Сборник историй по заявке "спанктобер"

Аврал — это «прекрасно». Мозг работает на все триста. Глаза не находят безопасного места для кофе среди бумаг на столе, и чашка зависает в руке под скрип кнопок клавиатуры. Мерцает экран старого кинескопа серыми квадратами окон, до боли в висках. Списать бы его к чертям, но в рамках бюджета только новые программы и базы. Они в первую очередь, а знания абитуриентам — в десятую. В дверь постучали. Резвый студент называет мне имя, и остальные звуки закрываются в глубине морской раковины. Меньше всего я этого ждал, и больше всего надеялся. На маячок брига со спасательным кругом на боку, дабы вытащил меня из этой волокиты. Полусобравши себя из кусочков, я быстро собираюсь и соображаю. Почему сейчас? Что случилось? Верхушки вопросительных знаков звучат в мыслях азбукой морзе — бесполезно напрягать опустевший котелок, если из него напрочь все выварили. Все, кроме желания нырнуть не в светлую ленинскую аудиторию к нетерпеливому студенту, а трусливой креветкой занырнуть под одеяло и не вылезать на поверхность три дня. Но я решительно отказываюсь от пробитой шлюпки синтетического одиночества и просачиваюсь в двери кафедры, где сам же преподаю. Воронка внутри меня раскручивается, когда помещение явит мне восседающего на столе юношу в позе будды. — Никита Сергеевич, — приветствую я своего студента, но кажется, запинаюсь. Он смотрит на меня поразительно колючим взглядом, меня пробирает этими йога-гвоздями до самых костяшек. Я готов признать его центром вселенной и без свиты вьющихся вокруг него спутников, но вынужден мириться с великим ничто. — Анатолий Васильевич, — вторит он мне. А я лишь безвольно смотрю в его губы. Начинается шторм, когда он встает, надвигается серыми тучами. Белым шумом в мозг пробивается оборваная фраза: «…обычно поддается контролю». Он еще много чего говорит. Что-то о том, что я не покрывал все его опоздания. О том, что до сих пор не проверил проект. И о том, как сильно пытаюсь его «завалить». От ложных обвинений внутри меня серный взрыв. Я хочу протестовать, хочу воззвать к справедливости. И отбиться от назойливых студентов, обступающих по кругу: от высокого худощавого очкарика слева, и от курносого коротышки справа, и особенно от здорового бугая, вставшего сзади меня. Но все, что происходит внутри меня — не имеет значения. Я уже ничего не контролирую и прячусь за маской обиды. Но даже она сползает с меня, стирается губкой с доски, стоит мне услышать Его требовательный тон. Последнее, что до меня долетает — слова о сатисфакции. Внезапный обмен властью, но я словно к этому готов. Здесь я уже ничего не решаю. Только он, бессовестный, хитрый, добивающийся своего, идеально сочетающий в себе ум, красоту и достоинство — мой лучший студент. Его подельники хватают меня под руки и тащат за кафедру. Несильно, но четко прижимают грудью к поверхности. Пахнет пылью и лаком. И моим судным днем. Серый и волнистый линолеум расплывается внизу под ботинком Никиты. Он стоит спереди и тянет за галстук, поднимая мне голову: — Вывихи, травмы, сердечные, хронические? Отрицающе машу головой. Да даже если и были, сейчас бы я не припомнил. Десятки несданных отчетов, восемь недопроверенных работ, электронные табели и гугл-таблицы. Я запутался и не проследил. Слишком много думал о постороннем. Нельзя так лажать, цифры не прощают рассеянности. Прощение должно прийти через боль. И мне ее дарят чужими руками. Ощущения меняются каждую секунду, гениально разбрасывая щедрые краски в круги перед глазами. Я сцеживаю воздух, выдавливая через сухую глотку стиснутый крик, схлапывая бездну под диафрагмой. Охаживают меня крепко, но еще крепче сдерживает за галстук кулак. Это захватывает. В голову лезет банальщина из графиков и таблиц. Но растворяется патокой от тепла двух светлых медовых глаз. В наслажденнии того, как он наблюдает. У меня не будет другой секунды, чтобы это увидеть и впитать этот миг, мир не знает репита. И мне хочется больше, наживую, вот также, только без рамок и посредников. Меня вытягивают очень болезненно. А меня меж тем тянет к Никите. К его тонким кистям с серебряной цепочкой, к его белым кудрям и крыльям. Дотягиваюсь и целую в запястье. Улавливаю волну его мурашек, пока часть меня бьётся в истерике. Он все еще выглядит строгим, но одобряет. Не трогает ничего, кроме галстука, а в глазах ласкает прибоем. Сзади все замирает. Наконец-то коже становится правильно, так же стыдно и стыло, как и внутри, когда он отпускает мой галстук. Я выпрямляюсь. Наверно, изрядно помят, но никто и не смотрит. Спокойно оглядываю лица, опускаю взгляд на орудия, которыми меня драли. Усмехаюсь, киваю, поправляю вздыбленные волосы. Один лишь Никита сохраняет спокойствие. От остальных я чувствую напряжение. Стараюсь разрядить обстановку, чтобы самому не пасть еще ниже: — Спасибо, Никита Сергеевич, было… кхм… познавательно. На этом разворачиваюсь и ухожу. Я чертовски неплохо справляюсь, пока не покидаю здание. Но пустая вечерняя дорога выветривает из меня остатки самообладания. Становится жалко… «Примите расслябляющее, намажьте чем-нибудь, наверняка у вас есть. Не забудьте. Завтра вы мне нужны здесь. И проверьте уже мой проект.» — загорается на телефоне. Завтра вы мне нужны — отстукивает в моих мыслях чечеткой. Я глупо улыбаюсь, но мне наплевать. Мне так хорошо…