставит песню, и обособленное помещение, в котором они втроем находились, тут же наполняют звуки гитарной музыки. Саша чувствует в себе острое желание подняться с места и уйти как можно дальше, лишь бы не услышать предстоящего ему кошмара, но на месте его удерживает всего одна причина. Ему правда нравилось, как поет Миша. Даже если его прекрасным, бархатным и чарующим голосом поются (а нередко и издаются) такие ужасные вещи, что хотелось просто поскорее лишить себя слуха отверткой. Саша ставит локоть на подлокотник, упирается пальцами в свою щеку и чувствует, как у него начинает дергаться глаз, когда Московский начинает петь про загоны, повадки и на иконы на стене от бабки. Господи, как можно будучи таким глубоко верующим православным христианином петь такие богохульные вещи? На припеве и втором куплете Саше становится еще хуже — именно поэтому он пытается абстрагироваться от слов, слетаемых с губ Миши, и сосредоточиться только на мелодичности его красивого голоса. Из-за ударов барабанов и гитарных рифов выходит, конечно, слабо, но он хотя бы старается. Правда, очень старается. Впрочем, дело идет чуть легче, когда вступает Камалия. Не потому, что содержание отвратительного текста вдруг становится каким-то глубокомысленным, чарующим и прекрасным, а потому что девушка обладала не менее красивым голосом, и слушать ее было одним удовольствием. — Про Харви Вайнштейна было лишним, — тихо и крайне устало замечает Саша, прежде чем, взявшись за ножку своего фужера, тоскливо рассмотреть отсутствие в нем всякого алкоголя. По мышцам прокатывало расслабление, несмотря на повторяющееся по которому кругу пошлое «сядь мне на лицо». Он поднимает серые глаза, чтобы взглянуть на Мишу, когда тот вступает на новый куплет, и пересекается с ним взглядом, отчего-то чувствуя, как органы сплетаются в узел. И не потому, что Саша до сих пор пребывал перед ним в блаженном благоговении и молился на мысли о нем по ночам, — эта фаза была пережита им еще в детстве, — а потому, что выражение в этих голубых глазах было настолько пронзительным и тягучим, как плавленая патока, что на белых скулах проступил едва заметный в малоосвещенном помещении румянец. Зрительный контакт даже не думает прекращаться, а узел в Сашином животе только крепнет. Миша наконец-то ненадолго прикрывает глаза, распахивая их через мгновение снова, и Романов заливается краской пуще прежнего. Настолько блядскими, — не плутоватыми, не хитрыми, не наглыми, а именно блядскими, — они у Московского не были… кажется, никогда. Его пение становится еще чище, глубже и бархатнее, что вынуждает Сашу невольно вслушаться в слова:

Твоя мама Достоевским страсть как увлечена Я, конечно, не чета, но могу зачитать Тебе свой рэп шероховатый, как язык Буковски Как шрифт Брайля — никаких букв плоских

Отчего-то ему моментально вспоминается, как Миша, под Сашиным «ну прочти ты уже из художественной литературы хоть что-нибудь, мне ведь однажды не о чем будет с тобой разговаривать», пожал плечами и отправился в книжный (в тот выходной они были в Петербурге, и это было еще до… понятно чего). Вернулся он через полчаса, завалился в кровать рядом с Сашей и принялся читать. А затем — громко цитировать пикантные моменты из книги Буковски «Женщины». Для ясности понимания, в книгах Буковски пикантные моменты были буквально в каждом предложении. С тех пор вопрос о чтении художественной литературы больше не заходил. Саша закидывает ногу на ногу и напрягает бедра, потому что терпеть этот долгий, словно блуждающий у него прямо под кожей Мишин взгляд становилось совершенно невыносимо. Тот, даже не планируя останавливаться, вколачивает последние гвозди в гроб равновесия Романова.

Никакой там нет нежной пошлости: Ты мне не киса, не зая, и хоть бросай

Московский, подняв свободную от микрофона руку, указывает ею прямо на Сашу, вынуждая его пульс застучать прямо в ушах.

Ты — мой супер-истребитель только без шасси,

Рука возвращается обратно и прижимается всей пятерней к груди Миши, скрытой тонкой тканью расстегнутой на верхние две пуговицы рубашки.

Я — твоя взлетно-посадочная полоса.

Последующие «сядь мне на лицо» били по голове Саши будто набатом, и вся кровь, обыкновенно пребывающая в голове, тут же хлынула ему в пах, вынуждая его член заныть и крепко упереться в ширинку брюк. Миша, закончив свою экзекуцию, перестает поддерживать зрительный контакт с Сашей и смотрит уже на Камалию, когда в припеве они повторяют эти убийственные слова вместе. Впрочем, ревность его в эти секунды не душит и не колышет. Все, что его волнует — это как не кончить прямо в штаны. Особенно от вида добивающей его и стекающей за воротник капельки пота на шее Московского.

