слойки с закатниковым вареньем

      Арлекино умеет готовить и делает это с такой филигранностью, никогда не сбивая рукой со стола банку с вареньем и не пачкаясь в муке, что наблюдать за ней, элегантным движением раскатывающей по столу тесто — завораживающее представление не хуже тех, что устраивает Лини, с искренним выражением изумления, точно и сам не ожидает, вытаскивая у Линетт из-за уха монетку, чтобы потом, взмахнув рукой, удвоить их. Скалка перекатывается под её ладонями, толкаемая от запястья к основанию пальцев и обратно, и сразу три взгляда следят за ней, словно за гипнотическим маятником, и первым в движение приходит Лини, когда Арлекино останавливается и протягивает руку, едва шевельнув пальцами — в неё тут же вкладывается рукоятка ножа, а другой рукой Арлекино в буквальности щёлкает по носу Линетт, которая, проскользнув с противоположной стороны, пытается отщипнуть уголок от теста, и той приходится отшагнуть, заложив руки за спину и прикусив губу, проглатывая разочарованное цыканье.       — Очаг, — бросает Арлекино, разрезая тесто на одинаковые — и ни у кого не возникает сомнения, что если приложить измерительную ленту, то они и правда будут абсолютными в своём совпадении друг с другом — прямоугольные кусочки.       И снова Лини перемещается по кухне, на этот раз опускаясь на корточки перед очагом — по пальцам с потрескиванием пробегает искра, и край воткнутой между дровами бумажки чернеет и завивается, а потом занимается вкрадчивыми пламенем, которое поначалу робко облизывает края дров, оставляя за собой чёрную кайму, чтобы дальше забраться на них, покрывая собой, и воздух наливается тонкой сладостью горящей древесины. Глянув на него через плечо, Арлекино приподнимает уголок губ в усмешке, после чего подпихивает рукой банку с вареньем — та проезжается по столу с грохочущим шуршанием, точь-в-точь телега по каменистой дороге, и останавливается на самом краю, подхваченная Фремине в самую последнюю секунду перед тем, как качнуться и рухнуть, всё-таки разбиваясь. Лини, всё ещё сидящий перед очагом в наблюдении, чтобы огонь не потух, мельком бросает на него взгляд и закусывает щёки, чтобы не расплыться в слишком широкой — слишком откровенной — улыбке при виде того, как Фремине с лёгкостью, не напрягшись ни единым мускулом, даже не стиснув натужно челюсти, откручивает с тихим хлопком крышку. Из них троих только он выбрал себе в оружие двуручный меч — вслух об этом никогда не говорится, но они знают, что Арлекино гордится этим, словно каждый из них таким образом частично становится её преемником, даже если на роль Отца может быть выбран только один, и, опять же, каждый из них знает, что рассматривается на неё только Лини — его тонкая, как игла, проницательность, которая и сейчас безошибочно и умело направляет сильные руки Фремине и неуловимость Линетт.       Они могут быть талантливыми по отдельности, но только вместе составляют идеальную цельность Отца.       Банка проезжается обратно по столу, когда Фремине толкает её, открытую, и Арлекино не глядя ловит — подобная небрежность и свобода в жестах становится доступной им только вдали от глаз других Фатуи, потому что быть лучшими и покровительствуемыми не имеет ничего общего с тем, чтобы быть любимчиками, которым позволено немного больше, чем остальным.       Видеть Арлекино на кухне — это уже больше, чем позволено любом другому воспитаннику или Фатуи, и даже другие Предвестники едва ли знают её такой, то есть кропотливо выкладывающей закатниковое варенье на кусочки теста и снова щёлкающей по носу Линетт, когда та предпринимает попытку сунуть палец в банку и собрать немного варенья.       — Корица, — всё также коротко выдыхает Арлекино в сторону Линетт, которая трёт нос, а при виде протянутой к ней руки сводит брови и оббегает кухню взглядом, прыгая с одной баночки на другую и хмурясь всё сильнее, когда пауза затягивается, а она не находит корицу.       Кашлянув, Лини, как только перехватывает её взгляд, кивает в сторону шкафа, возле которого стоит Фремине — тот мгновенно вплетается в их молчаливый разговор, сперва взглянув на Линетт, затем — на Лини, и, крутанувшись на пятках, беззвучно открывает дверцы шкафа, хватает баночку с корицей и, закрутив покрепче крышку бросает её в сторону Линетт. Со слабым свистом пролетев за спиной Арлекино, та попадет прямиком в ладони Линетт — попытки открыть баночку не увенчиваются успехом, сколько она не сопит и не краснеет, так что в итоге лишь ставит её под руку Арлекино и отступает, обвив хвостом собственные ноги. Одно быстрое движение кистью — и баночка открыта; нырнув в неё пальцами, Арлекино рассыпает корицу по варенью и вытирает руку о полотенце, предусмотрительно подсунутое Лини в старании сгладить шероховатость, которую образовала заминка с поиском корицы, и, поведя подбородком в его сторону, хмыкает:       — Твоя задача следить за очагом.       