Создающие миры

      Уилл считает себя творцом и художником. Императором и царём. Созидателем и Богом.       Он разрушил этот мир, подогнул под себя, чтобы построить свой, со своими правилами и законами. Чтобы он был в нём Богом. Чтобы ему было дозволено всё. Ему и так дозволено всё, он не спрашивал у мира разрешения и всё делал по-своему. Потому что он Бог. В его руках безграничная власть над этим миром, и он вертит ею как угодно, потому что никто уже ничего ему не сделает. Судьба не благословила его даром жить вечно, он сделал это сам. Он сам создал этот мир. Он сам возглавил себя Богом.       Он помнит, какой ценой ему досталась безграничная власть над этим миром. Помнит, как было больно и страшно. Помнит, как медленно сходил с ума. Помнит море пролитой крови и десятки сломанных невинных жизней, по чьим головам ему пришлось пройти. Помнит кровавую пелену перед глазами, как ледяные пальцы подрагивали под кровавым дождём и как эхом циркулировал безудержный смех, срывающийся в песнь самому Дьяволу. И всё это не просто так.       — Это ради нас с тобой, Хен. Я сделал это ради нас.       Генри не узнаёт этот голос. Не узнаёт человека, представшим перед ним. Не узнаёт своего Бога, в которого он когда-то верил. Потому что Бога больше нет. Бог Генри умер так давно, что он успел запамятовать столь трагичное событие, сломившее сердце и душу Генри. И все эти долгие, казалось бы, вечные годы он слепо бежал за так тщательно продуманными иллюзиями, которые Генри мазками писал в своих фантазиях, дабы не свихнуться окончательно. Создавал свой мир, в котором он и его Бог счастливы. Мир, в котором та тонкая грань не треснула и не сломила его прекрасного Бога, которого Генри так любил и в которого беспрестанно верил. Иллюзии преследовали его во снах. В сладких, безмятежных снах, и сны эти казались настолько яркими и живыми, настолько реалистичными, что когда Генри просыпался и вновь оказывался в этом мерзком, искажённом мире, созданным Уильямом Афтоном — давно погибшем Богом Генри Эмили, он падал в зловонную яму сожаления и отчаяния, поглотившую его в липкой смоле бесконечной депрессии. Упал в такую же глубокую яму, в какую упал его некогда любимый и прекрасный Бог Уильям Афтон. В самую глубокую и тёмную яму Ада, в которой он воздвиг свою империю, создал свои мир и свои правила.       — Ради «нас»? — ровным тоном интересуется Генри, и Афтон весело смеётся.       — Ради нас!       Генри поднимает потухший взгляд на Уилла, и его блеклый образ расплывается в пелене слёз. И перед ним вновь предстаёт тот самый Уильям Афтон, которого он когда-то так любил. В которого он верил и за которым следовал не смотря ни на что. Генри помнит их студенческие годы, когда они были молоды, активны и полны энтузиазма. Помнит Уилла — нервного, закрытого, но такого умного, красивого и незабываемого парня с амбициями и бесконечным потоком идей в голове. Тогда он был идеалом, и Генри дорожил каждой секундой, проведённой с этим замечательным человеком, с этим Богом, в которого он слепо верил каждый миг своей жизни. Помнит, как они вместе воздвигли свой прекрасный мир, в котором они создавали и творили. В котором воплощали все свои фантазии и мечты, воздвигали памятники родным и близким и беспрестанно любили друг друга. Причудливый мираж тогда казался так волшебен и прекрасен, и эти яркие краски ослепили Генри и затмили реки крови, затопившие их чудесный мир. Их чудесный мир, в который они вложили столько сил и души. А души у Уильяма, как оказалось, нет и, вероятно, не было никогда.       Генри будет похоронен в этом мире.       Он моргает, вместе с ним моргает и диковинный мираж, и перед ним вновь предстаёт его давно погибший Бог. Его Бог сломлен и искажён. Он улыбается, но в его улыбке больше нет того притворного добра и, казалось бы, наигранной любви. Теперь в ней похотливое величие и чувство собственного превосходства над своим новым миром, который он воздвиг только для них с Генри.       — Нет, — тихо произносит Генри и медленно опускает голову. Прикрывает глаза, но образ его Бога всё ещё мелькает под веками и, казалось бы, уже въелся глубоко в мозг. И это было так. Он помнил его все эти мучительно долгие годы. Помнил, думал о нём, представлял в своём маленьком притворном мирке, когда-то бывшим для них домом. В котором они были счастливы. Но было это так давно, что Генри кажется, что всё это было лишь не более чем витиеватый сон, одурманивший Генри своим очарованием и ложными надеждами на их счастливый финал. — Никаких «нас» больше нет. Есть только ты и только я.       С уст Уилла срывается смешок.       — Ты в этом уверен?       Хватает Генри за подбородок властными ледяными пальцами и заставляет поддастся вперёд. Сердце Генри пропускает удар, когда язык улавливает такое знакомое, родное чувство. Знакомый привкус горького кофе и сигарет, знакомые, некогда тёплые, касания, знакомое чувство ностальгии, от которого Генри, не сдержась, всхлипывает в поцелуй.       — Ну-ну, — протягивает Уилл, отрываясь от желанных губ. Обхватывает руками мужчину, и тот утыкается ему в грудь, в отчаянии рыдая. — Я здесь. Я рядом. Ты в безопасности. Ты в нашем с тобой родном, уютном мире. Правда ведь, Генри?       И Генри просыпается. И больше не чувствует пронзающего холода, металлического запаха крови и ледяных касаний. Зато во рту пестрит привкус кофе и сигарет, и Генри падает обратно на подушку, надеясь, что завтра настанет новый день, а созданный его Богом мир наконец-то рухнет.