***

Новые совместные выходные у Москвы с Петербургом выдаются только через две недели, поскольку на первого наваливается такой груз ответственности-торговая-марка и внеплановой работы, что ему под них приходится выделить свои кровные и неприкасаемые выходные. То же самое было и в день, когда они втроем пошли в караоке-бар: выделить своему ненаглядному время у Миши просто не получилось, и компенсировать свою же неудачу он попробовал именно так. Так закомпенсировал, что мысли о римминге не покидали Сашину голову даже покурить каждый день этих чертовых недель. Если так подумать, то они в самом деле все время обходили эту сексуальную практику стороной, несмотря на недюжий опыт отношений. Конечно, оральный секс в их жизни присутствовал, и присутствовал с избытком — Миша брал в рот реже, чем Саша, как минимум потому, что последний всегда спускался ниже первым и со ртом, полным слюней, бился с ширинкой и брал по самые гланды, находясь в каком-то особом экстазе и от вкуса, и от запаха Миши. Тот, в свою очередь, не чурался брать его за волосы и трахать его рот до изнеможения, чтобы потом кончить на чужой язык и увидеть с вновь наплывающим возбуждением, как Саша проглатывает все до последней капли. Миша, практикуя минет, всегда предпочитал брать все в свои руки и крепко удерживал в ладонях Сашины бедра, не позволяя толкаться ему в горло: доводил до исступления медленными, глубокими ласками, буквально издевался, а как только тот, заметавшись в простынях и крепко выгнувшись, изливался ему на лицо, жмурил один глаз и усмехался, слизывая попавшее на губы семя с видом настоящего Дьявола. Однако римминг… Не обсуждался, кажется, никогда. Они даже не задумывались об этом, предпочитая довольствоваться чем-то более классическим и привычным: Боже, да они даже к секс-игрушкам не особо прибегали, если, конечно, не считать вибратора на управлении с телефона Миши. И Сашу это отчего-то начало крайне тревожить: желание вскочило, обдавая иногда даже дрожью в бедрах от одной только фантазии, а попросить было как-то… даже неловко, наверное. Хотя, казалось бы, какая неловкость в их возрасте. Они ведь знали друг друга вдоль и поперек, и стесняться им было нечего. И все же. Почему Миша не предложил? Волосы на заднице? Саша регулярно депилируется и не позволяет Мише увидеть его даже с мягким пушком. Неприятный вкус? Душ он принимает дважды в день. Понятия о недопустимости? Они состоят в гомосексуальных отношениях больше сотни лет и практикуют оральный секс, просто в другой форме. Тогда что? — Ты какой-то загруженный, — замечает Московский, когда, вернувшись из душа со слегка влажными и пахнущими ментоловым шампунем волосами, усаживается на кровать рядом с Сашей. Тот провел банные процедуры раньше и сидел уже полностью высушенный и уложенный, в шелковом фиолетовом халате. — Обидел кто? Подняв взгляд и посмотрев на многолетнюю черноту у Миши под веками, Саша фыркает про себя. Вот уж кто действительно загруженный, так это его обвинитель. — Нет, — отвечает Романов, подбирая ноги и устраиваясь поудобнее. — я сам кого хочешь обижу. Миша сощуривает красноватые глаза, — последствия многочасовой работы за ноутбуком, — и придвигается ближе, ныряя ладонью в отворот чужого халата и касаясь плоской Сашиной груди. По бледной коже тут же пробегает стайка мурашек, заполоняя все: от спины до ног. — А можешь не обидеть, а порадовать? — Зависит от того, как ты будешь себя вести, — голос у Романова сильно понижается, и он, давно изголодавшийся по близости с Мишей, срывается на его приглашение, как бык на красную тряпку. Он тянется к губам Московского первым, подминая их в поцелуе, и чувствует, как его визави тут же проталкивает язык в его рот, углубляя поцелуй и делая его более влажным. Саша хватается за чужие плечи и седлает бедра Московского. Собственным вставшим членом он начинается тереться с таким старанием и усердием, что скоро довольно замечает, как Миша каменеет и упирается возбуждением ему в раз. Саша мычит в его губы, потирается еще сильнее и с каким-то теплом на груди слышит сбившееся дыхание возлюбленного. — Не перестарайся, ненаглядный, — Миша просит прямо в его же губы, когда тянет поясок халата и развязывает его. Романов уже хочет что-то ответить, как срывается на новое тихое мычание — горячие губы принимаются покрывать поцелуями его шею, делая возбуждение, кажется, еще более невыносимым. В руках Миши Саша терял себя настолько, что ему было хоть сколько-то тяжело помылить на себе чужие — под эти теплые, зимой слегка суховатые руки как будто был заточен каждый изгиб его тела. Везде они ложились просто идеально и ласкали точно так, как нужно. Саша снова трется об него, чувствуя, что всего пара