Звучит мягко и расслабленно — не столько укор, как когда она отчитывает за самовольные, принятые вразрез с заданием, решения, сколько напоминание, что Линетт и Фремине, хотя и младшие, не нуждаются в ограждении от неприятностей, которые даже не успели замаячить перед ними.       Арлекино вскидывает руку и указывает на другой шкаф, где стоит посуда, и всё в той же краткой манере, точно сохраняет как можно больше слов для дипломатических встреч, просит достать миску, и прежде, чем Фремине успевает повернуться, в воздух поднимается, подпружиненная сгустившимся воздухом, Линетт и хватает её, чтобы дальше, взмахнув хвостом и оставив его приподнятым, разбить в неё яйцо — эту часть приготовления она знает и любит, взбудораженно подрагивая хвостом в такт шороху, с которым венчик ударяется о края миски, а взбитое яйцо — булькает и шлёпает, превращаясь в тягучую однородность. Пока Арлекино обмакивает в него кисточку и смазывает края теста, Фремине с подсказки Лини вытаскивает из печи увесистый противень, и они в четыре руки отрезают и раскладывают по нему пергаментную бумагу — к этому моменту у очага становится жарко, что Лини не удерживается и расстёгивает пару пуговиц на своей рубашке, а потом тянется к Фремине и проводит ладонью по его лицу, убирая прилипшую ко вспотевшему лбу чёлку с вопросом, как тот себя чувствует — пускай говорить об этом вслух Фремине не умеет, предпочитая преуменьшать свои переживания и проблемы, однако Лини помнит, что для него переносить жару, будь это летнее пекло или раскалённость очага, всегда становится пыткой.       Замерев от прикосновения с распахнутыми, что в них можно при желании рассмотреть собственное отражение, глазами, Фремине долго, не моргая, смотрит на него — щёки раскрасневшиеся от жара, так что веснушки блёкнут и теряются на них, и не понять, смущает ли его вдобавок касание. Для Лини из них состоит весь смысл общения и тем более — заботы; прикосновения как отдельный язык, на котором он разговаривает одновременно с движением губ и вылетающими изо рта словами, а Фремине учится на нём говорить с начала их знакомства и, хотя и умеет теперь принимать бережные, призванные успокоить и заверить в обещании быть рядом и защитить, прикосновения к спине, когда они оказываются в скользкой или попросту нервозной ситуации, всё равно теряется, если Лини мельком поправляет ему волосы, отводя их за ухо, или ловит за руку, большим пальцем поглаживая по костяшкам, в то время как вокруг нет и намёка на опасность — в такие моменты язык прикосновений становится для Фремине нечитаемым и слишком многосмысленным.       Пальцы соскальзывают с его лба, а улыбка на лице Лини, до того мягкая и пропитанная нежностью, становится немного скомканной, и Фремине, с шорохом втянув носом воздух и проморгавшись, подхватывает противень, чтобы замереть возле окликнувшей Арлекино, дожидаясь, пока она выложит на него слойки — влажный блеск от взбитого яйца по поверхности и медь варенья, просвечивающая в косых разрезах.       Лини распахивает дверцу печи, пока Фремине, прикусив губу от старательности, чтобы не накренить противень, загружает его внутрь — приходится напрячься, толкая дверцу обратно, и Лини налегает на неё плечом, а спустя секунду охает, когда внезапно та одним махом захлопывается, и запоздало доходит, что благодаря Фремине, чья рука легла на дверцу чуть выше руки Лини, попутно едва задев её смазанным касанием.       — Двадцать минут, — ритмичным перебором постукивая ногтями по столу, обводит их взглядом и объявляет Арлекино, после чего взмахивает рукой, очерчивая пространство кухни: — Всё должно быть прибрано к тому моменту, как они будут готовы.       Арлекино уходит из кухни, и в этом — непроговорённое разрешение Линетт потревожить воздух при помощи Глаза Бога, чтобы за секунду собрать налёт муки и просыпанной корицы со стола, потому что в Доме очага действует правило обязательного труда вручную для всех без исключения.       И это тоже про нахождение в любимчиках.       