Любить наотмашь

Я все. Не вывез. Не смог. Не дотянул. Не дотерпел. Но я пытался, честное слово. Не обращал внимание на боль, что так зудит где-то в грудине, пытался цепляться за какие-то мелочи, из которых строится быт. Шмотки, еда, сериалы, музыка. Говорил себе, что все это вздор, ну, то, что гложет мой мозг и сердце. У всех же жизнь одинаковая, все мы тут пытаемся выжить, так хули я ною? Проснулся, умылся, пожрал, выбрал тряпки подороже и попиздовал нариков гонять, отчеты строчить. А вечером - магаз, вино, фильм на новой плазме в теплых объятиях. Ну чем не план на ближайшую вечность? Но грызет, грызет, грызет. Думал, что это все последствия ебанутой молодости с кутежом и коксом. Назанимал ведь столько эйфории в приходы, что уже ни в жизнь не выберусь из ебучей дофаминовой ямы. Оно так и вышло, надо же, не выбрался. Я смотрю сейчас в окно, а там месиво из снега и дождя облепляет тротуары и проезжую часть, а деревья голые спокойно себе стоят. Вот чего они стоят? Неужели не видят, как мир вокруг погребается под грязной жижей, как все сереет вокруг, холодеет, умирает. А они стоят и веткой не колыхнут, великаны бессердечные. Все равно им на слякоть, метели, оттепель и жару. Подстраиваются: зеленеют, желтеют, облетают. Я так не могу. В моих глазах кусочек за кусочком этот ебаный мир рушится. Я беру телефон - бам! Включаю телевизор - бам! Смотрю прямо перед собой - бам! Бам! Бам! Ни одной сваи подо мной, ни одного столпа. За что бы я не схватился - семья, работа, любовь, свобода, - оно все уже уничтожено. И не мной самим даже, блядь! Наверное, мысль сейчас такая пришла, первый раз я именно поэтому выбрался, потому что я сам тогда все уничтожил. Сам не послал отца, сам шиковал на его деньги, сам долбить начал, впрягся в торговлю. Когда сам виноват, ты хотя бы можешь себя наказать. А потом взять в руки и пойти ебашить, восстанавливать свою жизнь по кирпичику. Сейчас же... Мозгоправ говорит, что некоторые ситуации мы не можем контролировать, что с ними надо смириться, что есть куча других радостей и причин жить. И что у меня мания контроля. Не. По. Лу. Ча. Ет. Ся. Пусть идет нахуй мозгоправ. Я так долго злился на каждую новость, орал, заряжал пистолет. А потом выл от ебучего чувства беспомощности. И мне так стыдно. Дядь, мне так стыдно перед тобой. За то, что не вытягиваю, что даже уже не пытаюсь. Меня, как тротуар, облепляет ледяным месивом, которое скоро уже затвердеет. Или как больное дерево. Их же спиливают, кстати. Ты не заслуживаешь такого, ты должен расцвести по весне, быть красивым, непоколебимым и живым. Как тогда, когда мы впервые столкнулись в управлении. Ты закрыл дело, выиграл дурацкий тотализатор у сослуживцев - Цветков мне потом еще жаловался, что ты ни разу не проигрывал, - и, весь светящийся превосходством, застыл в проходе разглядывая меня. Серого, осунувшегося, только выбравшегося из рехаба. Подошел ко мне зачем-то, руку свою горячую протянул. А я все смотрел на ухмылку и думал, что все еще галлюцинирую в больничке. Через пару дней мы уже хохотали на крыше. Ты заставлял меня есть "самую вкусную в мире" шаверму, и я бы согласился с этим, даже будь она до жути отвратительная, пересоленная или стухшая. Жевал, смеялся и думал, как бы подружиться. Нервничал. И ведь не надо было думать. Ты сам подходил к моему столу, утаскивал на перекуры, развлекал на скучных собраниях, строя уморительные рожицы. А потом позвал на дачу к Прокопенко, к своей семье. Я с собственными родителями ни разу в жизни так не отдыхал, как с собственным начальником, уютно, тепло и весело. И те кусты малины навсегда для меня значимы. Как ты аккуратно увел меня за них, подальше от веранды с самоваром, и, краснея пуще ягод на ветках, наклонился к моему лицу. Мы целовались, как школьники, да я и ощущал себя тогда лет на шестнадцать: прячемся в зелени от старших, неловко бьемся носами, не знаем, куда деть руки, и улыбаемся, улыбаемся. Да, дядь, некоторые буквы расплываются, я стал такой размазней. Никогда не угадаешь, с чего начну. Вот вроде листаю "телегу", и ничего внутри, а потом в галерее наткнусь на фото, как мы тот Новый год у Юльки праздновали, и начинаю соплями давиться. Не зря батя нюней называл. Ты-то ни разу не попрекнул меня за слабости. Помню, как рассказал тебе, что с самого детства я обладатель своеобразной фобии, из-за которой в поход со мной не сходить. С заката и до рассвета я просижу в палатке, вперив взгляд в спальник. Я боюсь звездное небо. Инфернальную необъятную тьму с хуевой тучей золотистых вкраплений, где каждая точка обладает невообразимой разрушительной мощью. Неизученную глубину, откуда - в пять лет я был в этом уверен - придет уничтожение всего. Сейчас, когда уже за тридцать, и мозгами, и нутром я понимаю, что есть вещь страшнее. Много мельче, но страшнее. Это всего одно слово. "Никогда". "Никогда" - это бессилие. Это обреченность. Это конец всего. И я так уверен, что никогда я не обрету уже смысла. И никто из нас. Ну вот опять капнуло. Извини. Я вспоминаю каждое твое объятие, каждый поцелуй и каждый оклик: "Кис". И мне становится еще больнее от того, что боль моя не уходит. Не легчает даже. Я так люблю твои прикосновения, твой голос и смех, и так ненавижу себя за всю черноту на сердце. Прости меня. Прости. Мы уже обсуждали с тобой похороны. Помнишь? После того, как Цветкова подстрелили на задержании и он еле выкарабкался. Ничего не поменялось. Сожги мое тело и высыпь под тот малинник, чтобы я вечно был в воспоминании о нашем первом поцелуе. Родителям не говори до последнего - отберут. И никаких поминок. Нечего такой уход поминать. И ты не поминай, мой хороший. Да, я прошу у тебя прощения все письмо: мне так стыдно, что я не справился с нашим "долго и счастливо", но ты не прощай меня, а. Нельзя меня простить. Злись, ненавидь, а потом забудь. Так будет лучше для тебя. Игорь. Надеюсь, что ты разберешь хоть что-нибудь на этом соленом листке. И что под окнами управления меня найдешь не ты. Пожалуйста, Господи или хоть кто-нибудь сверху, пусть это будет кто-то другой! Знаешь, если там что-то есть, я всегда присмотрю за тобой. Если нет... Что ж, мне больше не будет невыносимо. Я люблю тебя так, как и не думал, что умею. Люблю, родной.

Навеки твой, непутевый Петька.