мягких движений вдоль головки — и он точно позорно кончит, прямо как подросток. Миша, изучивший его от и до, точно чувствует момент, когда Сашу, придерживая за талию, нужно от себя отстранить. Их взгляды пересекаются, и Московский улыбается. — Сядешь мне на лицо? Романов, опешив и округлив глаза, от переизбытка всколыхнувшихся в нем чувств цепляется пальцами за чужие плечи еще крепче. Открыв рот и глотнув воздух, как выброшенная на берег рыба, он густо заливается краской, до самых корней волос, чем вызывает у Миши приступ мягкого смеха. — Ну, не хочешь, как… — Нет, заткнись, ради бога, — умоляет его Саша не своим голосом, прежде чем покраснеть еще сильнее. Он хочет добавить еще что-то, но Миша его перебивает. — Если ты думаешь, что я не заметил твой стояк в тот раз, то… Впрочем, Саша затыкает его лепечущий рот раньше, прежде чем он успевает наговорить еще больше глупостей. Немного поласкав его рот, Саша толкает его ладонью в грудь, вынуждая откинуться спиной на кровать, и смотрит на него сверху-вниз. Быть может, это было и не особо заметно, но уши у Московского от этого полного вожделения взгляда вспыхнули с новой силой. А в момент, когда Саша, как прекрасный древнегреческий купальщик, снимает со своих плеч халат и перебирается повыше, Миша обхватывает свой член сквозь ткань пижамных брюк, чтобы возбуждение было не таким болезненным. — Кто я там? Супер-истребитель без шасси? — насмешливо спрашивает его Романов, и, не давая Мише никакой возможности ответить, насаживается прямиком на это прекрасное лицо, украшавшее ни одну обложку. Правда, Сашино превосходство было не таким уж и долгим. Миша берется за его ягодицы и раздвигает их, вынуждая в Саше удушливой волной подняться какой-то непонятный стыд. А когда его язык, мокро касаясь входа, оглаживает его ласкающим движением, то его настолько крепко выгибает, что он чуть не соскальзывает с чужого лица. Стон разрежает тишину, и его член, горящий, обделенный вниманием и истекающий смазкой, дергается. Это было в миллиарды раз лучше всего, что Саша мог бы только представить. Миша ласкал его настолько умело, настолько правильно и настолько хорошо, что в Саше, теряющимся в ощущениях и собственных всхлипах, которые он бесконечно издавал, резко становится ревностно — ну уж этому он точно натренировался на своей бывшей жене. Желание сжать его голову в отместку посильнее становится невозможно сильным, однако ловкий мокрый язык снова подлавливает его особенным образом, ускоряясь, и Саша хватается за мокрые светлые волосы, насаживаясь на него сильнее и объезжая его лицо, как профессиональная эскортница. В момент, когда Саша чувствует, что оргазм, крепкий и ослепляющий, уже подступает, он тянет ладонь к своему члену, уже с жадностью мечтая, как проведет по нему пару раз и кончит, но Миша бьет его по руке, перехватывая ее за запястье и заводя ему за спину. Саше правда нужно было возмущенно крикнуть или стукнуть его по голове свободной рукой, но вопреки всему он чувствует, как его грудь обдает нестерпимым жаром, и он краснеет еще крепче, и именно этот жест, такой простой, глупый и грубый вынуждает его ноги задрожать, голос сорваться на громкий, тонкий, до невозможного отчаянный стон, а член — вздрогнуть в последний раз, прежде чем он изливается, оглушенный волной оргазма. Его тело трясет, он пытается схватиться хоть за все подряд, перед глазами мечутся звезды. С Мишей он, кажется, в очередной раз понял, что значит «хорошо настолько, что хочется умереть». Саша скоро слезает с Мишиного лица и слышит, как тот тяжело и болезненно дышит — и явно не из-за того, что он на протяжении долгого времени удерживал на себе весь Сашин вес. Еще едва отошедший, Романов хитро прищуривается и спускается ниже, немного поддевая резинку штанов и высвобождая измученный член. Он открывает в рот, только-только берет головку, уже готовый пойти на глубину, но буквально после пары секунд чувствует, как Миша, напрягшись и низко застонав, изливается ему на язык. — Блять, — выдыхает Московский, выдохнув сквозь сложенные в трубочку губы, пока Саша, с перепачканными животом и грудью, послушно проглатывает сперму. — Мне даже не стыдно. Это было охуеть как горячо. Саша разворачивается к нему лицом и проходится большим пальцем по своей перепачканной губе, и задает терзающий его вопрос. — Почему мы не пробовали этого раньше? — А? — переспрашивает Миша, прежде чем, догнав, отвечает. — Не знаю. Когда Анакондаз песню выпустили, тогда и попробовали. Саша крепко закатывает глаза, и пихает его в бок, прежде чем подняться на дрожащие ноги, чтобы снова помыться. Он фыркает и резюмирует: — Придурок. Впрочем, появиться счастливой улыбке на его губах это никак не мешает.