За мытьё посуды берётся Фремине, потому что вода в это время года льётся исключительно ледяная до промерзания суставов, и всё равно Лини, несмотря на заверения в отсутствии необходимости и полном комфорте, становится рядом и укладывает ладонь на трубу, не отводя от неё сосредоточенного взгляда, чтобы не перегреть воду в кипяток. Забота словно бы вшита в него основными швами, и если распороть их, то Лини перестанет быть собой, поэтому Фремине, задержав на нём укоризненный взгляд под изломанными бровями, вздыхает и смиренно принимается мыть посуду. Эта уборка отличается от той, что обычно вешают на воспитанников Дома очага: отведённого времени с лихвой хватает для того, чтобы привести кухню в сияющую чистоту, а ещё не нужно оттирать жёсткими щётками до кровавых натёртостей пригарь со сковородок или выколупливать из углов просыпанную и раскатившуюся в разные стороны крупу.       Возвращается Арлекино с опозданием в несколько минут, так что, когда она входит в кухню, вымытая посуда составлена обратно в шкафы, протёртый влажной тряпкой стол сохнет, а Лини, Линетт и Фремине топчутся у очага, поочерёдно, сталкиваясь плечами и бёдрами, соприкасаясь щеками, заглядывая в крошечное закоптившееся окошко на дверце, за которым слойки уже отчётливо зарумянившиеся, тронутые корочкой и всё такие же соблазнительно блестящие, а воздух у самой дверцы, где у неё край, прилегающий к стене печи, разгорячённый и обжигающий — и одурительно пахнущий сдобой, прикислённый закатниковыми нотами. Хмыкнув, Арлекино, проходя мимо, ловит в ладонь и тут же отпускает мечущийся из стороны в сторону хвост Линетт, и приказывает достать противень, пока сама расставляет по столу тарелки и стаканы. Как только противень оказывается вне печи — над ним вьётся пар, а Фремине, учащённо дыша, только успевает стряхнуть жароустойчивые руковицы, как Арлекино подзывает его и подталкивает кувшин с молоком, чтобы он уложил на тот ладони и охладил, пока бока не матовеют, запотевая. Только то, что слойки чрезмерно горячие, удерживает Линнетт, вышагивающую вдоль стола, от того, чтобы стащить раньше времени одну из них, и остаётся лишь раздувать ноздри, жадно и чутко ловя аромат, в то время как Арлекино разливает по стаканам молоко, и, усмехнувшись со своей привычной полупрозрачностью, передаёт каждому из них, бормоча:       — Только не вздумайте мурлыкать.       То, что долгое время делало Лини и Линетт отщеплёнными от всех остальных людей, после знакомства с Арлекино перестаёт ощущаться ими как таковое, и если от любого другого человека подобные шутки воспринимаются ими враждебно, как заступление на территорию и попытка задеть, то в устах Арлекино звучат почти с нежностью, насколько она способна на это. По крайней мере, из самых глубин нутра никогда не поднимается сопротивление и яростное шипение — и не нужно ничего другого, чтобы питать к ней ответную симпатию, смешанную с уважением и бесконечной степенью признательности.       Когда слойки оказываются на тарелках, то они всё ещё горячие: откусив за раз половину от своей, Линетт вытягивается всем телом и жмурится, поджимая губы, боясь сделать вдох или выдохнуть — начинка ещё совсем раскалённая, и Арлекино, покачав головой, подхватывает под дно её стакан, стиснутый в руке, и подталкивает вверх, вынуждая поднести его к губам и отпить ледяное молоко, пока язык окончательно не опух, обожжённый. И без того чувствительный к горячему Фремине, наоборот, подолгу не прикасается к слойке и, держа тарелку за края, дует на неё, заново покрываясь румянцем — на этот раз от усердия, и у Лини, когда он смотрит на них с Линетт, по-настоящему щемит в груди, что он напрочь забывает про свою слойку, которую уже держит в руке в готовности откусить, и от близости которой рот наполнен слюной.       Но вид Линетт и Фремине, умиротворённых и определённо счастливых в моменте, оказывается гораздо важнее.       Отвести взгляд заставляет ощущение, что его пихают в плечо, и если бы рядом не сидела Арлекино, то Лини решил, что сам по себе качнулся в сторону, не удержавшись в выученной идеальной выпрямленности спины. А так он, сделав громкий вдох, промаргивается и чуть поворачивает к ней голову, натыкаясь на размягчённый, поистине топкий, как смола, взгляд: склонённая к плечу голова и усмешка, которая немного шире и теплее обыкновенной, спрятанная за поднесённым к губам стаканом — в них угадывается одобрение и как будто наставление или приказ — может быть, даже просьба — позаботиться о том, чтобы это мгновение не только отпечаталась накрепко в памяти, но и продолжило существовать.       Острее этой секунды Лини не приходилось осознавать хрупкость того, что сложилось между ними тремя и Арлекино.       Скользнув языком по губам, он улыбается и осторожно кивает — и усмешка Арлекино расползается ещё немного, а затем, спустя секунду, растворяется в глотке молока и откушенном кусочке слойки, так что не понять, а правда ли у них был этот молчаливый разговор.       Врезавшись зубами в свою слойку, Лини жмурится и раскатывает по языку теплоту закатникового варенья, ощущая его реальным, как ничто другое.